новому осознанию своего гражданского долга. Эта дисциплина может восторжествовать без физического принуждения; ни в коем случае не должно возникнуть искушение нарушать ее по зову «революционного сознания». Революционизировать армию необходимо целиком – как высшее командование, так и рядовых.
Генералы старой школы только скептически смеялись, когда им говорили, что армию можно перестроить с помощью революционного энтузиазма. «Вы думаете, что солдат охотнее пойдет навстречу смерти, если ему скажут, что он умрет за революцию? Думаете, что это магическое слово избавит его от страха за свою шкуру?» Однако только революционный дух (не вместо дисциплины, а как основа новой дисциплины) мог заменить устаревший лозунг «За веру, царя и отечество».
Позже большевики показали, что революционная армия может существовать только на основе беспощадной дисциплины, абсолютного единства командования и устранения всех комиссаров и солдатских комитетов; однако все это происходит не по мановению волшебной палочки, а после процесса перестройки. Такую перестройку могли провести лишь люди, которые не имели ничего общего с ненавистным старым режимом и говорили с солдатами на языке революции и от имени революции. Большевики показали, что революционную армию можно вести вперед только в том случае, если продолжается сама революция; перехлесты последней наносят армии меньше вреда, чем попытки остановить революционный процесс.
На первых порах в конфликте между рядовыми и высшим командованием старшие офицеры часто переходили на сторону рядовых. Была возможность объединить офицеров с солдатскими массами и начать совместную борьбу с высшим командованием и его приверженцами из числа привилегированных офицеров. Одного такого союза было бы достаточно, чтобы перестроить старую армию и возродить ее как армию революционную. «Оказать доверие боевым офицерам, которые вели ту же окопную жизнь и установили дружеские отношения с подчиненными!» «Смелее выдвигать способных офицеров на командные должности, выбирать из них настоящих вождей революционной армии!» С такой программой выступило бы настоящее революционное правительство. Именно эти лозунги помогли лидерам Французской революции реорганизовать королевскую армию. Но цензовое правительство не могло выбрать этот путь, не могло последовать призыву Дантона: «De I'audace, encore de l'audace, toujours de l'audace!» [«Дерзость, дерзость и дерзость!» (фр.). – Примеч. пер.]. Нет, оно выбрало лозунг осторожных консерваторов: «Quieta поп movere!» [«Поспешай медленно» (ит.). – Примеч. пер.]. Его программа была компромиссной. Она сохраняла двоевластие в армии, недоверие между командирами и подчиненными и ставила офицеров в самое невыгодное положение – между молотом и наковальней. Новое правительство не сделало ставку на молодых; лишенные поддержки, младшие офицеры сначала служили буфером, а в конце концов стали козлами отпущения за чужие грехи.
Первый военный министр Временного правительства Гучков сделал попытку «освежить» командирский корпус. Он исключил из списка тех, кто, как признавал Деникин, был «помехой», отправив в отставку около сотни генералов. В высших армейских кругах ходили пугающие слухи о гучковских «проскрипциях» (как их назвал тот же Деникин). Уволенные генералы и офицеры, бежавшие из своих частей или изгнанные самочинной властью солдатских комитетов, буквально затопили ставку, которую вскоре прозвали «осиным гнездом реакции». Однако меры Гучкова были детской игрой по сравнению с тем, что сделала с армией Французская революция. К июлю 1793 г. в отставку были отправлены 593 генерала. Причем не следует забывать, что тогдашняя французская армия была крошечной по сравнению с русской армией времен мировой войны.
Справиться с задачей Гучков не смог и уступил свой пост Керенскому. От последнего ждали, что он проявит кипучую революционную энергию и решительность. Но он даже не прикоснулся к этой задаче. Ревностный сторонник и помощник Керенского Станкевич прямо говорит: «С целью избавить генералов от «чувства неуверенности после тучковской чистки я с особым консерватизмом относился к высшему командованию, давая понять, что каждый новый человек хуже старого именно своей новизной»; этот консерватизм он проявлял по прямому указанию Керенского3.
Нет, не для красного словца Керенский сказал, что был «самым консервативным министром».
Конечно, кульминационным пунктом брожения и развала старой армии был Петроград. Там солдатские массы не следили за революцией со стороны, как те, кто был на фронте. В Петрограде они варились в котле революции и были там главными действующими лицами. Раскол между солдатами и командирами достигал максимального накала; бежать было некуда; царил лозунг «Кто не с нами, тот против нас».
В Петрограде революционность солдат определялась нарушением дисциплины, для которого в военном кодексе не было другого наказания, кроме смертной казни. Офицеры и солдаты сражались не с помощью слов, а с помощью оружия. Во многих полках мятеж начинался с расстрела собственных командиров. По-другому и не могло быть; с первых дней восстания командиры выводили своих солдат на улицу, выстраивали их в шеренгу приказывали: «Товсь! Пли!» «Серые шинели осаждали захваченные рабочими фабрики и иногда по приказу командиров брали их с помощью штыков. Даже в феврале 1917 г. стрельба на Невском проспекте была такой ожесточенной, что мостовая была усыпана трупами безоружных людей, в том числе стариков, женщин и детей. Три полка, первыми примкнувшие к революции – Волынский, Литовский и Измайловский, – убили нескольких офицеров и прогнали остальных; их привел к Думе штатский, адвокат Соколов. Поэтому один вид офицерской шинели или погон приводил толпу в ярость. Запоздалая попытка офицера Станкевича примкнуть к восставшим едва не кончилась трагически; его предложению идти к Таврическому дворцу никто не поверил.
Это было страшным ударом по всей структуре армии, ударом, от которого не было спасения. Офицерский чин не помешал Станкевичу понять трагедию случившегося. Рядовых, которые нарушили дисциплину и убили своих командиров, общественное мнение сделало героями, освободителями страны от векового гнета. Через несколько дней это признали официальные власти и довели до сведения всех командиров. Главная беда заключалась не в том, что некоторые офицеры пытались помешать солдатам примкнуть к восставшим и были убиты, а в том, что многие офицеры промолчали и впоследствии присоединились к хору славословий. Почему они позволили охваченным гневом солдатам схватить винтовки и толпой высыпать на улицу?
Теперь случившееся объявили победой революции, и офицеры согласились с этим. Но насколько искренним было их согласие и сколько оно могло продлиться? В первые минуты они потеряли голову, спрятались и замаскировались. Но что было бы, если бы все офицеры на следующий день вернулись в казармы? Некоторые присоединились к хлынувшим на улицу солдатам с пятиминутным опозданием. Почему солдаты вели за собой офицеров, а не наоборот? Именно в эти пять минут между ними возникла зияющая пропасть.
Лучшим доказательством этой пропасти является знаменитый Приказ номер 1 частям Петроградского гарнизона, изданный во время революционного «междуцарствия» Петроградским советом по предложению комиссии делегатов революционных частей.
Для высшего командования этот приказ тут же стал жупелом, страшным злом, губительным для армии: бомбой, сознательно брошенной рукой преступника и подорвавшей основу армейской дисциплины. Однако большинство людей, знакомых с воинской дисциплиной современных зарубежных армий, не видело в этом приказе ничего страшного.
Идея авторов приказа была проста: «Строжайшая дисциплина соблюдается военными только при исполнении их обязанностей»; за пределами казармы, строя и окопа рядовые пользуются теми же правами, что и все граждане.
Пересмотр чисто внешних признаков дисциплины (вроде запрета «тыкать» солдатам и грубить им, использования обращения «гражданин генерал» вместо помпезного «ваше превосходительство» и т. д.) мог напугать лишь тех, кто почитал не содержание, а форму.
Чуть более серьезной была отмена обязательной отдачи чести не при исполнении служебных обязанностей, превращавшая в настоящую пытку жизнь рядового, который шел по улицам, заполненным офицерами; достаточно было не заметить одного из них, чтобы угодить на гауптвахту.
Три пункта приказа регулировали отношения рядовых с избранными ими политическими организациями – Советами и комитетами. Конечно, с точки зрения принципа «армия вне политики» эти пункты были ересью. Но армию, которая только что совершила революцию и защищала ее, нельзя было объявить «вне политики» – это было бы просто глупо. Во-вторых, офицеры, которые требовали, чтобы их солдаты оставались вне политики, сами от политики не отказывались. Напротив, они мечтали о «суровой чистке Петрограда» и даже предлагали провести ее, собираясь использовать в качестве тарана именно те части, которые были равнодушны к политике и беспрекословно подчинялись своим командирам.
Еще один пункт приказа требовал выполнять только те приказы военной комиссии при Временном комитете Думы, которые не противоречили приказам Совета солдатских депутатов. Но эта комиссия была таким же политическим и самозваным органом, как и сам Совет; ограничение ее полномочий не противоречило никаким военным законам.
Но центральный пункт (пятый) в армии был бы невозможен. «Все оружие, в том числе винтовки, пулеметы, броневики и т. п., должны находиться в распоряжении ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованию». Этот пункт являлся вотумом недоверия офицерам, выраженным рядовыми.
Хуже всего было то, что этот пункт был более чем справедлив.
Приказ номер 1 был подписан 1 марта. В тот день генерал Иванов, которому были даны диктаторские полномочия для покорения Петрогр