ся революцией. Даже вещи восстают против рабского подчинения «старухе-времени» – абсолютному властелину, именующему и лишающему свободы все существующее.
В новом мире, порожденном этой революцией, поэту Маяковскому, облаченному в тогу и лавровый венок, поклоняются как повелителю. Но оказывается, что новый мир – лишь антиутопическое продолжение старого, выстроенное вокруг обмена деньгами и сексом, включая оживающие поцелуи фабричного производства. К тому же жизнь там довольно скучна. Поэт не в силах вынести эту новую разочаровывающую реальность, несмотря на то что ее обитатели как будто бы живут без забот и приносят поэту слезы, считая, что те им больше не нужны; он собирает слезы в чемодан и отправляется далеко на север, где, «усталый,/в последнем бреду/брошу вашу слезу/темному богу гроз/у истока звериных вер». В этой кульминации действия становятся явными многочисленными аллюзиями на поэта как на Христа, явившегося избавить человечество от страданий. «Придите все ко мне, – призывает поэт Маяковский, – кто рвал молчание,/кто выл/оттого, что петли полдней туги». Он берет на себя чужую боль, распятый на собственном «кресте из смеха», – в этом образе друг с другом сочетаются радикальное отрицание, страдания и обещание спасения – и предлагает посетить место, «где за святость распяли пророка». Он объявляет, что готов умереть с тем, чтобы унести бремя людских слез на собственную Голгофу, «душу на копьях домов оставляя за клоком клок» [725]
В 1914 г. Маяковский приветствовал войну, видя в ней анархическую энергию и источник апокалипсических возможностей, и такое отношение к войне разделяли многие авангардные художники, для которых образ войны уже стал метафорой смерти старого, которая в итоге позволит родиться новому: как писал другой футурист в первом исследовании о поэзии Маяковского, «все ждут» момента, «когда настоящее окончательно покончит с самим собой и раскроет страны людей будущего»[726]. Отчаяние, вызванное реалиями настоящего, порождало утопическую потребность в иной реальности и утопическую веру в ее возможность. Футуристы уже давно стремились взорвать своим искусством размеренный временной континуум. И казалось, что их время настало. Маяковский, поставив свои таланты на службу воюющей стране, рисовал пропагандистские плакаты с изображением карикатурных немцев и австрийцев, насаженных (на некоторых плакатах в буквальном смысле) на русские штыки, с патриотическими стихотворными подписями в простонародном духе. Помимо этого, Маяковский пытался записаться в армию, но ему было в этом отказано из-за его прежних политических прегрешений. Год спустя, после катастрофических потерь, понесенных на полях сражений, армейское начальство стало менее привередливым и прислало Маяковскому повестку. Но к тому времени Маяковский подрастерял былой энтузиазм. При помощи Максима Горького, имевшего нужные связи, он получил назначение в Учебную автомобильную школу в Петрограде и тем самым избежал отправки на фронт.
Маяковский защищал свою первоначальную увлеченность войной в статьях, опубликованных в одной из московских газет в конце 1914 г. «Насилие в истории – шаг к совершенству, шаг к идеальному государству», – заявил он. Война перекраивает границы и придает новые черты «человеческой психологии». Война – «не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе», вдохновленная чувствами, столь отличающимися от чувств обычных времен. В этих условиях меняется «человечья основа» и рождаются «мощные люди будущего». И потому искусство должно приветствовать такую «великолепную вещь», как война, и даже «ездить на передке орудия в шляпе из оранжевых перьев пожара»[727]. Но Маяковский питал в отношении войны не один лишь оптимистический энтузиазм, особенно после того, как обратил свой взгляд вместо желаний и идей к живому опыту. В те же самые месяцы он писал и мрачные стихи о пролитой крови, смерти и невыносимых утратах – таких, какие ощущает скорбящая мать, проклинающая «глаза газет» и истерический патриотизм публики, столь неуместный на фоне ее горя[728].
Летом 1915 г., когда Маяковский работал над глубоко интимной поэмой «Облако в штанах», в его творчестве снова появился образ революции, символически сплетающейся со страстями Христовыми. У Маяковского Христос в утопическом духе обещает избавление от нынешнего мира страданий, угнетения, мрака и смерти посредством приобщения к новой истине, лежащей за общепризнанными пределами реального и возможного.
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет который-то год.
А я у вас – его предтеча;
я – где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя…
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! —
и окровавленную дам, как знамя[729].
В 1916 г. Маяковский начал работу над двумя большими поэмами «Война и мир» и «Человек», в какой-то мере свидетельствующими о происходившей в нем внутренней борьбе, имевшей своей целью осмысление настоящего и будущего. Впоследствии Маяковский описывал эту борьбу как конфликт между надеждами разума и сомнениями души: «В голове разворачивается „Война и мир“, в сердце – „Человек“»[730]. То, что разворачивалось у него в голове, было уверенным пророчеством о преобразующемся мире, о совершенстве, порождаемом насилием, об эпической утопии. Поэма начинается в современном мире городского чревоугодия, похоти и болезни – город предстает в обличье современного Содома (что уже успело превратиться в штамп и в печати, и в литературе). Как мы сказали бы сейчас, саундтреком к этой жизни было танго— на что указывают присутствующие в тексте нотные строки. (В предвоенной русской печати танго превратилось в символ космополитического декаданса.) Этот мир разрушает война, хотя та показана не как насущно необходимое уничтожение старого, а как бессмысленная схватка гладиаторов в языческом Колизее. Перед лицом этих ужасов «трясутся ангелы», а боги – «и Саваоф,/и Будда,/и Аллах,/ и Иегова» – сбежали из рая. Автор поэмы заявляет, что каждый лично отвечает за это и за все человеческие страдания. Аккомпанемент к тексту соответствующим образом меняется – теперь это ноты к православной заупокойной молитве.
Но из этой катастрофы рождается новый, искупленный мир. В этой утопии, которой посвящена первая опубликованная часть поэмы, изданная вскоре после Февральской революции Максимом Горьким, «некому будет человека мучить./Люди родятся,/ настоящие люди,/бога самого милосердней и лучше». Рождение этого нового «искупленного» мира описывается в апокалипсических тонах: «Шепот./ Вся земля/черные губы разжала./Громче./Урагана ревом / вскипает», и мертвые встают из могил. Каждая страна приносит в этот новый мир то, чем ее одарила природа, во славу объединенного человечества и на радость ему. Америка приносит мощь своих машин, Италия – теплые ночи, Африка – жаркое солнце, Греция – прекрасные тела юношей,
Германия – философию, Франция— любовь. Россия «сердце свое раскрыла в пламенном гимне». Обновляются сама атмосфера и мироощущение. Преображается природа: «вчера бушевавшие/моря,/мурлыча,/легли у ног». Машины войны «перед домом,/ на лужайке,/мирно щиплют траву». И все когда-либо совершенные грехи прощены благодаря любви: «под деревом /видели /с Каином /играющего в шашки Христа». Это была и личная утопия, в которой Маяковский преодолевал сгустившийся над его жизнь мрак, вызванный его любовью к жене одного из близких друзей: в этом преображенном мире он соединяется с любимой[731].
Поэма «Человек» отвечает на эти мечты и обещания мрачными сомнениями – вместо утопии надежды мы видим в ней утопию радикального отрицания, отречения от реальности, с которой невозможно смириться. У Маяковского, как и во многих других утопиях, включая самую первую утопию Томаса Мора, сердце тьмы современного существования— деньги. Они означают все объективное, измеримое и традиционное, представляя собой антитезу жизни, чувств, мышления, музыки и поэзии. «Человек» – это история рождения поэта «Маяковского», его переживаний, страстей, восхождения на небеса и возвращения на землю. Поэт пребывает «в плену» у мира, где властвуют деньги, находящиеся под защитой «Закона» и «Религии». В пенном море денег «Тонут гении, курицы, лошади, скрипки./Тонут слоны./Мелочи тонут». Едва подумав о самоубийстве, «Маяковский» возносится на небеса, физически поднимается над улицей и устремляется в космос под удивленный крик случайного прохожего. Но обещанное райское блаженство – архетипичное утопическое совершенство для избранных – разочаровывает поэта: это скучная, однообразная, холодная «зализанная гладь», волшебная страна, в которой «все в страшном порядке,/в покое,/ в чине», и у людей нет тел, а потому нет и сердец. То, что может предложить поэт, в раю никому не нужно или не интересно. Время там течет медленно, но в конце концов, через много тысяч лет, поэт Маяковский просыпается и возвращается на землю. Но к тому моменту мир ведь тоже должен был обновиться и стать истинным раем? Нет, там ничего не изменилось. Течение времени приносит поэту не больше счастья, чем его пребывание в месте, лежащем вне времени, жизни и смерти. Это было последнее и самое сильное разочарование. Маяковский – «человек» из названия поэмы – понимает, что у него нет иного выхода, кроме отказа оставаться здесь. Небо и земля не оправдали его ожиданий. Пространство и время бросили его на произвол судьбы. Ему остается лишь вечно странствовать среди планет и звезд, в нигде за пределами всего