ои листки». Действие первых двух фельетонов происходит в столице, в мире писателей и читателей. В одном из них наряду с всевозможными персонажами, которых можно увидеть в Публичной библиотеке, автором описывается спящий еврей – «неизменная принадлежность каждой Публичной Библиотеки в Российской Империи… Откуда он – неизвестно. Есть ли право на жительство – неизвестно… На лице ужасная неистребимая усталость и почти безумие. Мученик книги, особенный, еврейский, неугасимый мученик». Во второй зарисовке изображаются писатели, дожидающиеся редактора журнала в надежде быть изданными. «Самый печальный» из этих посетителей, в глазах у которого усталость и «фанатическое к чему-то стремление», – еврей из Литвы, сперва раненный «во время погрома в одном из южных городов», а затем раненный во время службы во французском Иностранном легионе в нынешнюю войну. Последняя часть этой трилогии посвящена Одессе, составляющей контрапункт этим меланхолическим зарисовкам печали и жизненной неудачи. Как заявляет Бабель, типичный «одессит – противоположен петроградцу». Каждому русскому читателю известно, что северная столица – мир холода, тумана и уныния. Одесса же дала России атмосферу «солнца и легкости». Вообще говоря, в этом южном городе обитают «толстые и смешные буржуа», «прыщавые и тощие фантазеры, изобретатели и маклера», а также безнадежно непрактичные «люди воздуха» (luftmenschen — так на идиш называются люди, словно бы питающиеся одним воздухом), не говоря уже про заводских рабочих и «очень бедное, многочисленное и страдающее еврейское гетто». И все же спасение придет именно из Одессы. По утверждению Бабеля в русской литературе нет «настоящего радостного, ясного описания солнца». Неудивительно, что русских столетиями тянуло «на юг, к морю и солнцу… Чувствуют – надо освежить кровь. Становится душно. Литературный Мессия, которого ждут столь долго и столь бесплодно, придет оттуда – из солнечных степей, обтекаемых морем»[585]. В этих заявлениях Бабелю удается обратить историю имперской экспансии на юг в обещание грядущего избавления, культурной и духовной революции.
Опыт Бабеля как наблюдателя повседневной жизни обратился к мрачным сторонам существования в 1918 г., когда он блуждал по улицам революционной столицы в качестве колумниста независимой социалистической газеты Горького «Новая жизнь». Его зарисовки, публиковавшиеся под заголовком «Дневник», полны неприглядных подробностей и отличаются депрессивным настроем. Главными темами Бабеля, как и в повседневных городских новостях, были голод, бедность и несчастья, убийства, расстрелы, самоубийства, издевательства над детьми, коррупция и хаос – ив это скорбное повествование более мягкую нотку вносит как будто бы овладевшее Бабелем смирение с неизбежным. «Каждый день люди прокалывают друг друга, бросают друг друга с мостов в черную Неву, истекают кровью от неправильных или несчастных родов. Так было. Так есть». По большей части он предоставляет своим персонажам размышлять о том, что все это значит. Например, на «забытой Богом» провинциальной железнодорожной станции ему довелось услышать следующий разговор: отвечая купцу, с презрением отзывающемуся о всеобщем пьянстве, «бородатый мужик» утверждает: «Наш народ – народ пьющий. Глаз надобен ему мутный… Погляди, – говорит он, указывая рукой на поле – черное и бесконечное: – Муть видишь? Вот и глаз народу надобен – мутный»[586]. В повседневной жизни простых людей революция как будто бы не оставила почти никаких следов – по крайней мере, следов того, в чем нуждались люди революции и чего они жаждали. Для беременных женщин в новом «Дворце материнства» – персонажей еще одной дневниковой зарисовки – итогом свержения царя и буржуазии стали, главным образом, «месяцы хвостов и потребительских лавок; гудки заводов, призывающие мужей на защиту революции; тяжкая тревога войны и неведомо куда влекущее содрогание революции». Ради тех, кто еще не родился, – предлагает Бабель, – «надо же когда-нибудь делать революцию. Вскинуть на плечо винтовку и стрелять друг в дружку – это, может быть, иногда бывает неглупо. Но это еще не вся революция. Кто знает – может быть, это совсем не революция»[587].
Бабеля все сильнее и сильнее затягивало в эту непонятную революцию, особенно на окраинах империи, где ему, в том числе, приходилось и «вскинуть на плечо винтовку и стрелять». В автобиографическом наброске Бабель пишет, что он воевал на Румынском фронте в 1917 г., служил в ЧК в 1918 г., участвовал в обороне Петрограда от белых в 1919 г. и принимал участие в вооруженных реквизициях продовольствия в Поволжье. Но самый глубокий и самый продолжительный опыт встречи с революционным насилием был получен им в 1920 г., когда во время советско-польской войны он служил корреспондентом, направленным Российским телеграфным агентством в 1-ю Конную армию Семена Буденного, состоявшую, главным образом, из казаков с Дона и Кубани. В качестве прикомандированного военного корреспондента, как мы могли бы назвать его сегодня, Бабель стал свидетелем революции на окраинах рухнувших империй – Российской и Австро-Венгерской. (И именно к этому опыту он стремился, размышляя о том, что сделать темой своего творчества.) С одной стороны в этих боях участвовали польские войска во главе с Юзефом Пилсудским (которого поддерживали украинские силы во главе с Симоном Петлюрой, а также – время от времени – Франция, Англия и США), развязавшим войну с целью отодвинуть рубежи нового польского государства на восток, пресечь распространение большевизма, добиться «независимости» Украины под польской опекой и заложить основы великой федерации от Балтики до Черного моря во главе с Польшей. На другой стороне были большевики, противостоявшие восточной экспансии Польши, но в то же время увидевшие возможность для свержения консервативного националистического режима Пилсудского с тем, чтобы тем самым поднять польских рабочих на восстание, которое бы разожгло пролетарскую революцию в Германии, а затем по всей Европе и миру.
Статьи Бабеля для газеты 1-й Конной армии «Красный кавалерист» отличаются пристрастностью и недвусмысленностью. Он подписывал свои материалы «К.Лютов» согласно имени, значившемуся в удостоверении личности (Кирилл Васильевич Л ютов), которое выдали ему для этой командировки одесские власти. Возможно, он хотел скрыть свое еврейское происхождение. Но в то же время не исключено, что такой выбор имени служил символическим жестом, и Бабель, подписываясь фамилией «Лютов», хотел создать себе образ жестокого, безжалостного и даже свирепого – одним словом, лютого – человека, представлявшего собой практически полную противоположность тому, каким, насколько нам известно, был Бабель, но в то же время такого, каким он порой пытался стать. Впоследствии, обратив полученный опыт в рассказы из цикла «Конармия», Бабель дал персонажу, от лица которого ведется повествование, ту же фамилию – Лютов. Разумеется, из этого не следует, что какой-либо из этих «Лютовых» непосредственно и незамысловато выражал в себе опыт Бабеля и его точку зрения. Скорее, оба этих Лютова напоминают нам о взаимодействии фактов, интерпретаций и воображения, недвусмысленно присутствующем и в журналистике, и в литературе – более того, если на то пошло, и в опыте как таковом.
Статьи для «Красного кавалериста» – типичные образчики пропаганды, полные гиперболизированного гнева и решимости, четко обозначающие и противопоставляющие друг другу добро и зло. Красные герои предстают в них несгибаемыми бойцами, готовыми отдать жизнь за «дело угнетенных». Польская армия изображается как дикая сила, защищающая интересы одних лишь «панов»; она, несомненно, понимает, что обречена, и это делает ее скопищем злобных монстров, совершающих самые гнусные жестокости, обращенные не в последнюю очередь против евреев, которые для поляков – «скотина безответная», не стоящая даже выстрела: «режь, насилуй, истязай» – вот что представляется им более подходящей программой, которая выливается в чудовищные жестокости, сопровождаемые «шуточками на счет коммунизма и жидовских комиссаров». Поляки – не более чем «бешеные псы», заслуживающие смерти и уничтожения: «Добейте их, бойцы Конармии! Заколотите крепче приподнявшиеся крышки их смердящих могил!»[588].
Подобной моральной и политической однозначности лишен дневник Бабеля – дневник писателя, содержащий многочисленные пометки о вещах, которые следует запомнить с тем, чтобы впоследствии описать их[589]. По сравнению с позднейшей прозой Бабеля его дневниковые записи написаны не столь изысканным языком и более непосредственны в своей субъективности. Но мы встречаем в них те же самые темы – революцию, насилие, прошлое и будущее, а также соответствующий исторический опыт, получаемый евреями, – и те же самые неоднозначные суждения. Вместе с конницей Буденного Бабель проник в самое ядро восточноевропейского еврейского пограничья. Его встреча с этим миром породила у него много размышлений и чувств – не в последнюю очередь связанных с его собственной идентичностью как еврея и как человека, с готовностью участвующего в революции. Как правило, Бабеля настораживает собственная принадлежность к еврейству, не в последнюю очередь из-за своих спутников по походу – буйных кавалеристов-казаков. Перед лицом совершаемых ими жестокостей и насилия «я молчу, потому что я русский» (24.07). Отсталость евреев и их слабость отталкивали его. Но в то же время он признавал, что испытывает чувство сродства с ними – возможно, именно потому, что еврейский мир в его глазах – «умирание и полный декаданс» (3.06). «Здания синагог, старинная архитектура», впервые увиденные им в Житомире (старинном городе на северо-западе Украины с крупными польской и еврейской общинами, в 1905 г., а затем в 1919 и 1920 гг. ставшем ареной крупных погромов), заставляют его отметить: «Как все это берет меня за душу». И хотя местные евреи предстают перед ним жалкими и немощными людьми, для него это «мое родное», и когда «они думают, что я русский… у меня душа раскрывается» (3–5 июня). В еврейских «гетто», среди руин, ему встречаются «длинные, молчаливые, длиннобородые» евреи, так непохожие на одесских, но он все равно чувствует в них своих – «они меня понимают» (21.07). Бабель постоянно покидал общество красных казаков, о которых ему надлежало писать в газету, и проводил время с местными евреями: смотрителем синагоги, интеллигентом, полумертвым от голода, цадиком (почитаемым благочестивым человеком). Вечерний субботний молебен в хасидской синагоге в западно-украинском городе Дубно, несмотря на то что там «скопились самые отвратительные на вид евреи» города, вызывает у Бабеля замечание: «Тихий вечер в синагоге действует на меня всегда неотразимо» (23.07).