Мало-помалу мы с ней разговорились, и я в полной мере смогла оценить отменное чувство юмора бабки Лукерьи. Так, доставая из сундука свидетельство о рождении, она посетовала: «Вот, сбросить бы годков тридцать – сорок»… А то дата вводит в ступор, ее сверстникам уж на кладбище могилы не один раз внуки да правнуки обновили.
Несмотря на нежелание говорить о себе, все же удалось разузнать, что она из обычной семьи. Отец с матерью были единоличниками, то есть на себя работали. Рано умерли. А поскольку в молодости Лукерья была девушкой видной и работящей – последнее особенно ценилось, – то от женихов отбоя не было. Рано вышла замуж, но семейное счастье было недолгим – меньше месяца с супругом пожила. В Гражданскую войну мужа арестовали и увезли в ялуторовскую тюрьму. Вспоминает в подробностях, будто произошло вчера:
– Ночью в окошко громко постучали. Открываю, заходят трое. У одного револьвер, у двоих вроде как ружья через плечо, ремнями перетянуты. Сказали: «Ну, хозяин, одевайся, твой час пришел!» Я бросилась реветь, а он оделся, вышел. Под окном уже ожидала подвода, лошади фыркали…
Потянулись дни и ночи, от мужа не было вестей. На втором году ожиданий к Лукерье посватался другой. И она, подумав-подумав, согласилась. О втором муже говорит:
– Сильно хороший был парень. Мы с ним больше полвека прожили. Я его полюбила за одно то, что ни к какой власти отношения не имел. Ни к белым, ни к красным. Когда мужик при власти, то власть вроде жены. А мне хотелось просто счастья, обычного. Тогда времена были смутные. Придут красные в село, постреляют, баб и детишек напугают. Уйдут деловые и довольные. Следом приходят белые. Постреляют, баб и детишек напугают и уйдут… ну куда это годится? Приятнее жить тихой жизнью: муку молоть, масло взбивать, за скотиной ухаживать, а тут… нам успокоенная жизнь нужна. Мы бывало с Селиверстом Степановичем, моим мужем, шторки плотнее затянем и сидим, ждем, когда разбойники село оставят. Хорошо мы жили. Праздников особых не было, гулянок не устраивали – работать надо было. Но если появлялось свободное время – пели. У Селиверста Степановича был очень приятный голос, дети в него пошли. Я же как затяну что-нибудь, мне хозяин и говорит: «За такое пение надо в милицию забирать». А когда я родила мальчика, вернулся мой первый супруг, прям с порога говорит: «Я по тебя приехал». Отвечаю ему: «Поздно, милок». Он обиделся и дал мне развод…
Перед войной люди стали хорошо жить, вечорки разные устраивать, все поют, а я семечки щелкаю. Зубы-то были здоровые, все как один. В огородах все росло, все поля были вспаханы.
А на Отечественную войну мужиков забирали неожиданно. Без предупреждения. Прямо на поле приезжали уполномоченные и забирали. Он, бедный, повернется, молвит: «Ну, бабоньки, не поминайте лихом, коли что не так». И тут же увозят его на лошадях, а мы сядем, ревем… Сынка-то мой в войне погиб. Он такой умный был… начитанный. Много людей тогда ушло. Кого на войне убили, кто от горя помер.
Помню, когда треклятая закончилась. Иду, значит, по полю. Тащу на себе железяку, вроде как запчасть от трактора. Нам тогда такие трактора привезли, хоть и новье, но рассыпались прямо на полях, вот и приходилось собирать, чтобы не на себе пахать. Подхожу к деревне, а тут шум, кто-то кричит, кто-то плачет… Я бросила железяку и как чумная побежала через поле… Тяжело жилось мне, победа победой, но Мишки-то моего нет. Он стал сниться мне, звал. Я просыпалась утром зареванная. Еще когда провожала его, подумала, какой у меня парень умный, ладный, в училище учился, не босяк какой. Мы потом с мужем сироту взяли из детдома, чтобы семья полнее была. Так-то у нас родных шестеро. А где шесть там и семь, что там лишний рот. Хотелось что-то полезное в жизни сделать. Я вот все думаю, может, нам за детдомовца Сашку Господь дни продлил, он вроде как из поповских, да только померли его родители.
Неожиданно Лукерья Алексеевна замолчала. Задумалась. И я, чтобы отвлечь ее от горьких мыслей, задаю первый пришедший мне на ум вопрос:
– А у вас есть какой-нибудь секрет долголетия?
Бабка Лукерья говорит: – Нет, девка, никаких секретов нету. Никогда я вино не пила, сигареты не курила. Работала от зари до зари.
Уже потом от дочери узнаю, что бабка Лукерья верующая и ревностно соблюдает все посты. А по средам и пятницам вообще ничего не ест. Только воду пьет. И так было всегда, даже когда детей грудью кормила. И сейчас, несмотря на преклонный возраст, в Великий пост ее нельзя заставить даже ложку молока выпить – грех.
Как истинная христианка Лукерья Алексеевна знает молитвы, никогда не делала абортов. Жила в мире и согласии не только с супругом, но и его родителями. Уважала их и никогда им не перечила.
– А жизнь, что жизнь, – продолжает моя собеседница, – она быстро пролетела. Иногда сижу, думаю, получается, что вроде как не жила. Детей поднимала, за родителями ходила, когда они слабые стали. Хозяин-то мой, как девяносто годков щелкнуло, ушел. Вечером лег, на правый бок пожалился, а я и не знаю, какую таблетку дать, мы их отродясь не привечали.
Я снова пытаюсь отвлечь бабку Лукерью от грустных мыслей, говорю что-то про судьбу, а она мне:
– Ты, вот девка, грамотная, напиши про это: вот когда хозяину, а потом и мне исполнилось восемьдесят лет, нам дали добавку к пенсии. А потом больше добавок специальных не было. Думала, когда девяносто или сто будет, сурьезно добавят, но не тут-то было. Дулю, вот что я получила. Там поздравление от районного руководства, сувениры какие-то, разовую подачку в мятом конверте – и все. А пенсии у меня, что грязи под ногтем, раньше мы в колхозе ведь не за деньги работали, а за трудодни, потом, когда бухгалтерия стала их считать, а стаж у меня ого-го, но все равно получился один пшик. Это что же за обман такой? Хорошо, что хоть на лекарства не трачусь…
– Простите, а чем лечитесь, скажем, от гриппа?
– Луком, чем еще? Мелко покрошу и ем, когда с водой, когда с медом, а то и просто один.
– У вас на всех фотографиях красивая фигура, даже после родов, вы что-то делали специально?
– Тоже мне арихметика. Стакан колодезной воды натощак – и у тебя такая же будет, а то и лучше.
– Не могу не спросить, вы к зубному врачу обратились первый раз в шестьдесят лет. Неужели вас до этого зубы не беспокоили?
– Беспокоили. Задний верхний мне в тридцать лет хозяин выдрал, ударилась об косяк, раскололся, стал болеть. Этот, сбоку внизу, как его там, я его выбила еще в восемнадцать, когда в погребе на бочку упала. А остальные были на местах, где им и положено. Я ведь каждый вечер их растительным маслом полоскала, пока оно не загустевало. Все так делали. Спроси хоть у кого.
– Маслом? Каким?
– Какое было под рукой. Подсолнечное, рапсовое, лампадное…
…Прощаемся. Я спрашиваю снова о счастье.
Она отвечает:
– Счастье, когда все живы и здоровы.
– Лукерья Алексеевна, а есть ли у вас заветное желание?
– Желаю, прямо очень, чтобы солнце выглянуло хоть ненадолго, а то с утра одни тучи, не надо сейчас дождя. Ты… это… будешь мимо проезжать, заходи.
Ефим
Это интервью с югорским старожилом Ефимом Куимовым записано двенадцать лет назад, а в 2008 году мне за него дали премию «Патриот России».
– Мои родители – коренные сибиряки, как и все тут кругом. Отец происходил из беднейшей семьи, – говорит мой собеседник Ефим, которому лет, как сказала его родственница, «чуть больше ста». Но спросить напрямую, сколько, никто не решается, уж больно характер у него суров. «Нравом он – в позапрошлом веке. Лишнего не спросишь, все, как по струночке, ходим, но технику осваивает быстро. Когда за пенсию или там зарплату пластиковые карточки ввели, первый их освоил, а потом уж учил детей, внуков, правнуков… и Интернету тоже. Вон, видите, мобильник у него из кармана торчит. И не простой, а с «наворотами».
В разговоре Ефим демонстрирует отличную память. Рассказывает:
– Отец мой в молодости батрачил. В летнее время ловил в стрелковой артели неводом рыбу. А зимой пилил в лесу пароходные дрова.
В 1885 году по рекомендации принят на должность лесообрезчика Самаровской волости тобольским лесничим Дуниным-Черкавичем.
Отец, – с достоинством произносит Ефим, – принимал активное участие в обследовании лесов, занимался рыболовством, семья-то была девять душ, а на жалованье – двадцать целковых – прокормить такую ораву немыслимо, поэтому вели свое небольшое хозяйство: две лошади и коровенка.
Выловленную рыбу продавали местным купцам. Мать воспитывала детей и делала все по хозяйству. Так продолжалось вплоть до революции.
Отец часто рассказывал о своей прошлой горькой жизни при самодержавии, а когда немного выпьет, и плакал. Да что там плакал, волком выл. Кто б знал тогда, что дальше будет хуже. Потому мой наказ всем – не гневите Бога, а благодарите за каждый день!
Лесообрезчиком он проработал без смены тридцать девять лет. По слабости здоровья потом ушел в отставку.
Моя юность прошла в большом труде. Был я призван в царскую армию восьмого февраля семнадцатого года, зачислен служить в Тюмень, в тридцать пятый запасной полк. После Октябрьской революции этот полк распустили. Кто постарше, разошлись по домам, кто куда, многие молодые моего возраста, в том числе и я, были реорганизованы в отряды Красной гвардии и направлены в Глазов бывшей Вятской губернии. В восемнадцатом году, как помнится, меня зачислили в пятьдесят первую Уральскую дивизию под командой Блюхера, воевал против Колчака. А в девятнадцатом году, в июне, фронт в этом направлении Колчака лопнул, его части спешно отступали, чем дальше, тем быстрее бежали белые, бежали на восток, а куда еще?
К исходу года под напором Красной армии фронт окончательно распался вблизи Иркутска.
Но до Иркутска мне его преследовать не пришлось – я заболел тифом и лежал в Красноярске в госпитале. Помер бы давно, да попался сердобольный санитар – одарил меня серебряной ложкой, стопроцентное серебро, видать, еще с демидовских припасов, и наказал: «Ешь только из нее, и жить сто лет будешь, если, конечно, не удушегубит кто специально». Я до сих пор хлебаю только из нее, дивная ложка оказалась, все хвори стороной обошли, возраста не вижу.