Самолет штурмана Арнольда Дёринга (53-я бомбардировочная эскадра люфтваффе) пересек границу в 4 часа 15 минут. Члены экипажа действовали в точном соответствии с полученными инструкциями. «Я, как обычно, провел корректировку курса. Затем, выглянув в окошко, заметил, что землю окутал туман, но цели были все же различимы. Больше всего меня поражало бездействие средств ПВО противника».
Сталин лично запретил советским ПВО стрелять по пролетающим немецким самолетам, о чем пишет в своих воспоминаниях «Так было» А. И. Микоян.
В 4 часа 55 минут 12-й армейский корпус докладывал в штаб 4-й армии: «До сих пор складывается впечатление, что неприятель застигнут врасплох». Командование корпуса ссылалось на данные радиоперехвата, в которых неоднократно повторялись такие слова: «Что делать?», «Что нам делать?», «Как действовать?».
Передислокация советских войск в западные округа начала проводиться задолго до немецкого вторжения, и немцы по-разному оценивали этот факт. Убежденные национал-социалисты, такие как, например, лейтенант Ганс-Ульрих Рудель, летавший на пикирующем бомбардировщике и принимавший участие в первом авианалете, на этот счет не сомневался. Он откровенно заявлял: «Хорошо, что мы первыми ударили». Позже, основываясь на своих наблюдениях с воздуха, он напишет: «Все говорило о том, что русские готовились к вторжению на нашу территорию. На кого еще им было нападать на западе?»
Немцы, так же как и русские, не знали, что советские части и соединения готовили тогда к транспортировке через Польшу и Германию к Северному морю.
Берндт Фрайтаг фон Лорингхофен, служивший в штабе 2-й танковой группы Гудериана, сделал после войны такое заявление: «Ныне уже нет нужды придерживаться первоначальных взглядов о том, что русские планировали нанесение внезапного удара. Уже очень скоро стало ясно, что они готовились к обороне, но не успели завершить эту подготовку к моменту, когда началось немецкое вторжение. Пехотные дивизии были в основном сосредоточены у границ, а танки находились далеко в тылу. Если бы они собирались нападать, танковые части следовало бы разместить ближе к границам.
Пехотные части были так близко расположены к границе, чтобы согласно договоренности без шума по ночам пересекать ее через специально организованные проходы и на той стороне границы грузиться в составы, стоящие на немецкой колее. Танкам же предстояло грузиться на железнодорожные платформы в спецзонах на расстоянии 12—150 км от границы либо на баржи у речных берегов.
Рядовой пехоты Эммануэль Зельдер не сомневался: «Накануне нашего наступления ни у кого и мысли такой не было, что русские собираются наносить какие-то там удары». Напротив, уже первые часы войны свидетельствовали о том, что советские войска оказались совершенно не готовы к такому развитию событий. Отметая прочь гипотезу о «нанесении превентивного удара», Зельдер считает, что «русские на отдельных участках вообще не имели сил артиллерийской поддержки». «Как и мы, – заявил он во время беседы, – русские размещались в лесных палатках. Но в отличие от наших лагерей их лагеря не были даже замаскированы. Повсюду висели портреты Ленина и Сталина, ярко освещаемые по вечерам электрическими лампочками, и красные флаги. Все это находится в абсолютном противоречии с широко распространенным мнением, будто русские готовились к внезапному нападению…»
В 22 часа нас построили и зачитали приказ фюрера. Наконец-то нам прямо сказали, зачем мы здесь. Совсем не для броска в Персию, чтобы покарать англичан с разрешения русских. И не для того, чтобы усыпить бдительность британцев, а потом быстро перебросить войска к Ла-Маншу и высадиться в Англии.[48] Нет. Нас – солдат Великого рейха ждет война с самим Советским Союзом. Но нет такой силы, которая смогла бы сдержать движение наших армий. Для русских это будет настоящая война, для нас – просто Победа. Мы будем за нее молиться.
22 июня 1941 года глазами советских людей
Генерал-майор П. В. Севастьянов, в 1941 г. замполит 5-й стрелковой дивизии:
В тот давний и памятный субботний вечер июня по пути на командный пункт дивизии я заехал в штаб пограничного отряда. Неделю назад мы заняли полевую оборону у границы и поддерживали с соседями самый тесный контакт <…>
– Вы очень кстати приехали, комиссар, <…> не желаете ли поговорить с перебежчиком?[49]<…> Он не немец. Литовец, у него какие-то дальние родственники в Каунасе. И – не похоже, что врет. <…>
Перебежчик оказался высоким, худощавым, рыжим и небритым, в крагах и непросохшем мундире – это он вплавь или вброд перебирался через Шешупе.[50]<…>
– Я слышал, что завтра в четыре часа утра, – сказал солдат, – ровно в четыре, начнется наступление по всей границе. Солдатам обещан роскошный ужин со шнапсом <…>. Немцы надеются покончить с вами очень быстро. Им отлично известно расположение вашей обороны и ваши наличные силы. Они знают, что часть ваших войск находится в тридцати километрах отсюда в лагерях Козлово-Руда. Завтра, еще до четырех часов, туда полетят бомбардировщики <…>.
В лагерях действительно проходил учения наш 190-й полк[51]<…> Я должен был увидеться с командиром дивизии полковником Федором Петровичем Озеровым <…> и направился на КП дивизии <…>. В блиндаже загудел зуммер. Выглянул телефонист и позвал комдива. Через две минуты он вернулся…
– Кто? – спросил я.
– Диброва звонит. Звонят уже второй раз. Сперва передали приказание штаба корпуса отвести дежурные подразделения в тыл. Теперь говорят: подразделения оставить на первой линии, но отобрать у них боеприпасы. Чтоб не отвечали на провокацию <…>
Корпусной комиссар В. А. Диброва[52] был членом Военного Совета Прибалтийского округа. Зная его, я не мог поверить, что такой приказ исходил от Диброва или написан при его участии. Я так и не узнал и никогда, наверное, не узнаю, кто мог приказать в ту ночь отобрать боеприпасы у подразделений, уже занявших оборону по всем правилам устава. Теперь это, разумеется, не важно. Скажу лишь, что этого приказа мы не выполнили.
В два часа ночи вновь загудел зуммер. Звонил комиссар погранотряда, сообщил, что пограничники получили приказ эвакуировать свои семьи, как мы намерены поступить со своими? <… >
Именно этот вопрос Озеров и собирался адресовать штабу нашего корпуса. Вопрос был выслушан с некоторым недоумением.
– Вы проявляете излишнюю нервозность, – доносилось с того конца провода <…> эвакуация вызвала бы ненужное беспокойство среди населения…[53]
– Федор Петрович, – спросил я. – Может быть, зря мы беспокоимся, им-то сверху виднее… может, действительно, только провокация?
Комдив посмотрел мне прямо в глаза…
– Что им там виднее? Какие у них основания уверять нас: «Ничто не угрожает, излишняя нервозность, ненужное беспокойство»? Побеспокоишься, когда в тебя снарядами начнут садить. Тут или погибай, или отвечай, как положено солдату. Я предпочитаю второе. <…>
Через час в нашей землянке собрались командиры полков и замполиты – те, кого можно было собрать. Эти люди должны были пойти в окопы, и впервые назвать врага врагом <…> потом занять свои места с оружием в руках и приготовиться к отражению удара <…>.
Небо на востоке стало сереть, уже различались фигуры людей, молча застывших в своих окопах, сидящих за пулеметами; на артиллерийских позициях в густом дубовом кустарнике. Бойцы прикрывали срезанными ветками пушки и гаубицы.
Было без четверти четыре, когда послышался тяжкий, прерывистый гул самолетов. Несколько мгновений спустя они пронеслись над нашими головами.
Самолеты с крестами на крыльях шли целой армадой, они летели тяжело и низко <…>. Ровно в четыре раздался первый выстрел артиллерии, уже для нас, потому что снаряды легли в расположение дивизии <…> били они не по целям, а пока по площади, не жалея снарядов <…>Наши пока не отвечали <…>. Более часа продолжалось это бестолковое швыряние снарядами. Содрогалась земля, визжали осколки и шрапнель, а мы еще ничего не предприняли в ответ.
Часов около пяти меня разыскал адъютант Озерова. По телефону из штаба корпуса, сообщил он, приказано ни в коем случае не ввязываться в бой, так как это не война, а провокация.[54] Я молча кивнул в ответ и продолжал делать то же, что делали все мы, – ждать.
Несколько немецких легких бомбардировщиков прошли вдоль нашего переднего края, аккуратно утюжа его бомбовыми разрывами. Мы не отвечали. Появились два наших И-16 c каунасского аэродрома, и тотчас их сбили «юнкерсы» <…>
Огонь артиллерии так же неожиданно, как и начался, был перенесен в глубину.
Оглохшие, со звоном в ушах, мы приготовились отражать атаку. С холмов, по ту сторону Шешупе, уже спускались густые массы пехотинцев, но они шли не цепями, не рассыпным строем. Они шли батальонными колоннами, держа равнение и дистанции, с барабанным боем. В бинокль были хорошо видны расстегнутые мундиры, распаренные, должно быть от выпитого, лица, засученные по локоть рукава.