Генрих Гофман – личный фотограф фюрера:
«…Вдруг зазвонил телефон. Трубку снял Шауб и доложил Гитлеру, что на проводе Риббентроп. Быстрым движением Гитлер выхватил трубку у своего адъютанта.
– Превосходно! Поздравляю вас! Да, приезжайте немедленно!..
– Друзья, – воскликнул он, – Cталин согласился! Мы летим в Москву заключать с ним пакт!.. (Конечно, весьма вероятно, что это «мы» – обычное самоназвание немецкой стороны, но в сочетании с невероятными темпами неожиданного заключения пакта Риббентропа – Молотова, с личным самолетом Гитлера, наличием в составе делегации Риббентропа семи человек из свиты фюрера, отсутствием Шмидта на переговорах с Молотовым и неожиданным приземлением Гитлера в Берлине это вполне может означать участие Гитлера в переговорах в Москве 23–24 августа 1939 г. – А. О.).
На следующий день мы уже были в воздухе – и мир ничего об этом не знал! Мы приземлились в Кенигсберге, там же и заночевали. Так случилось, что в тот самый вечер в гостинице открывался бар “Немецкий дом”. Такую возможность нельзя было упустить, и мы провели веселенькую ночь.
Прямо из бара я отправился в аэропорт, где уже урчали моторы нашего самолета. Через несколько минут мы вылетели – на этот раз в Москву… Я пять часов проспал как младенец! (Почему-то самолет, в котором летел Гофман, находился в полете на час больше, чем тот, в котором летел П. Шмидт. Возможно, он летел в Москву прямо из Берлина вместе с фюрером, а бурную ночь в кенигсбергском баре Гофман присочинил для сокрытия этого факта. – А. О.)
После встречи в аэропорту наш посол граф фон Шуленбург пригласил нас поселиться в немецком посольстве, где в честь нашего прибытия устраивался торжественный вечер…
Авторитетное мнение Кёстринга (военного атташе Германии, генерал-майора. – А. О.) оказалось для нас весьма познавательно и пролило новый свет на Сталина и его политику.
– Ходят слухи, что Сталин при смерти – будто бы он так болен, что его держат для мебели, и прочее.
– Ничего подобного! – сказал он нам. – Этот человек в хорошей форме и отличается невероятной работоспособностью… Нет другого человека, – подчеркнул он, – который был бы столь же искренне дружелюбен и готов помогать мне и графу Шуленбургу, как Сталин. Он много раз повторял нам – и я вполне уверен в серьезности его слов, – что питает глубочайшее уважение к фюреру, его политике и немецкому народу и что, невзирая на принципиальные различия между национал-социализмом и коммунизмом, не видит причин, почему эти две системы не могут уживаться бок о бок в мире и к взаимной выгоде…
На следующий день посольство отдало в наше распоряжение машину, и мы поехали осматривать город…
Мы уже пробыли два дня в Москве (может быть, Гофман прилетел в Москву на день раньше. – А. О.), а я все ждал разрешения ГПУ, чтобы попасть в Кремль. Наконец около девяти часов вечера 28 августа[232] я его получил. Но разрешение на посещение Кремля – это совершенно не то же самое, что и разрешение сфотографировать Сталина. В этом мне пришлось положиться на умение графа фон дер Шуленбурга, который вместе с Риббентропом вел переговоры со Сталиным и Молотовым. Тем не менее мы с фотографом Риббентропа Лауксом, вооруженные пропусками, отправились в посольской машине в Кремль…
Перед дверью в кабинет Молотова сидел офицер в белом кителе, вооруженный гигантским пистолетом. Он скучающе развалился в кресле, вытянув перед собой ноги и засунув руки в карманы брюк. Появилась горничная в форме, похожей на больничную, с накрытым салфеткой подносом и пронесла его в кабинет Молотова. Когда она открыла дверь, я заметил накуренную комнату. Это была просторная комната с коричневой мебелью, и, перед тем как закрылась дверь, я заметил, что у молотовского стола стоит сам Сталин.
– Смотрите, Сталин! – довольно громко и взволнованно сказал я Лауксу.
Вялого офицера как будто током ударило. По-видимому, он понятия не имел, что Сталин у Молотова (наверно, он вошел через другую дверь), и он поспешно вскочил на ноги и вытянулся по стойке “смирно”… Фактическое подписание пакта отложили, чтобы дать нам возможность сделать несколько фотографий, и мы не упустили этой возможности… (Вышеизложенное допускает, что Сталин, находясь в тот день в своем кабинете, сначала мог вести переговоры с Гитлером, а потом неожиданно появился в кабинете Молотова для фотографирования момента подписания договора. – А. О.) Используя специальные чувствительные фотопластинки и отказавшись от вспышек, мы с Лауксом быстро принялись за работу. В кабинете находился и фотограф русской стороны – предполагаю, личный фотограф Сталина (М. Калашников, сделанное им фото подписания договора было опубликовано в «Правде». – А. О.). Его фотоаппарат напоминал “лейку”, но явно был низкопробной подделкой под оригинал. Поскольку в данных условиях освещенности он не мог сделать своим аппаратом фотографий без вспышки, мы имели перед ним значительное преимущество…
Подписав исторический пакт, Сталин (это уже явная «туфта» Гофмана, поскольку Сталин договор не подписывал и не визировал. – А. О.) дружеским жестом пригласил меня подойти к своему концу стола, где Молотов уже наполнял бокалы из первой бутылки шампанского. В то же время официальные участники церемонии собрались с другой стороны, и я оказался в центре (нельзя не отметить, что на фото этого исторического момента Сталин почему-то чокается не с участниками переговоров и церемонии подписания договора Риббентропом, Гауссом, Шуленбургом или Хильгером, которых даже нет в кадре, а с фотографом Гофманом или гауляйтером Кохом; причина, возможно, в нежелании показывать остальных участников этого события. – А. О.). Сталин… поднял бокал и сказал на ломаном немецком:
– Хочу приветствовать… Генриха Гофмана… величайшего фотографа Германии… да здравствует… да здравствует Генрих Гофман! (Нет ни единого подтверждения этого факта, как и того, что Сталин когда-либо произносил что-то по-немецки. А вот о том, что свой первый тост Сталин поднял за Адольфа Гитлера, написал и руководитель немецкой делегации Риббентроп. – А. О.)…
Мы сели на аэродроме Темпльхоф, и Риббентроп тут же поспешил в рейхсканцелярию, чтобы сделать доклад Гитлеру, а я поспешил к себе в фотолабораторию, чтобы лично проявить фотографии, представлявшие историческую важность. Через час с целым набором отличных снимков я был у Гитлера, который ждал меня. Коротко поздоровавшись со мной, что ясно свидетельствовало о его нетерпении, он задал мне первый вопрос:
– Ну, какое же общее впечатление произвел на вас Сталин?
– Честно говоря, глубокое и очень приятное. Несмотря на приземистую фигуру, это прирожденный вождь…
– А что насчет его здоровья? Говорят, он очень болен, и потому у него целая армия двойников. Или вы думаете, что человек, которого вы видели, это как раз одна из таинственных теней Сталина? – шутливо спросил Гитлер.
– Судя по тому, что он дымил как паровоз, пил как сапожник, а в конце выглядел как огурчик, должен сказать, что это вполне вероятно, – ответил я, смеясь…
Гитлер взял подборку фотографий, рассмотрел каждую по очереди, испытующе задавая вопросы по существу каждой из них.
– Как жалко! – печально сказал он наконец, качая головой. – Ни одна не годится!.. На всех фотографиях Сталин с папиросой…
– Но Сталин с папиросой – это как раз очень типично, – возразил я.
Но Гитлер ни за что не соглашался. Немецкий народ, упирался он, будет оскорблен… От такой фотографии веет легкомыслием! Прежде чем передать снимки в печать, попробуйте заретушировать папиросы…
Папиросы как следует заретушировали, и во всех газетах Сталин был безупречен, словно никогда не брал в руки табака!» [24. C. 97 – 110].
Ганс Баур – личный пилот Гитлера, обергруппенфюрер СС:
«Я уже привык к различным сюрпризам, но, когда вызвали в Оберзальцберг и Гитлер мне сказал: “Баур, полетишь вместе с Риббентропом в Москву на несколько дней”, – я был крайне удивлен… Согласно плану, мне предстояло доставить в русскую столицу тридцать пять пассажиров. Каждый из самолетов “Кондор” производства заводов “Фокке-Вульф”, которые готовились для этого перелета, мог взять на борт двенадцать пассажиров.
Во второй половине дня 21 августа 1939 года я вылетел на аэродром в Райхенхалль – Айнринг. (Этот аэродром обслуживал Берхтесгаден, где находилась дача-ставка фюрера Бергхоф. – А. О.) Риббентроп и его ближайшие сотрудники в это время находились в принадлежавшем ему имении в Фушле (в Австрии неподалеку от Берхтесгадена. – А. О.). Вскоре после моего прибытия на аэродром он также прибыл туда вместе со своими помощниками в сопровождении двух грузовиков, забитых чемоданами и прочим багажом. Мы разместили все, но самолеты оказались перегруженными, что создавало дополнительные трудности при взлете с такого маленького аэродрома. Мы провели ночь в Кенигсберге, с тем чтобы продолжить полет на следующее утро. (Как ни странно, по Бауру тоже получается, что они летели 22 августа. – А. О.)
Мы прибыли в аэропорт заранее, чтобы подготовиться. Русские в деталях разработали для нас маршрут следования, и, к нашему удивлению, это не был самый короткий путь до Москвы. Мы обогнули Польшу и направились на Москву через Дюнебург и Великие Луки. Поднявшись в воздух из аэропорта в Восточной Пруссии в положенное время, мы оказались над московским аэропортом спустя четыре часа пятнадцать минут. Пока мы кружили над аэродромом, я смотрел вниз и думал: “Что за беда! Что там происходит?” Я видел десятки советских флагов и германских со свастиками, развевавшихся по ветру, внушительный почетный караул и оркестр со сверкающими на солнце медными инструментами.
После остановки в парковочной зоне министр Риббентроп первым вышел из самолета. Его тепло приветствовал Молотов, советский министр иностранных дел. (Известно, что Риббентропа встречал первый замнаркома Потемкин. Так что или Баур запамятовал, или завышает ранг встречи, или Молотов действительно встречал, но в другом месте, самолет, в котором прилетел… Гитлер. –