Временное правительство сделало большой шаг вперед, опубликовав собственный призыв к гражданам Германии. «Свободная Россия не стремится властвовать над другими народами, отнимать их собственность и силой захватывать чужие территории. Ее целью является прочный мир, основанный на национальном самоопределении. Русский народ не пытается увеличить свою власть за счет других народов, ограбить или поработить их». Но в конце этого призыва снова упоминалось о «почетных обязанностях перед союзниками». О тайных договорах там не говорилось ни слова; в результате искренность данного обращения начинала вызывать сомнения. Такая дипломатия одной рукой ставила печать на содержании скандальных договоров, а другой продолжала переписывать слова первого царского манифеста об объявлении войны: «Бог свидетель, не ради тщетной мирской славы, не для насилия и угнетения мы берем в руки оружие, но только для защиты Российского государства».
Милюков сам признает, что двусмысленность этого призыва не была случайной. Он согласился опубликовать призыв, объясняющий цели войны, «только по просьбе большинства». Он «намеренно выбрал наименее обязывающую форму – «не дипломатическую ноту, а призыв к гражданам». Он подбирал «выражения, которые не отменяли бы его прежнего понимания нашей внешней политики и не требовали бы от него никаких изменений этой политики»2. Иными словами, Милюков только согласился сделать вид, что выбирает новый путь. Когда Некрасов попытался убедить представителей советской демократии «считать уклончивые слова призыва уступкой правительства», Милюков «оставил за собой право в случае однобокого понимания этих туманных выражений объяснять их по-своему и толковать в соответствии со своей прежней политикой»3.
Тонкое искусство, ценное при общении с профессиональными дипломатами, редко бывает полезным, когда имеешь дело с демократией трудящихся. Русские революционные эмигранты возвращались на родину через Англию и Скандинавию; вскоре Чернов сделал в Исполнительном комитете доклад о том, что все коммюнике, интервью и т. п. российского министерства иностранных дел означают только одно: революция нисколько не изменила внешнюю политику и военные цели России; договоры, заключенные царской дипломатией, все еще считаются неприкосновенными; никто за границей не слышал призыва, объяснявшего цели войны; видимо, последний был создан только для «внутреннего употребления». Это подтвердили «социалисты – представители союзников», приехавшие в Россию одновременно. Некоторые из них также представляли свои правительства. Позже Милюков обвинял их в том, что «они стремились к Совету сильнее, чем следовало с точки зрения заключенных договоров и их собственных национальных интересов».
Если называть вещи своими именами, то даже Альбер Тома [видный французский социалист. – Примеч. пер.] чувствовал, что вопрос о мире сильно усложняется требованием России отдать ей Константинополь и Дарданеллы. Это возбуждало аппетиты других союзных стран; националистические движения требовали соответствующей «компенсации». Тома считал, что отказ России от чрезмерных требований мог бы помочь пересмотреть военные цели других стран, например планы французских шовинистов захватить всю Рейнскую область и раздробить Германию. Как реалистичный политик, он считал, что Германия будет сражаться против таких планов до последнего человека и что, даже если удастся заключить мир на подобных условиях, он будет лишь коротким перерывом перед новой войной.
Обсудив ситуацию, лидеры Совета решили попытаться уговорить Временное правительство официально сообщить союзникам содержание его обращения с указанием целей войны, придав ему форму дипломатического документа. Они выяснили, что Милюков наотрез отказывается обращаться к союзникам с демаршем относительно пересмотра военных целей и составлять мирную программу, которую можно будет довести до всеобщего сведения. Иными словами, он собирался поддерживать тайную дипломатию, выполнять условия секретных договоров и не желал осуществлять открытые дипломатические шаги под контролем общества.
Этот отказ положил начало кризису правительства. Между Милюковым и Керенским началась острая политическая дуэль. Казалось, последний принял «циммервальдскую» позицию.
«Сейчас хозяином русской земли является российская демократия, – заявил он французам Муте, Кашену, Лафону и англичанам О'Грейди, Сандерсу и Торну. – Мы решили у себя в стране раз и навсегда положить конец всем попыткам империалистических завоеваний... Источником энтузиазма российской демократии являются не частные идеи и даже не идея отечества в том смысле, как ее понимает старая Европа, а идеи, которые позволяют нам думать, что мечта о всеобщем мировом братстве скоро станет реальностью... Мы ожидаем, что вы в своих странах окажете на другие классы такое же решительное давление, какое мы в России оказали на свои буржуазные классы, которые теперь отреклись от империалистических амбиций».
Керенский не преминул указать на то, что в правительстве представляет революционную демократию он один. Это была и правда, и неправда. Он был единственным министром, который также занимал ответственный пост в Совете (заместитель председателя), но официально Керенский не был в правительстве представителем Советов. С другой стороны, он был не совсем один. Даже в вопросе «отечество против гуманизма» у него были два верных союзника – Некрасов и Терещенко. Эти двое представляли собой странный тип «интернационалиста», связанного не с социализмом, а с русским масонством. Славянофильский интернационалист князь Львов и масонские интернационалисты Некрасов и Терещенко, которых поддержал «циммервальдец» Керенский, заставили Милюкова капитулировать – по крайней мере формально. Декларация о военных целях была направлена союзникам как официальный документ. Но даже здесь этот изворотливый дипломат сумел найти выход. Милюков добавил к документу предисловие, приравнивавшее декларацию о целях войны к «высоким идеям, которые постоянно выражают многие выдающиеся общественные деятели в союзных странах». Он заявил, что в России существует «народное стремление» довести войну «до победного конца», получить «санкции и гарантии» (аннексий и контрибуций?), которые сделали бы новые войны невозможными. А в конце документа еще раз пообещал «выполнить обязательства России перед союзниками» .
Фразы первоначального обращения, которые сам Милюков назвал «уклончивыми», в свете этого комментария стали более чем двусмысленными.
Постоянное упоминание Милюкова о российских обязательствах уже помогло большевикам добиться принятия резолюции на крупнейших предприятиях Петрограда («Треугольнике», фабрике Парвиайнена и др.), требовавшей публикации тайных договоров, чтобы выяснить обязательства России перед союзниками и решить, совместимы ли они с демократическим сознанием революционной страны. Это стало дополнительным козырем в их игре.
Нота Милюкова буквально потрясла большинство Совета. Оно расценило это как намеренный удар в спину, провокацию и вызов. В любом случае это был обман. Вместо обещанного обращения к союзникам с отказом от завоевательной политики была сделана попытка растворить предыдущие не слишком вразумительные заверения в море дипломатических банальностей.
Даже дата ноты Милюкова выглядела насмешкой. Она была подписана 18 апреля по старому стилю, то есть 1 мая по новому. В этот день в России по традиции отмечали праздник международной солидарности трудящихся. 18 апреля по улицам Петрограда прошли грандиозные демонстрации; российский рабочий класс чувствовал себя сильным, как никогда прежде.
Встревоженный Исполнительный комитет Совета собрался в ночь с 19 на 20 апреля и еще не успел обсудить случившееся, как пришла новость, что Финляндский, Кексгольмский и 180-й пехотный полки, а также экипажи Второго Балтийского флота по собственному почину вышли из казарм и двинулись к Мариинскому дворцу, чтобы арестовать Временное правительство. Во всех рабочих предместьях собираются толпы, готовясь провести демонстрацию в центре города. «Измена! Провокация!» Других слов для характеристики действий правительства у них не было.
Пришлось принимать срочные меры. К солдатам и рабочим послали делегации, которые должны были убедить их воздержаться от насилия, пока Совет не уладит конфликт с правительством. К счастью, в это время Мариинский дворец был пуст. Собравшиеся воинские части после успокаивающих речей членов Совета послушно вернулись в казармы.
Вечером 20 апреля Временное правительство встретилось с Исполнительным комитетом Совета. Члены правительства сделали доклады о тяжелом, почти критическом положении страны, словно пытаясь создать впечатление, что ссоры из-за текста декларации – пустяк по сравнению с острой необходимостью предпринять срочные усилия по недопущению неминуемой катастрофы, которая погубит все завоевания революции. С дрожью в голосе Гучков описал трагедию людей его типа; вынужденные выбирать между царизмом и родиной, они нарушили свои клятвы и присоединились к революции, но теперь поняли, что это последнее героическое средство не может спасти страну. Князь Львов сказал, что правительство не цепляется за власть; оно хотело и хочет передать ее вождям Совета, если те думают, что справятся с ситуацией лучше. Представители Совета задумались; в глубине души они чувствовали еще более сильное отвращение к власти и связанной с ней ответственности, чем прежде. Внешне они держались твердо; серьезность общего положения усиливала необходимость в логичной и активной внешней политике. Суханов говорил о том, что каждый день продолжения ненужной войны представляет крайнюю опасность для революционной России. Чернов сурово критиковал всю деятельность министерства иностранных дел. Признав способности своего политического оппонента Милюкова, он сделал вывод, что тот был бы очень полезен на посту министра народного просвещения, но в качестве министра иностранных дел будет оставаться источником слабости правительства и отрыва последнего от страны; публичное подтверждение военных целей царской России делает Милюкова абсолютно неприемлемым для демократии трудящихся. Церетели искал формулу, с которой Временное правительство могло бы согласиться без внутреннего сопротивления и которая в то же время могла бы удовлетворить возбужденное политическое сознание масс.