Милюков, отточивший свои дипломатические таланты в коридорах Думы и партийных конфликтах, считал, что пора перенести их из микрокосма парламентской политики в макрокосм политики международной. Он считал, что достойным завершением его долгой политической карьеры должно стать кресло министра иностранных дел, создателя внешней политики новой России. Он настойчиво работал, готовясь к этой роли. Керенский же чувствовал, что ему суждено стать «солистом» революции, «некоронованным королем», властителем дум и сердец россиян, жаждавших обновления, человеком, которого без всяких усилий с его стороны волна вынесет наверх, и народ скажет: «Веди нас! Указывай нам путь!» Что же касается его конкретной роли в строительстве новой жизни, то Керенский, будучи по натуре дилетантом, предоставлял это вдохновению и откладывал до последней минуты.
Третьим видным членом Временного правительства был князь Георгий Львов. Он идет третьим по списку, но должен быть первым, как глава правительства. Его кандидатуру поддержал Милюков в пику другому кандидату, Родзянко, так как считал, что при Львове ему будет легче стать реальным лидером. В отличие от не слишком умного, упрямого и взбалмошного Родзянко, Львов был мягок, тактичен и вежлив. Он был умен, но не тщеславен. У него за плечами была долгая общественная жизнь. Он заслужил уважение своей неизменной верностью работе и народу. Не в пример Милюкову, он был менее погружен в партийные свары; в действительности Львов был бы идеальным главой умеренно прогрессивного кабинета в нормальные буржуазные времена при умном лидере типа Милюкова. В глубине души князь Львов был просвещенным консерватором. Они с Милюковым могли бы быть правым и левым профилем одного политического лица. Но Львову пришлось руководить правительством, когда жизнь в стране встала на дыбы. Он постоянно ощущал сильное психологическое давление Керенского, считая его кем-то вроде оракула, губы которого произносили неизвестное и крайне чуждое Львову слово «революция».
Князь Львов непостижимым образом сочетал новые веяния революции со славянофильством умеренного русского либерала, национализмом и великорусским мессианизмом. В его речи от 27 апреля 1917 г. говорится: «Гордая и спокойная поступь, которой движется вперед Великая русская революция, – это настоящее чудо... Свобода русской революции всемирна и универсальна. Душа русского народа демократична по своей природе. Она готова не только объединиться с мировой демократией, но и повести эту последнюю к великим идеалам свободы, равенства и братства». Этот туманный идеализм первого революционного премьера осложнял его отношения с Милюковым; строго реалистичный и педантично позитивистский ум последнего, прозаичность которого ничуть не уступала прозаичности экономического материализма социалистического лагеря, должен был быть шокирован такой смесью националистического мессианства с революционным интернационализмом. Князь Львов, в глубине души более консервативный, чем Милюков, был теперь левее его. Вскоре после раскола Временного правительства на два лагеря Львов с Керенским и примкнувшими к ним двумя новыми министрами, Терещенко и Некрасовым, оказались в группе, которая сняла Милюкова с поста министра иностранных дел несмотря на то, что Львов был обязан своим премьерством Милюкову больше, чем кому бы то ни было. Позже Милюков признавался, что допустил ошибку, предпочтя Львова Родзянко.
Крупный землевладелец и офицер-кавалергард, предводитель дворянства и придворный, паж, а затем камергер, тучный, с зычным голосом, Родзянко, как все крупные и громогласные люди, был колоритной фигурой – самоуверенной, властной и внушительной. Он обладал большим упрямством и патриархальной узостью взглядов. Витте в шутку говорил, что главным достоинством Родзянко как государственного деятеля был его великолепный бас. То, что правительство предпочло обойтись без него, позволило Родзянко утверждать, что он был выше этого правительства. После того как великий князь Михаил в своем манифесте (точнее, в подготовленном для него манифесте) указал, что власть в стране переходит к Временному правительству, составленному на основе Временного комитета Государственной думы, Родзянко поверил, что действительно является «основателем» этого правительства. Он считал, что роль Временного комитета не исчерпана созданием Временного правительства с согласия Совета рабочих и солдатских депутатов. Это правительство являлось всего лишь кабинетом министров, который можно было отправить в отставку; тогда власть перешла бы к его первоисточнику – Временному комитету и председателю последнего Родзянко. Согласно этой идее, члены Временного комитета действительно были кем-то вроде «верховных правителей». К несчастью для Родзянко, князь Львов, Керенский и другие тут же повернулись спиной к органу, создавшему их правительство; точнее, отставили его в сторону, как лестницу, которая когда-то была нужна, а теперь торчит на дороге. Увы, страна тоже повернулась к нему спиной. Тогда Родзянко начал лелеять мысль созвать Государственную думу, которая должна была служить временным парламентом новой России. Но Временное правительство созывать Думу не собиралось, а Дума, подчинившаяся решению царя о роспуске, не могла собраться против воли правительства. Затем Родзянко пришла в голову мысль созвать членов всех четырех Государственных дум, совершенно абсурдная с точки зрения законодательства, так как каждая новая Дума лишала власти предыдущую. Милюков олицетворял собой ум цензовой демократии, Родзянко – ее предрассудки, а Львов – ее безобидные мечты.
Первое Временное правительство просуществовало всего два месяца и не сумело оправдать ни одной из возлагавшихся на него надежд.
Конечно, у него имелось множество смягчающих обстоятельств. Стоявшие перед правительством проблемы были исключительно сложны. Условия военного времени усложняли их еще больше. Некоторые из них мешали понять предшествующие концепции русского цензового общества, узкие и классово ограниченные. Но даже в тех вопросах, в которых лидеры «прогрессивного блока» были компетентны, правительство проявляло таинственную способность к бесконечным проволочкам.
Прежде всего это была проблема местного самоуправления. Земства всегда были оплотом русского либерализма, его начальной школой, основанием российского демократического порядка. Там никто не мог ссылаться на недостаток подготовки. Кроме того, после первой Государственной думы партия кадетов приняла на вооружение метод, над которым многие в то время смеялись, но плоды которого оказались теперь как нельзя более кстати; она готовила многочисленные проекты законов, включая и закон о местном самоуправлении. Прогрессивные круги образованного общества разработали ряд тщательно продуманных проектов об уездной власти. Временное правительство могло позаимствовать готовый проект из того или иного источника и создать органы местной власти, без которых было обречено на беспомощность, постоянно принимая решения, но не имея средств к их выполнению. Революция создала в провинции междуцарствие. Старый бюрократический аппарат был либо уничтожен, либо парализован всеобщим бойкотом. Анархии можно было избежать одним из двух способов: либо способом Французской революции, которая тут же заменила монархическую централизацию еще более энергичной и беспощадной революционной централизацией, покрыв страну сетью революционных комиссариатов, облеченных диктаторской властью, либо создав новую структуру демократической власти, которая могла бы начаться снизу, путем создания готовых форм нового органичного и гармоничного порядка, основанных на выборах и широкой местной автономии. Увы, не было сделано ни того ни другого.
Для первого способа у цензового правительства не хватало решимости и уверенности в себе. Поскольку оно с самого начала считалось временным коллективным диктатором, у него не было силы воли и дерзости, которыми обладает настоящий диктатор. Еще менее оно было способно наделить диктаторской властью комиссаров, посланных в провинцию. Министр внутренних дел князь Львов приказал сместить всех губернаторов и предводителей дворянства, заменив их председателями губернских и уездных земств. Но любимцами старых земств почти всегда были сельские помещики, члены класса, меньше всего способного найти свое место в новой ситуации. Они представляли собой разнообразную смесь всех дореволюционных земских тенденций, включая типичных «твердолобых». Выбранные для экономической и административной деятельности, даже лучшие из них редко были способны руководить местным населением в изменившихся условиях, поскольку сами плохо ориентировались в революционной законодательной системе. Во многих уездах председатели земских управ так боялись народа, что не относились к своему назначению всерьез. Другие, ошеломленные внезапно свалившейся на них властью, ездили в Петроград, ожидая получить от министерства внутренних дел всеобъемлющие инструкции. Им отвечали, что это «старая психология», что все вопросы «должно решать не центральное правительство, а народ» и что «комиссары Временного правительства посланы в губернии не для командования местными органами, а лишь для того, чтобы связать их с центральным правительством и облегчить процесс их организации». Таким образом, страна была покрыта не сетью агентов, иерархически подчинявшихся центральному правительству, а всего лишь сетью советников, инструкторов и информаторов.
Что же касается создания новых местных властей снизу, то Временное правительство с типичной для него доверчивостью пустило этот процесс на самотек. В некоторых случаях земства, городские думы и администрацию быстро дополняли представителями широких демократических слоев: иногда «советами», иногда делегатами, избранными от профсоюзов, кооперативов, разных групп населения в самых неожиданных и произвольных пропорциях. В других местах старые земства, думы и администрация всего лишь наделялись правом наряду с другими центрами общественной активности выдвигать представителей в специальные «комитеты народной власти». В третьих все старые органы власти объявлялись «аннулированными». В результате картина складывалась чрезвычайно пестрая и беспорядочная. Сказывалось полное отсутствие разумных и логичных законодательных принципов. В некоторых местах одновременно существовали два органа, созданные разными способами; они спорили между собой за власть и даже арестовывали друг друга. Такие условия обычно способствуют личной диктатуре, осуществляемой каким-нибудь честолюбивым авантюристом. Повсюду расплодились «комитеты народной власти», «общественные комитеты», «исполнительные комитеты» и другие органы с не менее пышными названиями, непонятно как организованные, с разным кругом полномочий, никому не подчинявшиеся и обладавшие неограниченной властью. Их взаимоотношения определялись только настойчивостью одних и уступчивостью других. Хаотическое множество органов власти превращалось в свою диалектическую противоположность – отсутствие какой бы то ни было власти вообще. На недоуменные вопросы князь Львов отвечал с помощью очень удобного и успокоительного довода: никакой программы создания местных органов власти не требуется, жизнь все ра