пись-шифр любимого имени.
Есть зато и несчастливцы; это те, кто или не получил писем, или же получил, но тревожные.
Один подъесаул мрачен как ночь. Он не успел переслать воинскому начальнику аттестаты для своей жены, а самому трудно регулярно высылать деньги (поймайте-ка нашу полевую почту!). И вот жена в пиковом положении – без денег… Скверно. И мы не утешаем, хотя и хотим. Ведь все равно не утешишь, – ибо нечем!
Какое счастье, что моя жена – артистка. У ней есть свой кусок хлеба, на всякий черный случай, конечно!
А вот и газеты. С жадностью хватаем их и развертываем пропутешествовавшие через всю Россию и Галицию листы. Ого! Долго же они, однако, путешествовали!
Вышли в свет из душных и липких тисков «ротационки» еще 25 сентября. А сегодня 12 октября. За семнадцать дней много перемен могло произойти! Но все-таки это ведь газета!
Ну, конечно! Глупости на стратегические темы в передовицах… Небывалые случаи из боевой жизни… Долой!
Кто убит… Нет ли знакомых и, храни Бог, близких, – ведь у меня отец в Пруссии.
Зрелища и театры… Повеяло шумом оживленного антракта, светом люстр, говором разряженной толпы…
Эх! Хорошо бы сейчас «Русалку» послушать!..
А у кого-то уж та же мысль промелькнула и он, продолжая читать, мурлычет из каватины:
Да, где-то вы, привольные дни! Воображаю, как переполнены театры, когда армия вернется после победоносной войны домой!
А пока… Эх, пишите же нам больше, жены, матери и невесты! Ей Богу, и война шуткой бы прошла. А бои все идут и мы все без дела сторожим; и перестреливаемся с мелкими партиями австрийских разведчиков… А мои глаза все хуже и хуже. И нынче вечером едва рассмотрел совсем недалекую партию конных австрийцев, болтавшуюся по полям.
Уж вахмистр указал, где она.
Доктора находят последствия контузии, отозвавшейся на глазах. Плохо! Ну, да Бог даст, и пройдет.
А так ведь ничего – не больно будто бы!
Публика наша шумит и спорит о Шаляпине; приятно послушать спор не на военную тему… Это все письма, да газеты наделали – все это оживление!
Сегодня выдерживали в пешем строю атаки боснийцев. Сначала мы были в страшном недоумении – что такое? Откуда здесь турки? Красные фески, загорелые лица. Потом уже разобрались, что на наших врагах не фески, а причудливые красные шапки. А от захваченных пленных узнали, что они боснийцы и присланы в подкрепление австрийской армии. Что до сих пор их полки на войне не были еще. Черт знает что такое! Эта Австрия действительно состоит из самых разноплеменных народностей. В венграх, по их лицам судя, без сомнения есть монгольская кровь.
Словаки и русины порою совсем не отличаются от наших малороссов и мои казаки, в большинстве хохлы же, свободно с ними объясняются и очень ладят. Сами швабы – полунемцы какие-то. Правда, в них нет той тупой жестокости и бессмысленной самоуверенности, которая сквозит в каждом жесте и слове немецкого, или вернее, прусского вояки, но все же они немцы. Только они – более интеллигенты. За последнее время все эти «иноплеменники» порядком деморализировались, судя по рассказам пленных. Но все же у Австрии еще осталось много живой силы и ее надо сломить. А как и когда это удастся – Бог знает!
Говорят, что венгры очень будто бы волнуются и не хотят драться. Если они откажутся от войны – Австрии, т. е. швабской и главенствующей ее части, – придется плохо. Уйдут венгры, уйдут и словаки, и тирольцы, и вот эти же черномазые боснийцы.
И что же останется? Почти что ничего!
А наши, слышно, намяли им немного бока на Сане и снова перешли через него. А то уж тут у нас даже слухи пошли нехорошие; хотя мы слухам и не придаем значения, но все-таки – неприятно сидеть на дальнем фланге и бояться за центр.
Теперь становится ясным, что если уж такие бои, как теперь под Варшавой, идут и на Сан, не могут решить кампании, то без сомнения – война затянется minimum до весны. А мои глаза все хуже. Неужели перестану быть родным здесь и придется уезжать… А вдруг наши снова пойдут в Венгрию, где я еще не бывал! Брошу писать, больно глазам.
Все время мелкие делишки. Правда, теперь нас похлестывать стали и артиллерийским огнем, но все же конного дела не предвидится. Ведем теперь и разведку по очереди сотен. Так как офицеров мало, то приходится одному и тому же быть за всех: и в разведку ходить, и сотней заправлять, и в сторожевке сидеть и… даже отчетность вести бумажную, как это ни странно звучит здесь, в мире, очень далеком от бумажного. Ничего не поделаешь! Государство – это машина. И в ней, в машине этой громоздкой, – еще миллионы машинок заведены и в ход пущены… Этим тиканьем все мы держимся.
Сегодня привели ко мне в сторожевке какого-то нелепого австрияка. В чем дело? Мне со смехом докладывают конвоиры в черкессках, что вот, Вашбродь, к нам проситься пришел! Что?! Да, правда, вот он обскажет, он по-поляцки бает.
– Кто вы такой?
– Кадет.
– Как кадет?
Оказывается он доброволец, выпускной кадет. Несет обязанности офицера.
– Что ж вы здесь делаете? Зачем пришли?
– Где у вас тут плен? – в ответе.
– Что?!
– Плен… плен… – бормочет, ласково улыбаясь, худощавый и какой-то болезненный на вид парень.
Чудак, оказывается, намерзся, наголодался и устал в разведке.
Затем как-то умудрился потерять своих и с отчаяния решил пойти к нам.
– Здесь тепло… Кормят… «Хляба» – есть… Я русин…
Я прямо-таки поразился. И жаль мне его стало, этого птенца. Притащил его к себе в землянку. Чаем горячим отпоил, накормил, чем мог.
Отошел мой птенец!
Порозовел весь, оживился. Благодарно взглянул на меня с наивной и слегка застенчивой улыбкой и вдруг заявил на ломаном русско-польском наречии:
– Никогда больше не буду воевать! – И так это у него искренне и просто вырвалось, – просто прелесть. Так и переночевал здесь у меня, ибо посылать его в штаб было не с кем – люди все в расходе. Оружие он сам мне отдал с изящным поклоном. Новешенький «Piper-Steier» – тип нашего браунинга, я оставил себе. Пригодится еще. А длинный, но жидкий клинок сабли отдал казачатам для вертела – шашлык жарить. Больше у моего «гостя» ничего не оказалось, кроме пары писем, да коробки с кокаином, без которого не идет в бой ни один австрийский офицер. Да и у солдат «кокаинизм» очень развит. Потому-то они иногда и бродят в бою, как сонные мухи, равнодушно вынося опасность.
Впрочем, и правда, глоточек кокаину не помешает кому угодно, когда разрывная пуля разворотит кишки и впереди будет неизбежная и страшная смерть… Впрочем, зачем о таких вещах думать! Нам об этом думать нельзя. А то нервы с натянутых колков соскочат, а тогда… беда!
Пока еще мы чувствуем себя сносно. И выносим опасность хорошо, т. е. владеем собой и делаем свое дело по мере сил спокойно. А ведь это-то владение собой и есть знаменитая «храбрость», ибо нет ни одного живого и нормального человека, который в самой глубине своей души не боялся смерти и мучений.
Все боятся. Но только каждый по своему эту боязнь переносит, один спокойнее, другой – послабее нервами – хуже и больше волнуется…
И это видно бывает сразу, под обстрелом. И интересно наблюдать за всеми.
Один – абсолютно спокоен и равнодушен. И только дергающейся изредка, при близких разрывах, мускул на щеке, говорит вам о том страшном волевом напряжении, в котором находится этот невозмутимый офицер.
Другой – весел, оживлен. Посмеивается. Шутит. Даже бунчит под нос какую-то песенку. Но внутри-то все напряжено. Он волнуется страшно и не может быть спокойным молча. Ему надо отвлечься искусственно поднятым бодрым настроением от чувства страха.
Третий хватается за драгоценную, ибо она редка, фляжку с коньяком, или спиртом и, прячась, делает крупный глоток. А потом тоже, шутит. Подмигивает всем, суетится зря. Этот еще трусливее.
А есть и четвертые, – вроде меня, которые в момент нахлынувшей опасности, как-то не сознают ее и делают начатое раньше дело; а потом, когда миновала опасность – ощущают страх и ужас перед прошлой уже смертью…
Опять с утра и до вечера стычки. Это под конец начинает надоедать, а главное – устают нервы. Да, без сомнения, в нынешней войне тот возьмет верх, у кого большая выдержка и терпение. Живой силы много у всех воюющих сторон и даже современная адская техника уничтожения этой живой силы не сможет ничего сделать тут. Падут миллионы, но на их места встанут другие. Наше настроение поддерживается мыслью о хорошем руководительстве нами сверху. Это сознание дает покой. Знаешь, что все предугадано там, в том кабинете, где один усталый человек с мощным лбом и вдумчивыми глазами сидит ночами над громадной картой и легкими мановениями умеющих быть железными рук, двигает миллионы людей и тысячи пушек по карминовым путям карты.
И еще, что много нам помогает теперь, – это широкая инициатива, дающаяся даже молодому начальнику крошечной части.
Вот твоя задача. Вот твои люди и средства. Вот направление. Иди и… сам теперь себе голова.
Это страшно развязывает руки. Мы учились, мы должны знать дело. Хватит головы – удача. Не хватит – ну, что ж! Мою ошибку, хотя и невольную, исправят. И в этом кроется наше боевое товарищество от великого до малого чина всей колоссальной армии.
Как это ни странно, но у всех почти у нас, создается понятие, что деремся лишь мы одни, т. е. Россия. A наши достославные союзники, не во гневе им будь сказано, в высшей степени индифферентно относятся к своему делу и помощи от них путной все нет как нет! Берут, очевидно, силы, да и побаиваются малость. Ну, да что же! И одни, Бог поможет коли, справимся.