[646] Единственный способ открыть мир новых возможностей, единственный путь к созданию «новых форм производства и жизни» – свобода рабочих «сказать свое творческое, новое слово». Коллонтай указывала, что требования «Рабочей оппозиции» основываются на этом признании необходимости «свободы», «самодеятельности» и «творчества» для рабочих. К несчастью, партийное руководство не доверяет тем самым рабочим, которые должны быть основой «диктатуры рабочего класса». И это недоверие порождает две беды: «бюрократизм», представляющий собой «прямое отрицание самодеятельности масс», и «горе» рабочих и их «отчуждение» от правительства, которое «мертвит и убивает» «самодеятельность масс»[647].
Коллонтай противопоставляет смертельной болезни бюрократизма «стихийно здоровое, классовое творчество рабочих». Существует единственный подлинно марксистский ответ на ключевой вопрос о том, «кому доверяет наша партия строительство коммунистического хозяйства» – бюрократам или рабочим? Коммунизм невозможно построить «руками советских чиновников». «Коммунизм нельзя декретировать. Его можно лишь творить живым исканием, временами ошибками, но творчеством самого рабочего класса». Это «простая марксистская истина», которую понимает «каждый ребенок в Советской России». На аргумент Троцкого о том, что проблема заключается не в самой бюрократии, а в тенденции брать на вооружение «дурные стороны бюрократизма», Коллонтай отвечала, что у бюрократизма нет хороших сторон. Бюрократизм – это «бич», просочившийся «в самую глубь нашей партии и проедающий насквозь советские органы», который рассматривает каждую новую мысль как «ересь», подменяет путь откровенного обмена мнениями и инициативы низов «путем формального разрешения вопроса „сверху“», стесняет и ограничивает на каждом шагу «живую инициативу» рабочих, хотя лишь те способны преобразовать экономику «чудом энтузиазма». Чем раньше руководство партии осознает эти истины, «тем скорее мы переступим заповедный рубеж, где человечество, освобожденное от экономических, вне его лежащих законов, начнет по воле богатого научными ценностями коллектива сознательно творить историю человечества эпохи коммунизма» – тем скорее, могла бы она сказать, человечество сможет совершить «скачок из царства необходимости в царство свободы»[648].
Выступление Коллонтай в защиту «Рабочей оппозиции» с ее отказом признавать «трезвые» представления о необходимом и возможном, невзирая даже на мрачную и сложную ситуацию конца Гражданской войны, было логическим продолжением всей истории ее давней борьбы со структурами и установками, препятствующими полному развитию «личности». По ее убеждению, социализм требовал всеобъемлющего преобразования повседневного быта – культурной революции, в рамках которой общественная жизнь будет связана с частной жизнью даже в ее самых интимных проявлениях, и невозможно будет провести грань между борьбой за преобразование внешних структур общества и борьбой за преобразование внутреннего «я», включая мораль и эмоции, лежащие в основе получаемого людьми опыта существования.
Разочарование политическими решениями, принимавшимися в последний период Гражданской войны, не ослабило убеждения Коллонтай в том, что в стране осуществляется глубокая и всеохватывающая революция. Более того, два наиболее утопических заявления Коллонтай были сочинены уже после того, как была разгромлена «Рабочая оппозиция», а новая экономическая политика (нэп) подняла на щит политику уступок и компромиссов и допустила возвращение многих сторон прежнего быта. В 1922 г. Коллонтай опубликовала рассказ для рабочей и крестьянской молодежи с описанием будущей жизни в коммуне. Действие рассказа происходит на рождество 1970 г., когда охваченные ностальгией «ветераны „великих годов“ мировой революции» решают нарядить елку и пригласить молодежь, чтобы рассказать ей о событиях 1917 года. В этом не столь отдаленном будущем весь мир представляет собой глобальную федерацию коммун. С бедностью и войнами покончено; частная собственность и деньги остались в прошлом, а вместе с ними – и преступления; семью заменила жизнь в коммуне; каждый человек работает лишь ради удовольствия, делая то, что ему нравится плюс ежедневные два часа труда на благо коммуны. Доказательством этой новой жизни служат «прекрасные» здоровые тела молодых людей, пришедших послушать воспоминания стариков. В наследство от старого мира этому новому миру досталось лишь одно: борьба за всеобщее благо, ведь «какая была бы жизнь без борьбы… без вечного стремления вперед – в неизвестное, к недостижимому!», и потому определяющая черта этой жизни и источник радости в ней лежат не в «достижении», а в «вечно мятежном искании». Этих молодых коммунаров ожидает задача покорения природы, еще более сложная, чем уже решенная задача преодоления человеческой несправедливости[649].
Коллонтай вернулась к вопросу об отношениях между личной и духовной жизнью и революцией в неоднозначной статье «Дорогу крылатому Эросу! (письмо к трудящейся молодежи)», опубликованной в 1923 г. в журнале, издававшемся комсомолом. В этой статье она описывала новый этап «гражданской войны» между пролетарской и буржуазной идеологиями: «революцию в мировоззрении, чувствах и структуре души трудящегося человечества» – иными словами, согласно распространенному в то время выражению, «борьбу за новый быт», за новые повседневные практики и образ мысли[650]. Коллонтай утверждала, что в годы Гражданской войны людьми владели «другие чувства, другие более действенные страсти и переживания» – не в последнюю очередь стремление выжить, и потому для «загадки любви» не оставалось времени. Мужчины и женщины сходились и расходились, ибо природные инстинкты еще не были преодолены. Но все это происходило в отсутствие «больших душевных эмоций». Условия революции и Гражданской войны не оставляли ни времени, ни сил для чего-либо, помимо «голого инстинкта», свойственного «Эросу бескрылому». Однако теперь революция может обратиться к еще более серьезной задаче: борьбе против «одряхлевшего буржуазного мира» на «духовно-культурном» фронте. Коллонтай, как и в прошлом, указывала, что сексуальная жизнь и любовь всегда взаимосвязаны с идеологией, политикой, классовой принадлежностью и историей. Буржуазная мораль в половых отношениях представляет собой сочетание собственничества и лицемерия, патриархального права собственности и проституции, будучи отражением буржуазного общества и его ценностей. Напротив, пролетариат выступает за то, чтобы сексуальная жизнь становилась «богаче, многограннее», так как для строительства нового мира рабочим требуются совсем другие «свойства души», и не в последнюю очередь «симпатические чувствования» – «чуткость, сочувствие, отзывчивость», «умение считаться с личностью другого». Но это лишь сегодняшний день, а еще не будущее, остающееся невообразимым: «в осуществленном коммунистическом обществе любовь, „крылатый Эрос“, предстанет в ином, преображенном и совершенно незнакомом нам виде… Самая смелая фантазия бессильна охватить его облик». По мнению Коллонтай, наверняка можно было сказать лишь то, что революционный пролетарский дух солидарности, сочувствия и любви заставит вырасти на крыльях Эроса «новые перья, невидимой еще красоты»[651].
«Утопическую форму» в качестве образа мысли и способа литературного самовыражения называли «размышлениями о радикальных отличиях, радикальной чужеродности» возможных вариантов жизни, настолько непохожих на нашу, что мы не можем себе представить, какой облик они примут, ибо «наше воображение – заложник» единственной известной нам реальности, и потому нам трудно рисовать себе картины будущего иначе как в форме отрицания того, что мы отвергаем в прошлом и в настоящем[652]. Коллонтай осознавала эти препятствия, воспринимая их именно как доказательство не невозможности утопии, а того, что в будущем мы встретимся с «еще невидимым». Кроме того, как Коллонтай в 1918 г. сообщала журналистке из Америки, она разделяла утопическое убеждение в том, что «даже если мы будем разбиты… мы пробиваем путь, устраняя старые идеи» и создавая наследие, с которым будут работать другие[653]. Много лет спустя, возможно понимая, что большинство ее идей осталось неосуществленными, она повторяла утопический принцип, согласно которому критика и борьба важнее «достижения». И даже если все старания не дали ничего, кроме слов и фантазий, они «станут историческим примером и помогут другим идти вперед. Мы трудились на благо своей эпохи и на благо будущего»[654].
Лев Бронштейн заразился восторженным отношением к революции в старших классах гимназии в Николаеве (том же самом южноукраинском городе, где впоследствии жил в детстве Исаак Бабель) под влиянием встреч с проживавшими там ссыльными революционерами (рис. 13)[655]. Поначалу он с подозрением и даже страхом относился к радикализму, который стал причиной их ареста и ссылки, – впоследствии он писал о своем «книжном, абстрактном и потому скептическом отношении к революции» в те годы и о том, что первоначально не поддавался «социалистическим утопиям». Однако «идеи, которые носились в воздухе, были сильнее меня. Тем более что в глубине души я ничего так не хотел, как подчиниться им». Он лихорадочно проглатывал народнические и марксистские труды, пусть даже это было «нервное, нетерпеливое и несистематическое» чтение[656]. Исаак Дойчер, написавший первую подробную биографию Троцкого, отмечал, что будущий Троцкий, становясь социалистом, «скорее покорился духу, чем идее»