Милюков, по инициативе которого Польше пообещали полную независимость, объяснял, что требования поляков и финнов более неопровержимы, чем требования других национальностей; кроме того, их военное положение было совершенно разным. В случае сухопутных операций Германии Финляндия обеспечивала прямой выход на Петроград. Польша же была полностью оккупирована немецкими войсками; манифест Временного правительства укрепил надежды поляков и усилил их сопротивление немецким и австрийским попыткам создать польскую армию в полмиллиона штыков и привязать Польшу к новому союзу Германии и Австро-Венгрии. Распространение аналогичных прав на другие национальности России, не диктующееся столь же неотложными причинами, предопределило бы будущее устройство страны, а потому должно было быть отложено до Учредительного собрания6.
Милюков упорно стоял на своем. Его позиция была пустой, беспринципной, оппортунистической и потенциально опасной. Она подрывала веру в искренность его признания независимости Польши и показывала, что согласие на эту независимость является результатом военного и политического соперничества с Германией и Австро-Венгрией. Она не содержала никаких новых принципов, с помощью которых революция могла решить национальную проблему в целом, принципов, которые могли означать только федерализм, превращение России в Соединенные Штаты Восточной Европы, Сибири и Туркестана. Вместо того чтобы дать надежду угнетенным народам России, вместо того чтобы медленно, но верно начать «освобождать центральное правительство от тяжести внутренних дел» во всех национальных и культурных областях, Временное правительство снова спряталось за спину Учредительного собрания, руководствуясь все тем же принципом «ничего не определять заранее». Оно забыло, что останавливаться на полпути в то время, когда у малых народов происходит резкий рост национального самосознания, означает подталкивать их к сепаратизму. Похоже, угроза присоединения к врагу становилась лучшим оружием в борьбе за национальные права.
Таким образом, в рабочем, крестьянском и национальном вопросах цензовое правительство продемонстрировало свою полную беспомощность. Оно не только не решило ни одного из них, но еще сильнее затянуло гордиев узел, завязанный старым режимом. И финальным аккордом стала его неспособность решить совершенно другую, но не менее насущную проблему: проблему войны, мира и внешней политики в целом.
Глава 11Временное правительство и его внешняя политика
В своих «Днях» Шульгин рассказывает, как во время уличных беспорядков февраля 1917 г. Керенский влетел в комнату Временного комитета Государственной думы, поставил на стол портфель, воскликнул: «Спрячьте их! Это тайные договоры с нашими союзниками!» – и убежал. В общей сутолоке места, где можно было бы спрятать секретные документы государственной важности, не нашлось; портфель сунули под стол, накрытый длинной скатертью.
Картина складывается весьма символичная.
Беспокойное наследство старой царской дипломатии, свалившееся на новую Россию, второпях сунули под стол. Эти тайные договоры были заключены с одними союзниками без ведома других. Одни и те же территориальные приобретения были обещаны разным странам одновременно. Позже в Версале победившие союзники потратили уйму времени на то, чтобы разобраться в этой путанице.
Новая Россия не знала, что делать с таким дипломатическим наследством. Эти договоры отягощали бремя Временного правительства и смущали его демократическую совесть.
Большевики выдвинули кардинально революционное требование: немедленно опубликовать эти документы, чтобы нанести моральный удар мировой войне. Кадеты, предводительствуемые Милюковым, придерживались противоположного мнения: наследник, принимая собственность завещателя, также принимает на себя финансовые права и обязанности последнего. Россия заключила множество международных договоров и не должна была от них отказываться. Объединенная советская демократия, во главе которой стоял блок социалистов-революционеров и социал-демократов, не могла следовать ни за Лениным, ни за Милюковым.
Односторонняя публикация секретных документов Антанты до окончания войны или революции в Германии (которая одновременно обнажила бы тайны дипломатии Вильгельма) нанесла бы удар не столько войне в целом, сколько одной из воюющих сторон. Она взорвала бы Антанту изнутри и вольно или невольно сыграла бы на руку Германии Гогенцоллернов.
Однако советская демократия считала абсолютно необходимым вырваться из сети, в которой царская дипломатия запуталась сама и запутала союзников. Новая Россия была морально обязана отложить на послевоенное время разоблачение всей грязи, бесцеремонной алчности, сатурналии хищнических аппетитов, выраженной в тайных договорах, но только при условии немедленной отмены последних. Изо всех договоров между союзниками должен был остаться в силе лишь один: обязательство завершить войну всеобщим миром, а не эгоистичным сепаратным выходом из мировой войны. Перед новой российской дипломатией вставала труднейшая задача – разработать конкретную позитивную программу всеобщего демократического мира, мира без победителей и побежденных, мира, который не вызвал бы ни шовинистического триумфа, ни ненасытной жажды реванша.
Для такой внешней политики Милюков не годился. С самого начала войны он все поставил на карту патриотического энтузиазма и умело направлял общественное мнение против стремления к сепаратному миру (которое, к счастью для Милюкова, ассоциировалось с реакционной кликой Распутина). Он относился к союзу с Англией и Францией как к залогу того, что после войны Россия пойдет по их пути развития. Ранее (еще во время Балканской войны) он вдохнул новую жизнь в захиревшее неославянофильство, которое должно было подорвать империю Габсбургов. Он создал обширную программу территориальных приобретений России, включавшую Константинополь, Босфор и Дарданеллы, объединение Польши (в том числе Познани, Кракова, Львова и Данцига (Гданьска) под эгидой России, превращение Восточной Пруссии в еще одну прибалтийскую губернию, присоединение к Украине Прикарпатской Руси и Буковины, а также завоевание Передней Азии, которая когда-то принадлежала Великой Армении.
Военные неудачи не заставили Милюкова отказаться от завоевательных планов. Как бы союзники ни подталкивали чаши весов в пользу Антанты, победа будет общей, и тогда настанет время предъявить старые договоры. Новые пацифистские идеи не могли сбить его с проторенной тропы. Во всех своих речах Милюков «с жаром подчеркивал пацифистские цели борьбы за освобождение, но всегда тесно связывал их с национальным долгом и интересами России»1. Прочный мир требовал уничтожения военной мощи Германии и Австро-Венгрии, их насильственного разоружения и «организации Европы» победителями. Mutatis mutandis [с соответствующими изменениями (лат.). – Примеч. пер.] германские империалисты тоже стремились стать «умиротворителями» и «организаторами Европы» в соответствии со своим «национальным долгом и интересами». Идея о том, что социалистические партии разных стран могут во время войны согласиться на некий генеральный план демократического мира, а потом с помощью политического нажима или угрозы революцией преодолеть сопротивление правительств воюющих стран, заставляла Милюкова только пожимать плечами. Он был искренне убежден, что серьезно верить в такие вещи могут только русские. «Подавляющее большинство социалистов обеих воюющих сторон поддержало точку зрения своих правительств», и никакие конференции в Циммервальде, Кинтале и даже в Стокгольме не смогли и не смогут это изменить. Еще меньше приходится рассчитывать на уступчивость правительств. Милюков был вынужден продолжать внешнюю политику царизма, хотя делал это неохотно: у него просто не оставалось выбора. Единственной альтернативой был сепаратный мир с Германией – иными словами, закамуфлированный союз с победившей Германией. Позже, когда его карту, поставленную на Антанту, покрыли большевики, Милюков спокойно уехал в оккупированную Германию искать спасения в дружбе со вчерашним врагом; это сделал тот самый Милюков, который не колеблясь бросал в лицо своим социалистическим оппонентам обвинение в германофильстве, за что тогдашняя толпа была готова побить социалистов камнями.
Милюков обеими ногами стоял на хорошо протоптанной тропе старой Realpolitik [реальной политики (нем.). – Примеч. пер.]. Его отправной точкой был sacro ego?smo naz?onale [священный национальный эгоизм (ит.). – Примеч. пер.], хотя фасад данного здания украшала хвастливая вывеска, гласившая, что эта война «последняя», что она является войной за «освобождение», войной за то, чтобы «покончить с войнами». Советская демократия искала новые пути во внешней политике. Она пыталась положить конец войне не с помощью воинской удачи, а на основании международного права. Она поставила крест на тайной дипломатии. Она призывала народы бороться со своими правительствами за создание мирового сверхправительства и объединение человечества в рамках всемирной организации, которая положила бы конец отчаянной борьбе разных стран за гегемонию. Она хотела того, что тогда называли безумной утопией; однако именно эта «утопия» позволила сделать успешную карьеру способным политикам вроде Бриана.
Столкновение было неизбежно. Советская демократия опубликовала свое знаменитое «Обращение к народам мира». Она убеждала всех людей сделать честное и героическое усилие и освободиться от военного гипноза, стремиться к миру без победителей и побежденных, без одностороннего диктата и беспомощного подчинения. Она призывала народ Германии, армии которой угрожали революционной России, свергнуть Гогенцоллернов так же, как русский народ сверг Романовых, а затем совместными силами покончить с мировой войной. Однако она объявила о своем твердом намерении защищать военной силой русскую революцию от германского империализма.