РИС. 13. Лев Троцкий. Рисунок Юрия Анненкова, 1922 г. Анненков. Портреты. Пг., 1922.
Обложка журнала Time Magazine, 21.11.1927.
Library of the University of Illinois, Urbana-Champaign
Кроме того, вследствие подобных настроений первоначально он питал неприязнь к марксизму из-за его тотальных притязаний на знание научной истины и за то, что тот сводил историю к экономическим силам, почти не оставляя места для человеческого духа, воли и действия[658]. Идеализм и героизм народнического социализма казались ему богаче и правдивее. Он напирал на это в диспутах с участницей николаевского кружка, в котором стал завсегдатаем, и откровенной сторонницей марксизма Александрой Соколовской (с которой впоследствии сочетался браком в тюрьме, на их общем пути в сибирскую ссылку): «Не могу себе представить, как юная девушка, столь полная жизни, способна вытерпеть эти сухие, узкие, непрактичные материи!» На что та отвечала: «Не могу себе представить, как человек, считающий себя логичным существом, способен забивать себе голову смутными идеалистическими эмоциями!» Однако юный Лев, по словам одного из его первых биографов, консультировавшегося с ним, был «слишком полон огня, сил и ощущения бесконечных возможностей», чтобы поверить, что «ваять будущую историю» должен «холодный и практичный инженер». Даже после того, как Троцкий пришел к марксистскому пониманию истории и классов, дух проповедника, политика по-прежнему был ему ближе[659]. Помимо этого, энергия Троцкого сделала его профессиональным революционером. После того как один из членов их группы решил вернуться в училище и продолжить занятия медициной, Троцкий вручил ему свою фотокарточку, на которой написал: «Вера без дел мертва есть»[660]. Деятельность самого Троцкого, при всем ее незначительном масштабе, привела в январе 1898 г. к его аресту за попытку организовать местных рабочих, двум годам тюрьмы и ссылке в Сибирь.
В Сибири Троцкий нашел работу в качестве провинциального корреспондента и литературного критика газеты «Восточное обозрение». Свои материалы он подписывал шутливым псевдонимом Антид Ото (от итальянского слова antidoto, «противоядие»), так как взял на себя роль радикального антидота в рамках массовой журналистики, под марксистским «углом зрения» подходя к «„вечным“ вопросам человеческой жизни: любви, смерти, дружбе, оптимизму, пессимизму и пр.»[661] Его статья 1901 г. «О пессимизме, оптимизме, XX столетии и многом другом» представляет собой типичный образец его тогдашнего интеллектуального и эмоционального стиля. Троцкий уже в 21-летнем возрасте чувствовал себя готовым к рассмотрению всех важных вопросов, которые интересовали общественность в начале XX века. Поскольку Россия тех лет была охвачена всеобщим пессимизмом[662], Троцкий подверг рассмотрению различные типы пессимистов. Наиболее распространенным из них был пессимист-«обыватель», чье мировоззрение проистекает из «опыта, не переходящего за пределы прилавка, канцелярского стола и двуспальной кровати»; «он скептически покачивает головой и осуждает „идеалистического мечтателя“ псевдореали-стическим утверждением: „Ничто не ново под луной; мир – это вечное повторение пройденного“». Более новый тип, более характерный для нынешней декадентской эпохи – «абсолютный пессимист», для которого настоящее «иль пусто, иль темно», а будущее неясно. По оценке Троцкого, такой «пессимизм может создать философа, лирического поэта, но не создаст гражданского борца». Этим двум типам – ограниченному филистеру и меланхоличному философу – Троцкий противопоставляет превосходящий их гибрид, продукт диалектического синтеза: «пессимист настоящего и оптимист будущего». Только носитель такой точки зрения способен оценить весь мрак эпохи, в которой он живет, и ощутить в себе «страстный, верующий и борющийся» дух, необходимый, чтобы «уверенной рукою» стучаться «у врат истории». Вообще говоря, только что родившийся XX век как будто бы решительно настроен
приговорить оптимиста будущего к абсолютному пессимизму, к гражданской нирване.
– Смерть утопиям! Смерть вере! Смерть любви! Смерть надежде! – гремит ружейными залпами и пушечными раскатами двадцатое столетие.
– Смирись, жалкий мечтатель! Вот я, твое долгожданное двадцатое столетие, твое «будущее»!..
Но пессимист настоящего и оптимист будущего обладает достаточной дальновидностью и отвагой для того, чтобы не менее громко ответить: «ты – только настоящее!» Более того, он в состоянии увидеть, что тьма настоящего сама по себе дает начало «силам, творящим будущее. А это будущее – о!.. И пока дышу – я буду бороться ради будущего, того лучезарного и светлого будущего, когда человек, сильный и прекрасный, овладеет стихийным течением своей истории и направит ее к беспредельным горизонтам красоты, радости, счастья!..»[663]
Наряду с подобными риторическими излияниями, отражавшими и стиль газетных колонок (а Троцкий добился огромного успеха в качестве журналиста), и его собственные настроения, Троцкого интересовал и практический вопрос о том, как именно овладеть «стихийным течением… истории». И потому, когда в Сибири к Троцкому попали первые контрабандные экземпляры подпольной газеты Российской социал-демократической рабочей партии «Искра», а также брошюра Ленина «Что делать?», он понял, что его смутные идеи о необходимости революционного движения нового типа уже развиваются более опытными русскими революционерами в европейской эмиграции. «Мои рукописные рефераты, газетные статьи и прокламации… сразу показались мне мелкими и местечковыми»[664]. Он решил бежать из ссылки – хотя это означало бросить жену и двух дочерей – и добраться до Западной Европы, чтобы присоединиться к революционному движению. Оказавшись там, он стал постоянным автором «Искры», хотя его красочная риторика заставляла некоторых из старших марксистских вождей усомниться в его глубине и серьезности. Более того, как указывает биограф Троцкого Дойчер, «первые его статьи в „Искре“ заметно отличаются не столько оригинальностью идей, сколько силой потока чувств». В еще большей степени этой «редкой силой мысли, образностью выражения и эмоциональной полнотой» отличались выступления Троцкого, прославившие его в 1905 и 1917 гг.[665] В полной степени эти его таланты проявились летом 1903 г. на II съезде партии, на котором Российская социал-демократическая рабочая партия наконец твердо встала на ноги (I съезд закончился арестом почти всех его участников) и в то же время произошел впоследствии так и не преодоленный раскол между большевиками и меньшевиками.
В начале съезда Троцкий проявил себя таким надежным и неистовым союзником Ленина, что заслужил прозвище «ленинской дубинки»[666]. Но этот союз оказался недолгим. Троцкий был согласен с Лениным в необходимости централизованной и дисциплинированной партии, но его беспокоили маневры Ленина, имевшие целью максимально усилить свое влияние в партии, и вскоре он отдалился от Ленина и от его фракции «твердых», как первоначально называли большевиков (в противоположность «мягким» меньшевикам). В брошюре, написанной
Троцким сразу же после съезда, он открыто осуждал ленинскую политику «железной руки» и его «волю к власти», не в последнюю очередь потому, что она основывалась на личной «гегемонии» Ленина. Троцкий называл методы Ленина сопоставимыми с методами Максимилиана Робеспьера, архитектора якобинской диктатуры и террора во время Французской революции, – методами, в конце концов погубившими демократическую революцию, которую они были призваны защищать: «Парижский пролетариат вознес Робеспьера, надеясь, что тот выведет его из нищеты. Но диктатор принес ему слишком много казней и слишком мало хлеба. Робеспьер пал и в падении своем увлек в пропасть всю Гору [т. е. якобинцев], а с нею – и дело демократии вообще»[667]. Эти предупреждения еще более зловеще (и, возможно, пророчески) прозвучали на следующий год в брошюре «Наши политические задачи», изданной в 1904 г. в Женеве. История и план Ленина «заместить» партийную организацию и ее «профессиональных революционеров» движением рабочего класса приведут «к тому, что партийная организация „замещает“ собою партию, Ц.К. замещает партийную организацию, и, наконец, „диктатор“ замещает собою Ц.К.». Эта угроза заключалась в самом якобинстве: «Абсолютной вере в метафизическую идею» – «истину», понять которую в полной мере способна лишь горстка вождей, «соответствовало абсолютное недоверие к живым людям» и подозрительность по отношению ко всем несогласным. Во время Французской революции все это сделалось еще более вредоносным из-за якобинского «утопизма»: неспособности понять, что их «Истина», эгалитарная республика, в основе которой лежали разум и добродетель, вступила в конфликт с системой частной собственности и классового неравенства, от чего якобинцы не могли отказаться. Это «великое противоречие» привело их к гильотине как к единственному средству удержать власть. По мнению Троцкого, Ленин шел по тому же пути. Настоящие революционеры-социалисты, – полагал Троцкий, – придерживаются более оптимистической истины, основанной не на абстрактном «откровении» свыше, а на вере в простой народ и его борьбу: «В этом наше глубокое отличие от якобинцев. Мы относимся к социальной стихии, а значит и к будущему, с революционным доверием»[668].
Эти аргументы вели Троцкого к теории «перманентной революции», отличавшейся таким радикальным оптимизмом, к которому в то время не было готово даже большинство большевиков: пролетарская власть в России объявлялась не отдаленной целью, для достижения которой России сперва следовало преодолеть свою отсталость, а непосредственной и практической задачей. Троцкий видел доказательства этого в социальном ропоте, стимулом к которому послужила русско-японская война. В конце 1904 г. Троцкий писал о горячей атмосфере, окружавшей либеральную «банкетную кампанию», заключавшуюся в званых обедах, речах и резолюциях, призывавших правительство расширить гражданские свободы и политическое представительство. Как указывал Троцкий, в подобных условиях «невероятное становится действительным, невозможное – вероятным». Проблема в том, что либералы по самой своей природе не смогут долго продолжать. Они слишком трусливы и лицемерны для того, чтобы бросить вызов царизму, поверить в невозможное. Они боятся даже произносить слово «конституци