У людей, которые могли оставаться патриотами только с шорами на глазах, требования революционного генерала вызывали гнев. Но даже генерал Алексеев отказался представлять Россию на межсоюзнической конференции в Париже, ибо чувствовал, что «игра безнадежно проиграна и что морочить голову союзникам больше нельзя».
Характерно, что после неудачи Корнилова правое крыло общества моментально потеряло вкус к войне и заговорило о мире.
В.Д. Набоков пишет:
«Я вспоминаю, что во время многих поездок с Милюковым на автомобиле выражал мнение – тогда Милюков еще был министром иностранных дел, – что одной из главных причин революции была изнурительная война. Милюков решительно возражал. «Кто знает, может быть, именно благодаря войне все еще как-то висит на волоске, а без войны оно бы уже давно рухнуло». Конечно, от одного понимания того, что война разрушила Россию, легче не становилось. Но если бы все ясно понимали, что война Россией проиграна и все попытки продлить ее никуда не ведут, то в этом важнейшем вопросе победила бы другая ориентация. Кто знает, может быть, тогда мы сумели бы предотвратить катастрофу».
Эта фраза помогает понять чувства всей российской либеральной буржуазии. Страх перед социальными последствиями революции заставлял ее цепляться за войну как за якорь спасения. Война требовала народного единства, а потому позволяла отложить все решительные экономические реформы. Поэтому ура войне! В то время либеральная буржуазия претендовала на монополию в области патриотизма. Но патриотические фразы были бессильны против «красной угрозы». Напротив, война, один день которой стоил 88 000 000 рублей (не считая 8 000 000 рублей на общие расходы) и держал под ружьем 10 000 000 солдат, хотя министерство заготовок заявляло, что может прокормить максимум 7 000 000, безмерно напрягала все общественные связи. Они грозили лопнуть, что стало бы всеобщей катастрофой. Чем глубже понимание этого проникало в сознание правого крыла общества, тем сильнее это крыло сомневалось в правильности своей первоначальной тактики. Но резко сменить курс было трудно. Поэтому либеральная и националистическая пресса по инерции продолжала хвастаться и клеветать на каждого, кто считал полезным устроить международную демонстрацию, предложив демократический мир. Однако за кулисами вчерашние буржуазные приверженцы Антанты уже готовили почву для перехода на германофильскую ориентацию.
Левый центр советской демократии (в партии эсеров к нему относилась группа Чернова) поддерживал идею генерала Верховского о том, что война еще не проиграна, что иногда «кутузовская» политика отступления более рациональна, чем «наполеоновская». Россия больше не могла содержать армию численностью свыше десяти миллионов и по требованиям союзников компенсировать германское превосходство в военной технике горами трупов. Но она могла ослабить силы врага с помощью своих огромных территорий. Чем дальше продвинулся бы враг, тем большая армия понадобилась бы ему, чтобы удержать завоеванное. В стране, охваченной революцией, на оккупационную армию начинает действовать неизбежный закон разложения. С другой стороны, психология русского солдата, воюющего на пограничных территориях Латвии, Литвы, Польши, Галиции, коренным образом отличается от психологии солдата, сражающегося с врагом на исконно русских землях. Оккупационные силы волей-неволей попытались бы задушить завоевания революции; национальная революция и ее зарубежный душитель впервые сошлись бы лицом к лицу, не мысленно, а фактически. Только в таких условиях был возможен спонтанный взрыв народного энтузиазма и гнева; именно так произошло в революционной Франции, когда войска герцога Брунсвика вторглись в страну, чтобы спасти короля и аристократов от революции и «установить порядок».
Эти круги чувствовали, что «в любом случае исход войны будет решен не на Востоке, а на Западе».
«Чем дальше армии Гогенцоллернов вторгнутся в глубь России, тем более беспорядочным и паническим будет их отступление, когда рухнет Западный фронт. Они не только побегут назад; они арестуют своих командиров; вместо знамени Империи они поднимут красный флаг революции; они будут брататься с бойцами революционных русских армий, следующих за ними по пятам. Эти армии смогут дойти до Берлина, но не как завоеватели, а как союзники германской революции, как помощники в деле заключения почетного для Германии мира, на который старая Германия рассчитывать не могла. Это будет означать новую эру для Германии и для всего мира», – писал Верховский.
Конечно, такие исторические перспективы могли только напугать русскую буржуазию. Сама идея «впустить» германские армии в сердце России казалась бардам либерального национализма кощунственной. Туманная перспектива отечественной и революционной войны, которая заставила бы высшие и привилегированные классы сначала спрятаться под крыло оккупационных армий, а потом стать свидетелями того, как во вражеском лагере произойдет взрыв социального и политического радикализма, была не по нутру тем, кто представлял в Думе «оппозицию его величества».
Генерал Верховский видел две возможности: либо немедленные решительные социальные реформы, которые умеренные социалисты тщетно пытались протащить сквозь «игольное ушко» коалиционного правительства (что означало бы создание левого правительства, радикального, популярного в массах благодаря энергичной деятельности, выбивающей почву из-под ног большевизма); либо попытку прийти к соглашению с большевиками, достижение компромисса с ними ценой щедрых уступок, если такой ценой можно будет предотвратить дальнейший развал армии. Если ни одна из мер не поможет, все будет потеряно; настанут полная разруха, большевизм и гражданская война.
8 сентября генерал Верховский изложил свою программу Всероссийскому центральному исполнительному комитету Советов. Он сослался на свою деятельность в Московском военном округе, где эта программа прошла предварительную проверку в миниатюре. «За это время, – заявил он, – я ни разу не вступил в конфликт с большевиками, которые в Москве оказывали мне всю необходимую поддержку даже в тех случаях, когда речь шла о подавлении мятежей». После этого сознательно сделанного заявления начались переговоры с большевиками. Но петроградские большевики, находившиеся под влиянием Ленина, были не такими сговорчивыми, как московские, относившиеся к правому крылу их партии. Достичь соглашения с большевиками Верховскому не удалось. Их программа предусматривала выборность армейского командования снизу доверху. Минимальными требованиями большевиков были следующие: 1) право рядовых утверждать всех своих командиров; 2) право оспаривать назначение неугодных командиров; 3) право делегатов, избранных рядовыми, принимать участие в разработке планов военных операций. Верховский тщетно пытался доказать, что, если бы завтра большевики пришли к власти, им пришлось бы немедленно отменить все эти меры, как разрушающие единство армии и ее движущую силу. История подтвердила его предсказания. Но переубедить большевиков не удалось. Возможно, они были искренни.
Одна возможность – соглашение с большевиками – исчезла.
Оставалась вторая: создание правительства, популярного в массах, не боящегося провести революционные реформы в промышленности и сельском хозяйстве сверху, чтобы предупредить анархическую революцию снизу, способного порвать с высшими классами и заставить их подчиниться «диктатуре демократии». Верховский обещал быстро выполнить эту программу, если Временное правительство даст ему необходимые полномочия.
В сущности, эта программа не была новой; она являлась странным полудиктаторским способом выполнения той самой программы, которую в демократической форме могло и должно было реализовать правительство Церетели – Чернова. Эту программу диктовало само развитие событий, но она была отвергнута из-за нерешительности умеренных партий Совета.
Большинство правительства ответило Верховскому решительным поп possumus [вето, букв, «не пройдет» (лат.). – Примеч. пер.] . Он с грустью отмечает в дневнике, что Керенский и его группа «в данный момент не думают о требованиях ситуации... Массы сворачивают налево, а интеллигенция направо. Керенский стоит на месте, и под ним образуется пропасть».
Керенскому казалось, что в России «повторяется история Французской революции». К несчастью, у него сложилось ложное представление об этой революции.
Кропоткин давно заметил, что истинная история четырнадцати революционных месяцев – с начала июня 1793 по конец июля 1794 г. – еще не написана; люди изучали внешнюю сторону событий, царство террора, в то время как их глубинная сущность заключалась не в терроре, а в массовом переделе земельной собственности, аграрной революции. Отмена феодальных привилегий и льгот безо всякой компенсации «и была завершением революции». Именно она создала новый революционный патриотизм, которым горел народ5.
В России того же можно было достичь аграрными законопроектами, предложенными Черновым и Главным земельным комитетом. Однако им сопротивлялись сильнее всего. Они были теми самыми мерами, которых боялась буржуазия. Инертная масса средних классов быстро устала от революции.
То же самое можно сказать о национальном вопросе. Хотя не приходится сомневаться, что благодаря группировке по национальностям боевой дух военных частей поднялся, Керенский согласился на такой принцип формирования армии с крайней неохотой. Почему? Потому что военные власти боялись национального сепаратизма как нового источника уничтожения единства армии. В самом деле, «украинизация», «эстонизация» и т. д. военных частей – это палка о двух концах: она может либо усилить армию, либо развалить ее; все зависит от состояния национального вопроса в тылу. Царская Россия была «тюрьмой народов»; теперь стены этой тюрьмы рухнули. Имелись две возможности. Либо демократическая Россия продолжила бы проведение имперской политики централизации и насильственной ассимиляции. Если так, то борьба против национальных меньшинств не кончилась бы никогда; в такой обстановке позволять «национализацию» армейских частей было бы самоубийством. Либо революция раз и навсегда отменила бы деление национальностей на правящие и подчиняющиеся и без задержек и проволочек объявила новую Россию