Июльские дни показали, что коалиционное правительство, «парализованное изнутри», ничуть не сильнее предыдущего правительства либеральной буржуазии, которое было «парализовано снаружи». Петроградом могла овладеть даже абсолютно неорганизованная толпа. Ленину пришлось рассеять сомнения собственных последователей: если большевики возьмут власть, то смогут ли они ее удержать? Ответ был коротким и радикальным:
«После революции 1905 года Россией управляли 130 000 землевладельцев, управляли, совершая бесконечное насилие над 150 000 000, обрекая подавляющее большинство народа на каторжный труд и полуголодное существование.
Говорят, что Россия не может управляться 240 000 членов большевистской партии, не может управляться в интересах бедных против богатых. Но сейчас на стороне этих 240 000 по крайней мере 1 000 000 голосов взрослого населения; такая пропорция членов партии и избирателей ценится как в Европе, так и в России; например, так было на августовских выборах в Петроградскую думу. Следовательно, мы уже имеем правительственный аппарат из 1 000 000 человек, преданных социалистическому правительству».
Это было дерзко. Сделать собственную партию с ее ближайшим окружением аппаратом, напрямую управляющим страной. .. Такой план не имел прецедентов в истории, кроме разве что иезуитско-коммунистического правительства Парагвая.
Да, это было дерзко, нахально, но практично и даже прозаично. Россия, за спиной которой были века абсолютистского режима, пыталась стать современной демократией европейского типа, но ей предстояло решать социальные проблемы в духе самых передовых идей века. Она пыталась сделать это, стиснутая кольцом войны, когда быстро приближавшаяся экономическая разруха вызывала взрывы недовольства у невежественного, неудовлетворенного, постоянно нищающего населения.
Демократы типа Керенского, люди с «узким кругозором», приходили в отчаяние и патетически восклицали: «Кто вы, свободный народ или бесформенные толпы мятежных рабов?»
Короли российской промышленности неохотно принимали политическую демократию, но мысль о том, что к ней может прибавиться «промышленная демократия», а права на собственность и капитал перейдут к трудящимся, приводила их в ужас. Они были готовы бежать со своим капиталом за границу или поддержать любого, кто стальной рукой «остановит революцию» .
Генералы с сильной волей вроде Корнилова отвечали на этот «социальный заказ» и тянулись к власти, маскируя свое стремление к реставрации старого режима клятвенными обещаниями привести Россию «к Учредительному собранию, предварительно одержав победу над чужеземным врагом».
Партии большинства Совета, объединенные стремлением расширить политическую и экономическую демократию, безнадежно расходились в своих оценках возможности этого. Столкнувшись с мятежной стихийной силой, они боялись, что слишком большая дерзость восстановит против них образованные высшие классы России, которые не смогут расстаться с цензовой демократией и поддержать революционное правительство.
Предупреждения о том, что чрезмерная осторожность в стране, поднявшейся на дыбы, рискованна, что нерешительность демократии трудящихся в осуществлении их собственной программы и постоянное нежелание отказаться от бесплодных и пустых союзов и компромиссов есть самый эффективный способ лишить массы иллюзий и толкнуть их в объятия большевизма, были «гласом вопиющего в пустыне».
Большевистская партия упростила свою задачу одним ударом. Она не стала предлагать стране, которая веками жила при абсолютизме, превратиться в свою демократическую противоположность с помощью перерождения и образования. Вместо этого она предложила ей новый, благосклонный, просвещенный абсолютизм, дружески относящийся к рабочим и способный завершить «революцию сверху». Взамен иллюзорной свободы, которая была чужда диктаторской власти, присвоившей себе громкий титул «диктатуры пролетариата», она предложила стране экономическое равенство и всеобщее процветание.
Эти заманчивые лозунги, резко контрастировавшие с бесплодностью усилий Временного правительства, и предопределили победу большевиков.
ЭпилогДух русской революции
Дух русской революции – это дух максимализма, который часто называют корнем зла, поставившим крест на всех попытках провести постепенное переустройство общества. Его вдохновители и подстрекатели известны. Их отождествляют с большевизмом. И наоборот, большевизм описывают как reduct?o ad absurdum духа русской революции и русской интеллигенции.
Но существовал и другой максимализм: максимализм русской контрреволюции, «большевизм правых». Он был не менее требовательным, не менее опьяненным своей заветной мечтой, но смотрел в прошлое, а не в будущее.
Таковы два лица максимализма русской жизни и русской истории.
Похоже, странам, сильно отставшим в развитии, где нерешенные проблемы копились веками, природа, которая, судя по всему, не признает перепрыгивания через исторические этапы, оставляет только один выход: отчаянные «сальто-мортале».
Непреодолимое отвращение к прошлому заставляет людей разрубать надвое гордиевы узлы политических и экономических проблем даже тогда, когда их можно просто развязать.
Это наша сила и наша слабость. Сила – потому, что в области духа, в области чистой мысли нет места для компромисса. Тронуть умы и души можно лишь идеей, которая бесстрашно марширует к своему логическому заключению. А слабость – потому, что для возведения здания одного проекта мало; набросок архитектора – это ничто без знания окружающей среды, почвы, свойств материалов, доступной рабочей силы и общей суммы, в которую обойдется строительство.
Духовная история русской интеллигенции изобилует непримиримыми противоречиями. Интеллигенцию часто упрекали в том, что она порывала с древними историческими традициями и не имела «духовного отечества». Ее обвиняли в самовлюбленности и самоуверенности, граничащей с безумной гордыней.
В этом обвинении есть доля истины. Русская интеллигенция пережила чрезвычайно сильный и полный духовный разрыв с прежним культурным классом. Старая русская культура была культурой дворянства. Когда она вступала в соприкосновение с интеллектуальной жизнью Запада, то откликалась на все ее течения, в том числе самые передовые (которые сильно опережали свое время даже на Западе, не говоря о России). Дворянская Россия породила Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Льва Толстого, Александра Герцена и Михаила Бакунина. Именно дворяне и даже титулованные аристократы стали предшественниками революции, декабристами.
Но даже в самые критические моменты дворянство никогда не перерезало нить, которая связывала его авангард с общественным классом, давшим последнему жизнь. Эта хрупкая духовная связь долго делала возможным примирение и во время самых жестоких конфликтов. Появление нового плебейского класса интеллигенции означало решительное разделение «по обе стороны баррикад». Это разделение завершилось периодом революционного народничества.
Социализм стал для народников религией. Но любая религиозная волна во время своего подъема неизбежно становится максималистской. С точки зрения суровой плебейской революционной эстетики Писарева эпикурейская поэзия Пушкина была прекрасной, но лишней. Поскольку героями романов Льва Толстого являлись представители высших классов, последователи Писарева отвергали будущего апостола опрощения.
Для духовных отпрысков старой культуры новые интеллигенты были апостолами чистого разрушения.
Наиболее характерной чертой последних было то, что когда-то называлось «нигилизмом».
Теорию «перманентной революции» создал тоже не русский, а француз, Огюст Бланки. Но только в России она смогла дожить до наших дней. Только в России революционная мысль не соглашалась на что-то меньшее – даже в том случае, если она была упорядочена прозаической экономикой марксистской школы.
На все эти течения падает тень мощной фигуры Михаила Бакунина. Когда он заявлял, что дух разрушения является духом созидания, когда он утверждал, что организация революции – это логическое противоречие, потому что она сушит и убивает саму душу революции, энтузиазм вольного уничтожения старого и вольного принятия нового; когда он призывал людей «доверять вечному Духу, который все разрушает только потому, что содержит в самом себе бессмертные ростки жизни и творчества», в нем говорила одержимость свободой. Свободой с большой буквы, Свободой абсолютной, которая возникает только в абсолютистской стране, полностью ее отрицающей.
В этом отношении абсолютизм русской интеллигенции и русской революции были глубоко национальным явлением. Максимализм интеллигенции являлся плотью от плоти и кровью от крови максимализма народа.
История примитивной народной мысли, долгое время скованной стальными кандалами религиозных форм, история свободной религиозной мысли и сектантства среди простонародья изобилует трагическими примерами такой же «храбрости отчаяния», которую часто проявляла русская интеллигенция.
Люди, простые люди превращали комедию пустякового расхождения с церковью о том, двумя или тремя перстами следует креститься и следует ли писать «Иисус» или «Исус», в героический эпос. Под ледяной коркой бунта русских староверов против реформ Петра Великого кипела ненависть к растущему бремени налогов, вводимых вновь созданным агрессивным государством. В русскую историю была вписана глава об «отступлении» раскольников и массовых поисках «дикой свободы» за защитным барьером непроходимых лесов и болот.
Народное сознание 1870 – 1880 гг. способствовало созданию секты так называемых ненашистов – стихийных анархистов и индивидуалистов. Эти сектанты называли все основы современной жизни «чуждыми», «не нашими»: семью, государство, школу, суд, налоги, собственность – и отвергали их словом и делом. Они отказывались от всех контактов с миром, даже самых отдаленных и внешних. Ка