В тот момент, когда в Петрограде началась революция, Троцкий жил в Нью-Йорке, в Бронксе (он обосновался в США после того, как бежал из Вены, где ему грозил арест как подданному вражеской державы, и был депортирован сперва из Франции, а затем из Испании за антивоенные выступления). Исходя из самых скудных подробностей, почерпнутых в американской печати, он проникся уверенностью в том, что это – «вторая русская революция», которая плавно перерастет в социалистическую революцию. «То, что сейчас происходит в России, – писал он в начале марта 1917 г. в эмигрантской социалистической газете «Новый мир», – войдет навсегда в историю как одно из величайших ее событий. Наши дети, внуки и правнуки будут говорить об этих днях как о начале новой эпохи в истории человечества… Могучая лавина революции на полном ходу – никакая сила человеческая ее не остановит». Там, где большинство социалистов видело лишь либерально-буржуазную революцию, Троцкий видел начало перманентной революции. Он заявлял, что Временное правительство предается пустым мечтам, когда пытается восстановить спокойствие «на всколыхнувшейся Руси». «Но русская революция не остановится. И в дальнейшем своем развитии она сметет становящихся поперек ее пути буржуазных либералов, как она сметает сейчас царскую реакцию». А затем она «протянет свою руку пролетариату Германии и всей Европы»[682]. Что касается тех критиков, которые считали слишком рискованным делать ставку на восстание германского пролетариата, Троцкий подвергал сомнению их способность осознать новую реальность: «Нам в сущности незачем сейчас ломать себе голову над таким невероятным предположением. Война превратила всю Европу в пороховой склад социальной революции. Русский пролетариат бросает теперь в этот пороховой склад зажженный факел»[683].
К 1917 г. Троцкий со своими аргументами уже не был так одинок, как раньше. Что самое важное, почти то же самое в марте говорил Ленин в серии «Писем из далека», срочно отправленных из Цюриха в петроградскую партийную газету «Правда» (их по просьбе Ленина привезла в Петроград Коллонтай), а затем и после личного прибытия в столицу в апреле. Ленин пытался убедить своих колеблющихся соратников (Троцкий по-прежнему был меньшевиком, хотя он явно разошелся с вождями своей партии) в том, что Февральская революция – лишь «первый этап» более масштабной революции, «исторический момент», когда пролетариат должен быть готов взять власть в свои руки ради установления «революционно-демократической диктатур[ы] пролетариата и беднейшего крестьянства». «Чудеса пролетарского, народного героизма», благодаря которым совершилась Февральская революция, должны были смениться чудесами «пролетарской и общенародной организации, чтобы подготовить… победу во втором этапе революции»[684]. Большинство большевиков отвергало эти аргументы, опасаясь того, что Ленин, столько времени живший вдали от родины, утратил контакт с политической реальностью или даже каким-то образом поддался влиянию «троцкизма». Эти подозрения не были лишены оснований. Ленин утверждал, что в первую очередь необходимо «терпеливое, систематическое, настойчивое» разъяснение ошибочности дальнейшей поддержки Временного правительства, чем нужно заниматься, одновременно «проповедуя» необходимость взятия власти Советами. Троцкий, формально вступивший в партию большевиков только после «июльских дней», уже был главным проповедником этого курса.
На массовых митингах, в газетных статьях, на фабрично-заводских собраниях и на собраниях матросов и солдат, а также в возрожденном Петроградском совете Троцкий неустанно отстаивал свое убеждение в неудержимом движении революции к социализму. В мае, в первый же день после возвращения в Петроград, к большому недовольству умеренных меньшевиков и эсеров, главенствовавших в Совете, одним из руководителей которого Троцкий был в 1905 г., он заявил с его трибуны, что революция «открывает новую эпоху, эпоху крови и железа, но уже в борьбе не наций против наций, а класса страдающего и угнетенного против классов господствующих». В газетном отчете об этом выступлении после этих слов зафиксированы «бурные аплодисменты». «Я думаю, что следующим вашим шагом будет передача всей власти в руки рабочих и солдатских депутатов» – это «спасет Россию» и в то же время будет прологом «к мировой революции»[685]. Он признавал, что риск высок, «…история не дала нам, революционной России, никаких гарантий, что мы вообще не будем раздавлены, что наша революция не будет задушена коалицией мирового капитала и что мы не будем распяты на кресте мирового империализма». Но вместе с тем, по убеждению Троцкого, история гарантировала, что революцию не удастся остановить[686].
Массовые аресты, последовавшие за «июльскими днями», вернули Троцкого в ту же тюрьму, в которую он был посажен как руководитель Совета в 1905 г. Будучи выпущен на поруки в начале сентября, когда в ответ на поднятый Корниловым мятеж власти пытались заручиться широкой поддержкой, Троцкий с удвоенной силой возобновил свою риторику против Временного правительства и социалистов, терпимо относившихся к нему и даже входивших в его состав. На протяжении нескольких недель перед Октябрьским восстанием Троцкий, казалось, «говорил одновременно во всех местах»[687], агитируя за советскую власть. Но его постоянные заявления о том, что «время слов прошло»[688], были не просто оборотами речи. Он был ключевой фигурой планировавшегося большевиками вооруженного захвата власти. Те большевики, которые выступали против этих планов, указывали, что партия слишком изолирована, массы слишком пассивны, экономическое положение страны слишком ужасно, а европейский рабочий класс слишком далек от революции для того, чтобы захват власти в России малочисленной пролетарской партией привел к чему-либо, кроме катастрофы[689]. Все оказалось не настолько страшно, как опасались скептики, но это не значит, что Троцкий и другие вожди восстания не были сильно рисковавшими «мечтателями», что признает даже такой симпатизирующий ему биограф, как Дойчер: «им нужна была безграничная надежда, дабы осуществить то, что потрясет весь мир»[690]. Утопический принцип надежды может повлечь за собой смелые поступки, преступающие границы реального и возможного. Однако реальность способна выставить высокую цену за такую смелость. Троцкий был уверен в том, что безграничная надежда и дела, которые потрясут весь мир, находились в соответствии с ходом самой истории. Отсюда же и его знаменитая реплика в адрес меньшевиков и эсеров, покинувших
Съезд Советов в знак протеста против большевистского восстания: «ваша роль сыграна, отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории». После того как большевики оказались у власти и советскую власть нужно было защищать от опасностей, грозивших со всех сторон, безграничная надежда стала оправданием для еще более возмутительных действий.
Принуждение, насилие и «террор» – такими были ключевые элементы работы Троцкого по «вооружению революции». Этим он занимался в качестве наркома по военным делам и главы Реввоенсовета, решая задачу создания и развертывания Красной армии. Троцкий не был самым ревностным сторонником принуждения и насилия. Как когда-то предвидел сам Троцкий, Ленин проявил поразительную склонность к авторитарному и жестокому правлению. На протяжении первого года после захвата власти Ленин постоянно и недвусмысленно говорил о необходимости в дисциплине, контроле, принуждении, насилии, диктатуре и терроре. Вдобавок он усиливал внушительность этих существительных соответствующими прилагательными: железная дисциплина, безжалостное подавление, беспощадный террор. И хотя его призывы к репрессиям метили, главным образом, в «богатых эксплуататоров», он также имел в виду «жуликов, тунеядцев и хулиганов», равно как и пролетариев, «отлынивающих от работы»[691]. После того как Гражданская война разгорелась вовсю, Ленин еще яростнее стал требовать «безжалостного классового террора» против всех врагов революции. Например, после крестьянского восстания в Пензенской губернии он советовал местным коммунистам «повесить не менее 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц», а еще больше захватить в качестве «заложников», чтобы «народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц кулаков»[692].
Стремительно перемещаясь с одного фронта на другой в своем бронированном штабном поезде, Троцкий находил время и для того, чтобы писать объемистую работу с оправданием революционной диктатуры и насилия. Эта работа «Терроризм и коммунизм», изданная в 1919 г., представляла собой ответ на антибольшевисткую брошюру под тем же названием, написанную немецким социал-демократом Карлом Каутским, осуждавшим большевистскую революцию за попытку навязать России политическую волю малочисленного класса и предсказывавшим самые мрачные последствия: диктатуру, гражданскую войну и террор, который приведет не к социализму, а к «варварству». Ссылаясь на Маркса, Каутский обвинял большевиков в утопизме: подлинный социализм – не «готовая утопия», насаждаемая посредством «политической победы»; к нему ведет долгий путь экономического и социального развития[693]. Троцкий обратил аргументы Каутского против него самого, заявляя, что думать, будто демократию можно построить в условиях капитализма, империализма и буржуазного государства, означает питаться самыми «жалкими реакционными утопиями». Кроме того, «чистейшим утопизмом» было бы считать, что все это можно ликвидировать «незаметно и безболезненно, без восстаний, вооруженных столкновений, попыток контрреволюции и суровых репрессии»