I
От Варшавы до Ловича около шестидесяти верст; в обычное время прогулка на автомобиле по чудесному, ровному, как трек, шоссе, представляющему собой аллею из старых, как-то особенно художественных ветел, может быть только приятной. По сторонам – пологие поля, длинные деревни в отделении, иногда темная гряда леса. Порой попадается усадьба, старая меланхолическая усадьба с низким, длинным домом, украшенным колоннами, с задумчивыми прудами, по которым теперь катаются на коньках мальчишки… В обычное время здесь должно быть тихо, уютно, немного лениво, и время плывет неторопливо и спокойно длинными солнечными днями.
Но теперь война, и все обычное, мирное и неторопливое теперь представляется чем-то далеким, похожим на прекрасный сон давно минувшего детства. Уже у самой Варшавы, в семи – десяти верстах, начинают попадаться разрушенные снарядами здания. Выбитые окна, иногда вместе с рамами и косяками, угрюмо и немо смотрят на дорогу. Местами в правильной кладке стены зияет развороченными краями черная дыра от снаряда. Пробитая и сбитая крыша висит ненужно и странно. И жалко и страшно выглядит человеческое жилье в этом разрушении. Это война шагнула сюда, это ее власть остановила неторопливое течение мирной жизни.
Длинные бесконечные обозы тянутся во имя нее по аллее старых ветел, останавливаются, кормят лошадей, и порою, горьковато-теплый запах дымка от наскоро разложенного костра тянется в холодном воздухе. Приходится обгонять отдельных солдат и целые части, кавалерийские и пехотные. Зима уже изменила их внешность – люди идут и едут закутанные в башлыки, кое-где в полушубки, а казаки – эти особенные, резко отличающиеся типом лица уральские казаки в огромных черных папахах, на маленьких мохнатых лошадях – те иногда поражают своей изобретательностью по части одежды. На них намотано Бог знает что, укутано, подтянуто, застегнуто так, что торчит только темное узкоглазое лицо.
Есть города на Руси, которые никакая война, кажется, не сделает грязнее. Мне кажется, Сохачев никогда не был, не может быть и не будет чище, чем теперь, когда сквозь него прошла целая армия. Узенькие кривые улицы, сдавленные грязными, до невозможности тесно сжавшиеся домами, вымощенные какими-то сталактитами, сплошь покрыты липкой черной грязью. В полях мороз, земля звенит под колесом, и чуткий настывший воздух долго качает отзвук, а здесь как будто никогда не было мороза – здесь особое тепло нечистоплотного, скученного, обедневшего до нищеты человеческого жилья. Солдат, переходящий площадь, тонет по щиколотку в грязи и скользит, весело ругаясь на неожиданные ухабы. Четверка больших, рослых лошадей не может взять в гору с моста обозную фуру, и солдаты, как муравьи, лепятся около нее, покрикивая и на лошадей, и друг на друга.
II
Сразу же за Сохачевом стали попадаться признаки недавнего боя. Длинные фуры с закрытым холстом верхом медленно ползли навстречу; более легко раненные ехали в простых телегах, лежа и сидя, и равнодушно провожали автомобиль глазами.
В сущности, больших потерь в деле под Ловичем не было. Но так страшно, так необычайно перенестись за несколько часов от веселой, блестящей, легкомысленной Варшавы сюда, где единственным, даже как будто потерявшим свою остроту вопросом, является только вопрос жизни и смерти, – что глаз невольно искал белые, издалека видные повязки бинтов и распластанные, укрытые до подбородка шинелью или одеялом фигуры. И все, что еще сегодня утром казалось важным и нужным, стало таким ничтожным и мелким, что о нем было стыдно вспоминать.
Темная, зыблющаяся колонна вырисовалась впереди. Что-то незнакомое было в ней – в головных уборах, и это было заметно даже издали. Это шла партия пленных, человек сто или сто пятьдесят, пруссаки в касках, у некоторых закрытых парусиновыми чехлами; в большинстве – немолодые «ландверные»[48] лица, истомленные, пожелтевшие, со следами долгой бессонницы.
Они прошли, и впереди в просветах между ветлами показался силуэт Ловича…
III
Лович – старинный, по-своему красивый город, полный старых характерных зданий с окнами, похожими на бойницы, с широкими контрфорсами, поддерживающими необъятной толщины стены.
Над всем городом величаво и вместе с тем грациозно возвышается костел, один из прекраснейших памятников архитектуры XII века. Этот костел, тяжелый по массиву основного здания, украшен двумя такими легкими, стройными башенками, что не хочется отвести от них взгляда. Город пережил бомбардировку, но, по счастью, костел отделался незначительными повреждениями.
Историю этого события мне рассказал начальник земской стражи, штабс-капитан Ф-тов; снаряд – большой бризантный снаряд, известный в нашей армии под названием «чемодана» – попал в окно костела; железная решетка, о которую он ударился, изменила направление полета: снаряд рикошетировал вверх, пробил потолок, сделал в крыше огромную дыру и, вылетев на улицу, разорвался на мостовой.
Таких неожиданностей жителям пришлось перенести немало. Главный обстрел производился по костелу и деревянному мосту. Здесь, на берегу реки, в бронзовой повядшей траве низкого луга, вырваны этими снарядами огромные черные пятна.
Лович когда-то был столицей Мазовецких князей.[49] До сих пор в городке сохранилось замкоподобное здание – княжой дом. Ловичский уезд – самый богатый уезд губернии, населенный так называемыми ксенжаками. Одни они носят чуть ли не во всей Польше особенный, странный для чужого глаза, костюм: штаны из полосатой, желтой с зеленым, материи, широчайшего фасона, едва закрывающие колени. Это старинный костюм ксенжака, и, надо признаться, когда старый, наголо бритый ксенжак стоит в сосредоточенно философском созерцании с трубкой в зубах возле ворот своей халупы, он имеет вид несомненно художественный.
Меня заинтересовало название «ксенжаки»; оказывается, это бывшие крепостные, принадлежавшие ловичским князьям церкви – епископам. Традиция религиозности, вообще сильная в Польше, где на каждом перекрестке Распятие или статуя Богоматери, в ксенжаках особенно сильна; и ею местные люди объясняют выдающуюся зажиточность населения.
Эти самые ксенжаки наутро после моего приезда исполняли натуральную повинность: зарывали убитых немцев.
IV
Дело под Ловичем – одно из наиболее любопытных дел последнего времени.
Если просмотреть бегло все события, приведшие к нему, станет понятно и доходящее до отчаяния сопротивление немцев, и страшные ранения на трупах, и отдельные фигуры между окопами, лежавшие иногда звеньями длинной цепи.
17–20 октября немцы подступили к Варшаве и были отбиты. 27 октября они были вытеснены вплоть до границы. Генерал Гинденбург, известный теперь всей России генерал, исчез. Он появился с переброшенными с французского фронта войсками возле Влоцлавска и Плоцка. Четыре корпуса вновь вошли, но находившиеся по бокам русские войска опять сомкнулись, и немцы оказались отрезанными. Два корпуса прорвались у Турска назад, а два бродят и по настоящий момент, когда я пишу эти строки, отрезанные и загнанные внутрь Польши… Они пошли на Ленчицу, бросились на Кутно, где в большом сражении, о котором я уже писал, потеряли 14 тысяч человек; девять наших офицеров четыре дня хоронили их с тучей солдат. Наконец, 12 ноября эти два корпуса немцев бросились на Лович и тут потерпели значительный урон. Они отступили и заметались, как раненный насмерть, окруженный зверь, уже не пытаясь спастись, а всецело задавшись целью как можно дороже продать свою жизнь.
Вечером, когда уже начало темнеть, дивизионный генерал предложил мне проехать на позиции. Генерал не спал четыре ночи, и, как он объяснял мне, воспользовался случаем хоть на час отойти от работы.
Мы поехали за город.
Бой был под самым городом, окопы переходили через шоссе от химического завода к кирпичному, и сошлись эти окопы, повернутые друг к другу валами выкопанной земли на двести двадцать восемь шагов. На следующий день утром я измерял расстояние между русскими и немецкими окопами шагами… Это был отчаянный удар загнанного, умирающего зверя. Трупами были наполнены окопы.
Мы прошли немного по полю и вернулись к автомобилю. Ксенжаки все еще носили трупы, а проходившие солдаты останавливались, разглядывали своих вчерашних врагов, иногда трогали концом ноги труп, чтобы посмотреть, как одет «ихний солдат».
– Ну что, не лучше нашего? – спросил я какого-то сибирца.
– Не, не горазд чтобы… Конешно, фуфайка на ем, после сапоги… Сапоги вот добрые – ишь, какими гвоздями подбиты, – указал он на тяжелый германский сапог, подбитый, как у альпийских туристов, огромными блестящими шляпками гвоздей.
Тьма падала все ниже. Большое плоское поле синело холодно и неуютно. Мимо по шоссе проходили часть за частью, тянулись бесконечные артиллерийские парки, дымящиеся кухни. Когда мы возвращались, пошел снег, сначала неуверенно, потом все смелее и смелее, медленно кружась в воздухе, полетели белые бабочки.
VI
В городе, в местном сквере, горели костры, и солдаты прыгали возле них огромными черными тенями. По площади тянулся артиллерийский парк, орудия глухо лязгали по мостовой, и лошади казались огромными призраками.
Прощаясь со мною, генерал постоял немного, подумал и посмотрел на меня.
Острый вопрос войны – шпионы. Я спросил о них генерала.
– А как же!.. Вчера поймали… Мезонин – уже за городом, почти в поле. Заметили наши: свет странный какой-то, – туда! Что же оказывается – германский подданный, приехал за две недели до войны, никто толком не знает, зачем. Сидит на мезонинчике, свеча и зеркало небольшое… И жарит по Морзу ни более, ни менее… Их окопы – вот они, вы видели – он туда и валит… Ну, суд… Вы знаете суд «по законам военного времени»?..
Высокий тонкий солдат приостановился около, смутно чернея во мраке.
– Ты что, ранен? – обратился к нему генерал.
– Так точно, ваше высокородие! – неторопливо ответил тот, не разбирая в темноте генерала. – До госпиталя как дойти?
– А ты бы прежде полк нашел, винтовку сдал, патроны, а потом в госпиталь… Дойти ведь можешь? Ты куда ранен-то?
– Так точно, могу… Вот! – так же неторопливо проговорил солдат и распахнул шинель.
Генерал зажег карманный электрический фонарь и осветил солдата. Солдат стоял прямо, слегка опираясь на винтовку.
– Ну, иди, иди, голубчик – госпиталь налево, потом направо третий дом… Иди! – отпустил его генерал и, когда солдат пошел дальше, тем же таинственным голосом добавил, обращаясь ко мне:
– Видели? Вот они какие… И все, заметьте, – все таковы…
VII
Я попрощался с генералом и отправился к себе. По площади по-прежнему тянулась артиллерия, обозы, шла бесконечной фалангой пехота. После боя, после огромного напряжения, свойственного только бою, люди шли дальше, за шестнадцать верст.
Я сидел в пустой холодной комнате старика еврея, пил чай, ужинал, а там все шли и шли…
Ночью я раза два вышел к воротам. По площади все тянулись обозы и орудия, и чей-то хриплый надорвавшийся голос сердито кричал:
– Зарядной ящик – шагом марш! Вытягивай! Эй, пехота, возьми к сторонке, дай проехать! Вытягивай же, ты, заснул?!
И дальше слышались крики и тот же скрип обоза, тяжелый лязг артиллерии, звонкий перебой подков кавалерийского эскадрона.
И снег – неторопливый, равнодушный ко всему, крупный первый снег крыл землю тускло светящейся во мраке пеленой. Он падал здесь, около темных ворот, там, на площади, где непрерывно и тяжело катилась человеческая волна, и на обсаженных старыми ветлами дорогах, и в низком, ровном поле, изрытом окопами и усеянном окоченелыми трупами чужих людей. Молча и непрестанно падали белые бабочки, кружились и таяли – и как будто хотели заглушить бессонные звуки бессонных людей, которые должны днем драться, а ночью идти.
И старая грешная земля устало вздыхала этими звуками, и черный силуэт старинного костела слушал их, в безмолвном молении простирая вверх к черному небу свои грациозные башенки.