Фанариотское управление имело преимущества перед управлением большинства пашей в других частях Империи и правлением князей из местных выходцев. Коррупция в XVIII в. была нормой. Правосудие редко функционировало честно, обходясь без чрезмерных задержек. Но господарям мешали неопределенные сроки их пребывания у власти. Например, Константин Маврокордато, внук великого эксапорита, был совестливым и просвещенным правителем, который составил новый свод законов для каждого княжества, облегчив налогообложение, а сбор податей сделал менее жестким; он улучшил условия жизни крепостных, которых планировал вовсе освободить. Но, хотя в период 1730–1769 гг. он управлял шесть раз в Валахии и четыре раза в Молдавии, самый длительный период составлял шесть месяцев. Столь частый приход к власти и лишение ее делали почти невозможным образовать хорошее правительство и проводить постоянную политику.[596] Эта неопределенность вынуждала господарей вымогать все возможные деньги у своих подданных. Княжества были богаты, и доход господарей был немалым, но Молдавия должна была платить ежегодную дань султану около 7 ООО золотых фунтов, а Валахия — около 14000 золотых фунтов. К 1750 г. молдавский престол обходился удачливому кандидату примерно в 30 ООО золотых фунтов, а валашский — 45 ООО. Перевод с одного престола на другой стоил около 20 ООО золотых фунтов. Если год бывал благополучным, то Молдавия должна была отдать до 180000 золотых фунтов налогов, а Валахия до 300000. Но господарь должен был не только покрывать свои расходы и выплачивать ежегодную дань. Он обязан был содержать свой двор и чиновников, должен был постоянно подкупать турецких чиновников, и предполагалось, что он будет оказывать щедрую поддержку патриархии. В результате он максимально эксплуатировал свой народ. Если он отменял один налог, то вводил другой. Румыны начали испытывать ностальгию по не столь эффективному, но менее эксплуататорскому управлению своих собственных господарей. При этом каждый господарь заканчивал свое правление более бедным, чем был прежде.[597] К середине XVIII в. семья Маврокордато, несмотря на все свое богатство, более не могла обеспечивать возведение господарей из своей среды; семья Раковица была разорена. На их место встали другие кланы фанариотов: Ипсиланти, Мурусси, Каллимахи. В 1774 г., чтобы обеспечить лучшую преемственность, султан согласился закрепить наследование за этими тремя семьями и Гиками. В 1802 г. каждый господарь получил гарантии, что будет править не менее семи лет.[598]
С точки зрения финансового бремени непонятно, почему люди стремились стать господарями. Это желание отчасти коренилось в пристрастии к помпезности и титулам, а также в жажде власти, даже если эта власть была ограниченной. Один английский путешественник писал в 1817 г. об «исключительном явлении чистого деспотизма, проявляемого греческим князем, который сам, в свою очередь, является подвластным рабом».[599] Но на первом месте здесь было стремление к осуществлению имперской идеи, возрождению Византии. Под властью господарей–фанариотов в княжествах могла найти прибежище неовизантийская культура. В этих землях могла укорениться греческая знать, а греческие академии могли дать образование гражданам новой Византии. Там намного лучше, чем в тенистых дворцах вокруг Фанара с турецкой полицией у ворот, могла сохраниться живая византийская идея. В Румынии, в «Риме за Дунаем», можно было планировать возрождение Нового Рима.
Но эти планы нуждались в поддержке со стороны Церкви. Патриарх жил на содержании фанариотов, но он был по–прежнему главой православной общины. Патриархат много приобрел от этих связей. Если с 1695 по 1795 гг. было только тридцать одно патриаршее управление, по сравнению с 61–м в период 1595–1695 гг., то это произошло благодаря влиянию фанариотов на Высокую Порту. Хотя сумма, которую нужно было платить султану при каждом утверждении нового патриарха, была по–прежнему высокой, фанариоты сделали так, что она не увеличивалась, и уплачивали большую часть ее. Они использовали свою власть и богатство, чтобы облегчить бремя Великой Церкви. Но Великая Церковь должна была щедро отплатить им за помощь. Реформы 1741 и 1755 гг., сократив власть св. синода и, следовательно, светских чиновников, которые господствовали в нем, в некоторой степени освободили Церковь от их влияния на назначение патриархов. Но фанариоты навязывали ей свои идеи; они хотели сделать ее орудием своей политики.[600]
Многие из идей фанариотов были замечательными. Они отличались большим интересом к образованию. Среди них было достаточно ученых и выдающихся писателей; многие из господарей, особенно из семьи Маврокордато, были людьми высококультурными, способными беседовать на равных с самыми утонченными западными путешественниками. Под их влиянием была возобновлена Патриаршая академия в Константинополе. Академии, основанные в Яссах и Бухаресте эллинизированными господарями в XVII в., получили поддержку и были расширены. В них устремились греческие ученые, предпочитавшие преподавать более там, чем в спертой атмосфере Константинополя. Бухарестская академия была обновлена в конце XVII в. ученым Севастом Киминитисом; его дело было продолжено другими учеными: Георгием Ипоменасом, Георгием Феодору Трапезундским, Димитрием Памперисом Прокопием, Иаковом Маносом Аргосским и другими. Современник Севаста, критянин Иеремия Какавала, преобразовал подобным образом академию в Яссах. Примеру фанариотов последовали богатые покровители во всех греческих землях, которые организовали академии в Смирне, на Хиосе, в Янине, Загоре на Пелионе и Димитсане на Пелопоннесе, и в других местах. Эти школы были посвящены насущной задаче улучшить греческое светское образование; их основатели и покровители были по большей части люди, получившие образование на Западе. Образцом для них служил более Падуанский университет, чем старая византийская традиция. Греческие отцы Церкви могли по–прежнему изучаться, но акцент делался скорее на классической филологии и античной, а также современной философии и науке. Профессора были мирянами–членами Православной Церкви, сознательно противопоставлявшимися как латинянам, так и протестантам; но сами они находились под влиянием западных образцов своего времени, с тенденцией к рационализму и страхом перед всем, что можно было расценивать как суеверие. Они хотели доказать, что они сами и их ученики такие же просвещенные, как и на Западе.[601]
Для Церкви было полезно получить вызов со стороны интеллектуалов; но вызов был слишком внезапным. Сила Византийской церкви была в присутствии высокообразованных мирян, которые испытывали глубокий интерес к религии. Теперь миряне начали отступать от традиций Церкви; традиционно настроенные члены Церкви стали не доверять современному образованию и не любить его; они отступили, чтобы защищаться в замкнутом обскурантизме. Раскол между интеллектуалами и традиционалистами, который начался, когда неоаристотелианство было введено в число предметов Патриаршей академии, становился все глубже. Под влиянием фанариотов многие высшие иерархи пошли в ногу со временем. В прежние времена православие предпочитало сосредоточивать свое внимание на вечных ценностях и благочестиво отказывалось одевать веру в покровы модной философии. Фанариоты в своем желании произвести впечатление на Запад не сочувствовали таким старомодным представлениям. Вместо того, видя высокий авторитет древнегреческой учености, они хотели показать, что по своей культуре и происхождению — они наследники древней Греции. Их сыновья, жизнерадостные миряне, образованные в новом духе, теперь занимали административные посты при патриаршем дворе. В результате патриархат начал терять связь с великим единством верующих, для которых вера была более значима, чем философия, а христианские богословы были важнее, чем софисты языческих времен.
Более того, фанариоты нуждались в поддержке Церкви для достижения своей конечной политической цели. Эта цель не была приземленной. Μεγάλη Ιδέα, Великая идея греков, оформилась еще до турецкого нашествия. Это была идея судьбы греческого народа. Михаил VIII Палеолог выразил ее в речи, которую он произнес, когда его войска отвоевали Константинополь у латинян; греков он называл ромеями. Во времена последних Палеологов снова появилось слово «эллин», но с сознательным намерением связать византийскую имперскость с культурой и традициями древней Греции.[602] С распространением Возрождения всеобщим стало уважение к древнегреческой цивилизации. Естественно, что греки, посреди своих политических бедствий, старались извлечь из этого пользу. В настоящий момент они были рабами турок, но они были и тем великим народом, который дал культуру Европе. Их судьбой должно было стать возрождение. Фанариоты попытались объединить национальную силу эллинизма в страстный, хотя и нелогичный союз с вселенскими традициями Византии и Православной Церковью. Они работали на восстановление Византии, «нового Рима», который должен быть греческим, нового центра греческой цивилизации, заключающей в себя православный мир. Дух Великой идеи был смесью неовизантинизма и острого национального чувства. Но, в согласии с ориентацией современного мира, национализм начал преобладать над вселенским духом. Георгий Схоларий, хотя и неосознанно, предвидел эту опасность, и, отвечая на вопрос о своей национальности, говорил, что он не эллин, хотя был эллином по национальности, и не византиец, хотя родился в Византии, но христианин, т. е. православный. Ибо, если Православная Церковь вновь обретет свою силу, она должна оставаться вселенской. Она не должна стать чисто греческой Церковью.