Сама «действительность» выгоняла женщин, принадлежавших к рабочему классу, из дома, заставляя их самостоятельно трудиться. В итоге только у женщины из рабочего класса «отстаивание своей личности совпадает с интересами класса». Женщины-пролетарки поняли, что старые «пассивные женские добродетели» служат помехой в борьбе за социальные преобразования, для которой нужна «восставшая против всякого порабощения „бунтующая“ личность»[632]. По крайней мере, именно так должно обстоять дело. К женщине следует относиться как к «самоценному человеку», как к «Человеку-Женщине»[633]. Чтобы реализовать это будущее, это утопическое «еще не существующее», бросающее вызов нынешней тьме мощным стремлением к новому, женщинам придется «вести борьбу на два фронта: с внешним миром и с глубоко сидящим в них самих наследием их прародительниц»[634].
В 1917 г., в первые недели после свержения монархии, Коллонтай стала одним из самых верных приверженцев Ленина (хотя вступила в большевистское крыло партии лишь во время войны) и его требований направить революцию в сторону советской власти и социализма. Ленин еще в Швейцарии поручил Коллонтай доставить его послание руководителям партии в Петрограде. После того как он сам вернулся в Россию, Коллонтай оказалась одним из немногих партийных лидеров, немедленно согласившихся с его «Апрельскими тезисами». По словам свидетеля, выступление Коллонтай на петроградском собрании в защиту призыва Ленина к немедленному выходу из войны и передаче всей власти Советам не вызвало «ничего, кроме издевательств, смеха и шума»[635]. Оптимизм Коллонтай по поводу возможного и невозможного, в 1917 г. подпитывавший ее радикализм и нетерпение, привел ее в самый центр событий. Ее выступления пользовались успехом на митингах и собраниях по всему городу, особенно у женщин. Она была избрана представителем большевиков в Центральный исполнительный комитет Петроградского совета. Ее пригласили в ЦК большевистской партии. Сразу же после Октября она получила портфель в первом кабинете новой власти в качестве народного комиссара общественного призрения, благодаря чему стала, как считала она сама, «первой в истории женщиной», вошедшей в состав центрального правительства[636].
Коллонтай вспоминала первые месяцы существования молодого «правительства рабочих» как пору, «богатую на величественные заблуждения и планы, дерзкие инициативы по улучшению жизни и полной реорганизации мира, месяцы неподдельного революционного романтизма»[637]. Раскрывавшиеся возможности казались безграничными. Идеями, которые прежде были лишь «мечтами», теперь руководствовалось правительство, готовое воплощать их в жизнь. Исходя из этих соображений, Коллонтай и решила переиздать свои довоенные статьи о женщинах, семье и новой морали (вошедшие в состав книги под названием «Новая мораль и рабочий класс») и брошюру 1914 г. «Работница-мать», в которой описывала будущее, когда материнство станет для работающей матери величайшей радостью и дети будут благоденствовать:
Представим себе общество… где… все люди одинаково трудятся, а общество в свою очередь о них заботится, облегчает им жизнь… Не будет больше креста материнства, останется для каждой женщины лишь… радость, лишь… большое материнское счастье… Но не сказка ли такое общество? Может ли оно быть? Наука о хозяйстве народов, об истории общества и государства показывает, что такое общество должно быть и будет, что, как бы ни противились тому богатые капиталисты, фабриканты, помещики, собственники, – «сказка» сбудется и станет былью. За эту «быль» уже и сейчас по всему свету борется рабочий класс[638].
В 1918 г. ей казалось, что советское правительство превращает эту мечту в явь. «Еще сейчас неосуществимое будущее», как она выражалась в 1918 г., представлялось более близким, чем когда-либо прежде.
В речи, произнесенной в ноябре 1918 г. на Первом Всероссийском съезде работниц и крестьянок, Коллонтай обрисовала замыслы, осуществлению которых она посвятила свою деятельность на посту наркома общественного призрения (к тому времени она уже отказалась от этой должности в знак протеста против заключения Брестского мира с Германией). Она говорила об организованных государством домах материнства и учреждениях по уходу за детьми, позволявших женщинам работать, не беспокоясь о своих детях и не завися от мужчин. И это был лишь один из аспектов общего преобразования жизни женщин, которое само по себе составляло часть революции эпохальных масштабов: «Красные знамена социальной революции… говорят нам о том, что не за горами тот рай на земле, о котором веками мечтало человечество»[639]. Разумеется, в условиях суровой экономической ситуации тех лет и противодействия работе Коллонтай со стороны многих ее соратников-мужчин эти замыслы в целом остались невыполненными. Возможно, это было одной из причин того, что, как признавалась сама Коллонтай, она «начала скучать по тем временам», когда «была не наркомом, а простым партийным агитатором, разъезжающим по свету и мечтающим о революции»[640]. Подать в отставку ее наверняка вынудило нечто намного большее, чем Брестский мир.
Радикальные «стремления» и «мечты» Коллонтай уже успели сделать ее диссидентом в своей собственной партии. В 1914 г., проживая в Германии, где Коллонтай активно участвовала в работе Германской социал-демократической партии, она не только выступила против занятой этой партией позиции в поддержку войны, но и решительно критиковала декадентский этос, на который возлагала вину за это фатальное предательство партийной элитой своих собственных принципов. Она указывала, что еще задолго до войны в партии «иссякло творчество» и не осталось «духа живого». Партия превратилась в бюрократическую машину, которая «тушила» в массах «живые, творческие порывы классовой строптивости», критическую мысль и всякий «стихийный протест»[641]. После октября 1917 г. она говорила почти те же слова о большевистской партии. В 1918 г. она вошла в состав «левой оппозиции», за что была исключена из ЦК партии. Кроме того, как уже говорилось, она вышла из правительства в знак протеста против Брестского мира, сочтя его предательством принципов интернациональной революции. Левый французский дипломат Жак Садуль описывал Коллонтай во время этих схваток 1918 г. как «весталку революции», стремившуюся «сохранить пламя максималистского идеала во всей его чистоте»[642].
Самое продолжительное и важное выступление Коллонтай в качестве революционной весталки состоялось в 1921 г., когда она играла ведущую роль в «Рабочей оппозиции», одновременно возглавляя Женотдел (Женский отдел) при Коммунистической партии. Эту фракцию в конце 1920 г. организовали несколько профсоюзных лидеров из числа большевиков, противодействуя предложениям Троцкого продолжить «милитаризацию» рабочей силы, использовавшуюся с целью мобилизации экономики во время Гражданской войны, и преобразовать профсоюзы в госучреждения, которые бы оказывали содействие экономическому развитию и насаждали среди рабочих коммунистическую идеологию. Троцкий полагал, что трудовая дисциплина армейского типа (и соответствующие наказания за недисциплинированность) будет полезна для восстановления разрушенной экономики и повышения сознательности рабочих. Когда профсоюзные активисты выступили с предупреждением о том, что «приблизительно таким же путем фараоны строили пирамиды, принуждая массы к труду»[643], и осудили эти планы как предательство пролетарской демократии, Троцкий ответил, что было чистым утопизмом полагать, что смысл пролетарской демократии – в том, чтобы большевистская партия доверила свою судьбу рабочим невзирая на изменения состава и неустойчивость настроений этого класса. Это означает делать фетиш из принципов демократии и предпочесть фантазию реальности, – заявил он[644]. «Рабочая оппозиция» отвергала логику Троцкого: требовались именно «вера» в массы и опора на инициативу и власть низов, если перед революцией ставилась задача преобразовать общество, а не только удержать власть ради самой власти. Оппозиционеры были возмущены планами Троцкого по развитию экономики и не слишком довольны компромиссным предложением Ленина сохранить независимость профсоюзов, но лишить их какой-либо экономической власти. «Рабочая оппозиция» требовала передачи полного «контроля» над экономикой в руки профсоюзов и других пролетарских организаций, а всей власти в профсоюзах – в руки рядовых рабочих, восстановления демократических выборов и свободы дискуссий в правящей партии. Оппозиция объявила своим врагом «громоздкую бюрократическую машину», исключающую «творческую инициативу и самодеятельность» организованных рабочих, в то время как лишь те были в состоянии справиться с экономической разрухой и построить социалистическое общество[645].
В преддверии дискуссии по этим вопросам, проведение которой намечалось на X съезде партии, назначенном на март 1921 г., Коллонтай написала брошюру с изложением взглядов «Рабочей оппозиции». Коллонтай отстаивала свои аргументы против милитаристского «централизма» Троцкого и против компромиссных вариантов, предлагавшихся Лениным и прочими, как основанные на более остром чувстве реального и возможного. Она высмеивала «политическую трезвость» вождей государства и партии, «государственную мудрость» «наших руководящих верхов», их якобы разумную готовность к «приспособленчеству» и «лавированию». Как говорили в ее брошюре воображаемые рабочие, обращаясь к Ленину и Троцкому: «Для сегодняшнего дня мы, быть может, с помощью подобной „трезвой политики“ что-нибудь и выиграем, но как бы мы не попали на ложную дорогу, которая своими поворотами да зигзагами незаметно не увела бы от будущего в дебри прошлого…»