[621]. «Утопией» является феминистская вера в то, что новые и свободные формы любви, брака и семьи возможны без радикальной перестройки всей социальной системы[622].
Вместе с тем язык аргументации Коллонтай выстраивался вокруг утопических по своему духу нравственных представлений о радикально иных личности и обществе, путь к созданию которых проходит через опыт борьбы с тьмой нынешнего существования. Как предсказывала Коллонтай, лишь в будущем социалистическом мире «гармонии и справедливости» женщины не будут лишены тех «радостей и прелестей жизни», в которых им отказано сейчас. Те женщины, которые не «питают бодрящей веры в наступление более совершенного общественного строя», страдают от узости своих представлений о реальном и возможном: «будущее человечества» должно представляться им «туманно-серым, беспросветным». Да, путь к этому будущему окажется суровым и «тернистым», полным «опасных пропастей» и «жадных хищников». Но не существует иного способа достичь этой «заманчиво сияющей вдали цели – своего всестороннего освобождения в обновленном мире труда», вступления в «новый, светлый храм всеобщего труда, товарищеской солидарности и желанной свободы». Это будущее – не фантазия и не пожелание, поскольку оно порождается условиями и опытом нынешнего существования: посредством страданий и борьбы «униженная, бесправная, забитая рабыня» становится «самостоятельным работником, независимой личностью, свободной возлюбленной»[623]. Разумеется, это превращение останется неполным «на мрачном фоне» текущего момента. Идеал «свободной любви», выдвигаемый радикальными феминистками, невозможен в нынешнем обществе с его неравенством, эксплуатацией, собственничеством и частной собственностью. До тех пор, пока не изменятся структура «всех социальных взаимоотношений людей» и «вся психология человечества», подлинная свобода в любви и подлинный дух товарищеских взаимоотношений невозможны. Для них требуется иной человеческий дух. Но это не просто фантазии: желающий уже мог уловить «бледные проблески» этих будущих установок и будущих взаимоотношений в жизни трудящихся женщин[624].
В последующие годы Коллонтай все больше и больше проникалась уверенностью в том, что в сердце революции должен лежать глубочайший человеческий опыт любви и интимных отношений. В декабре 1908 г. она покинула Российскую империю, чтобы избежать ареста, и до 1917 г. жила за границей, выступая как партийный активист, оратор и писатель. В эти годы европейского изгнания она испытала еще одно разочарование в личной жизни. Влюбившись в меньшевика-экономиста Петра Маслова, она ожидала, что отношения с товарищем по борьбе (с которым она ощущала политическое и интеллектуальное родство) обогатятся благодаря таким же тесным и товарищеским эмоциональным и чувственным отношениям. Но вместо этого она столкнулась с традиционным мужским взглядом на гендерные вопросы и любовь: Маслов, неспособный сопереживать ей и ее чувствам, «видел во мне лишь женскую стихию, которую пытался переплавить в послушный резонатор своего собственного эго», а в сексуальном плане заботился лишь о собственном физическом удовлетворении[625].
По мере того как размышления Коллонтай о настоящем и будущем секса, нравственности и «новой женщины» становились более зрелыми, она написала и опубликовала три важные статьи по этим вопросам. Ни один русский марксист никогда еще не высказывался так откровенно на темы гендерных отношений, интимной жизни и чувств и не пытался так решительно увязывать эти вопросы с социалистической революцией. (В 1918 г. Коллонтай переиздала эти статьи в виде книги, не внеся в них почти никаких поправок, настолько слабо изменились ее взгляды, ситуация и умонастроения.) Она начинает с того состояния человека, которое ей часто приходилось переживать: с одиночества. Отталкиваясь от традиционной для тех времен идеи о том, что одиночество лежит в основе опыта современной городской жизни[626], она придает этому штампу более радикальное звучание: «Мы, люди капиталистически-собствен-нического века, века резких классовых противоречий и индивидуалистической морали, все еще живем и мыслим под тяжелым знаком неизбывного, душевного одиночества», особенно одиночества «людных, зазывающе-разгульных, крикливо-шумных городов», даже когда мы находимся среди «близких „друзей и соратников“». Это современное состояние вынуждает человека «с болезненной жадностью хвататься за иллюзию „близкой души“», которую навевает своими чарами «лукавый Эрос». Но затем неизбежно наступает разочарование, которому особенно подвержены женщины, ибо «нормальная женщина ищет в любовном общении полноты и гармонии; мужчина, воспитанный на проституции, упуская сложную вибрацию любовных ощущений, следует лишь бледному, однотипному физическому влечению». Условия современного капиталистического существования и то, каким образом буржуазные мужчины и женщины учатся любить, заставляют видеть «в любовном акте, в этом последнем аккорде сложных душевных переживаний, нечто постыдное, низкое, грубо-животное». Тем не менее Коллонтай видела надежду именно в этом современном опыте с его «трагизмом»: тоску «по идеалам еще сейчас неосуществимого будущего», «свежие ароматы новых жизненных устремлений», поднимающиеся «из глубоких и социальных низин»[627]. Такими были ее аргументы в 1911 г., и они получили дальнейшее развитие в ее ключевой работе 1913 г. «Новая женщина».
Если спасение заключается в «новой морали», созданной «новыми людьми», то случайные проблески нового просматриваются в меняющейся жизни женщин и складе их ума. Предвестником этого будущего служит смелая и независимая «холостая женщина», пытающаяся освободиться от уз дома и семьи, – она «обладает самоценным внутренним миром, живет интересами общечеловека… внешне независима и внутренне самостоятельна». Ее мысли, эмоции и ожидания отличаются такой радикальной новизной, что «наши бабушки и даже наши матушки не имели представления» ни о чем подобном. Свидетельства существования такой новой женщины все еще можно было встретить преимущественно в книгах – и статья Коллонтай представляет собой, главным образом, обзор свежей художественной литературы. Но она утверждает, что художественная литература не сводится к вымыслу. И эти литературные героини – не «плод творческой фантазии», а отражения текущей реальности, в которой новая женщина – это «реальное, жизненное явление». Такая женщина обычно специализируется в свободных профессиях, но ею может быть и «одинокая, бедная фабричная девушка». Ее отличает то, что «она горда тем, что она такая… она горда своей внутренней силой, тем, что она сама по себе»[628]. Эта зарождающаяся новая женщина осознает вред, который ей причиняют «веками воспитанные в ней женские добродетели – пассивность, покорность, податливость, мягкость». Она знает, что жизнь требует от нее быть личностью, сформированной под знаком «активности, стойкости, решительности, суровости, т. е. тех „добродетелей“, которые до сих пор считались только принадлежностью мужчины». В отличие от своей матушки и бабушек новая женщина «не боится жизни» и «лицемерно не кутается в полинялую мантию женской добродетели». Она «требует у судьбы своей доли личного счастья». Но «эмоциональность» и интимная жизнь не являются ее главными чертами: она относится к любви и страсти как лишь к одной «полосе» всего богатства жизненных переживаний в отличие от женщины прошлого, для которой это составляло «содержание ее жизни»[629].
Однако эта новая женщина – лишь зародыш будущего, а не само будущее. «Суровая действительность» современного капиталистического существования заставляет женщин подавлять в себе эмоциональность и в подражание мужчинам с опаской относиться к страсти, так как женщина прошлого все еще ведет борьбу за душу новой женщины. В любви она опасается, «как бы сила чувства не разбудила в ней дремлющие атавистические наклонности „резонатора“ мужчины, не заставила отречься от себя самой, отойти от „дела“, отказаться от призвания, жизненной задачи». В идеале влюбленная женщина, «избавляясь от плена любовного, удивленно и радостно выпрямляется». Но в реальном мире она вынуждена отдавать все свои силы борьбе «против „морального плена“ даже внешне свободного чувства. Это „бунт“ женщин современной переходной эпохи, еще не научившихся совмещать внутреннюю свободу и независимость с всепоглощающей властью любви». Это еще не будущее. Время, когда женщина сможет приобщиться ко всем «„земным“ радостям», не становясь их рабыней, только маячит впереди[630].
Коллонтай утверждала, что нашла «зачатки» этого будущего в жизни городского пролетариата: чтобы их увидеть, нужно «покинуть „культурные кварталы“ [города] с их утонченной индивидуалистической психикой и заглянуть в переполненные жилища рабочих, где, среди смрада и ужаса, порождаемого капитализмом, среди слез и проклятий все же пробивают себе путь живые родники». Коллонтай была знакома с суровыми реалиями повседневной жизни рабочих и их семей, включая презрение и жестокость, с которыми большинство рабочих обращалось с женщинами, и покорность большинства женщин. Но это, по ее утверждению, были лишь последние пережитки прошлого, а не «активные, творческие начала» в жизни рабочих, ведущие их к чему-то «новому», к чему-то за рамками «моногамно-собственнической семьи» и женского подчинения. В борьбе против капиталистического угнетения рабочие открывают для себя необходимость товарищеской солидарности и равенства – этических принципов, затрагивающих даже сексуальную жизнь рабочих. Это приводит Коллонтай к ее самому весомому аргументу: секс – отнюдь не побочный аспект пролетарской борьбы. На протяжении всей истории «сексуальный кодекс морали» составлял «неотъемлемую часть» идеологии всякого самоутверждающегося класса. В том, что касается рабочего класса, новая сексуальная мораль тесно связана с борьбой против капитализма и власти буржуазии: «Только с помощью творимых в недрах его новых духовных ценностей… удается этому борющемуся классу укрепить свои социальные позиции, только путем новых норм и идеалов может он успешно отвоевывать власть у антагонистических ему общественных групп»