I
Взятые в последние дни пленные на вопрос «Откуда их части?» отвечают двояким образом. Или: «С французского фронта… Два месяца были там, потом посадили нас в вагоны и перевезли сюда. Оттуда все время берут – по восемьдесят поездов в день отправляют – и все сюда…» Или: – «Привезен из крепостного гарнизона… Крепости Восточной Пруссии все очищены… Все, что можно было взять оттуда, переброшено сюда, в Польшу…»
Пишущий эти строки имеет в своем распоряжении взятые с павших под Ловичем немецких солдат письма. Среди обычной и, надо признаться, довольно однообразной переписки с близкими, оставшимися в Германии, среди трагических и сентиментальных, наивных и трогательных слов любящих людей, жен, матерей, сестер и невест, попадаются письма товарищей и братьев, оставшихся на Западном фронте. Их даты – половина или конец октября. Их тон – тон зависти принужденного ничего не делать человека, зависти к тому, кто пошел для живой, яркой деятельности.
Эти письма любопытны главным образом тем, что показывают обстоятельство глубокой важности: около месяца тому назад восемьдесят поездов в сутки по нескольким параллельным путям стали перебрасывать немецкие войска на русский фронт. Есть сведения, которым не представляется надобности не доверять, что к половине ноября (нашего, старого стиля) награжденный милостью Вильгельма генерал Гинденбург собрал таким образом около двенадцати корпусов. Принимая во внимание опустошенные крепости, гарнизоны которых вошли в состав вновь сформированной армии, цифра двенадцать должна быть увеличена до пятнадцати, а возможно, и семнадцати.
Некоторое время громы войны молчали. Частичные встречи в виде отдельных столкновений не могли быть приняты к учету, как имеющие значение бои.
Затем эта вновь сформированная, перетасованная и пополненная армия в пятнадцать – семнадцать корпусов двинулась исправлять однажды испорченное. На правом берегу Вислы – с фронта Млава – Цеханов – Плоцк – началась демонстрация, имеющая значение, как отвлечение на себя русских сил с правого берега Вислы, так и учет морального воздействия – постоянно напряженное внимание, обращенное в эту сторону. На этом фронте немцы достигли Сахоцина, но линия их сломалась. Под напором русских Плоцк был очищен.
На левом берегу картина получилась несколько иная. Против самого Плоцка немцы стояли плотно. Несколько дней тому назад трудно было учесть их задание, теперь оно представляется ясным. Упорные, жестокие бои под Ловичем – в отрезке Лович – Сохачев – говорили о том, что это для немцев очень важно. Бои эти не прекратились и до сих пор, и Лович, милый старинный Лович, переживает тяжелые часы. Тяжелая немецкая артиллерия громит его бризантными снарядами. Над городом реют аэропланы, засыпающие его бомбами. Население сидит в подвалах, вылезая из них только с наступлением ночи. От снарядов и падающих сверху бомб там и здесь вспыхивают пожары, и не успевают солдаты потушить в одном месте, как пламя взметывается в другом.
И день, и ночь, не переставая, сотрясают воздух удары тяжелых орудий.
Лович важен для немцев. Он – начало ломаной, достающейся горами немецких трупов и реками человеческой крови, линии, проведение которой выхватило из рядов германских войск тысячи людей и доставило генералу Гинденбургу звание фельдмаршала. Теперь эта линия представляется таковой: Лович, Лодзь, Тушин, Петроков.
II
Так, или приблизительно так, рисуется положение в тот момент, когда я пишу это письмо. Война – как сон. Порою в ней нет времени, и реальная выпуклость событий подавляет собою логику вещей. То, что было вчера, под влиянием тысячи воль, тысячи единиц, внезапно и странно изменяется, переменяя положение и место, как это бывает только во сне. Тот не учитываемый, не поддающейся никакому приблизительному определению коллектив серых шинелей и темных, носящих следы давнего загара и еще более давней грязи, лиц творит своими загрубелыми, рабочими руками войну и преподносит порою совершенно неожиданные сюрпризы. Одним из таких сюрпризов был стремительный натиск сибирских полков на подошедших к Варшаве немцев.
Широкоплечий, бородатый и темнолицый сибиряк с такими живыми бойкими глазами, что, глядя в них, невольно хотелось улыбнуться, говорил мне:
– В вагоне сидел… Трясло, трясло… Приехали – двинули нас туда, а обоз это, значит, пулеметы и все прочее, сзади… Говорят, обождать требуется. Мы и говорим:
– Ваше высокоблагородие, извольте доложить, никак ждать невозможно!.. Потому и так ждали! Извольте обсказать – нету такой возможности!..
– Ну и что же?
– А что же? Так с вагонов и в штыки… Маненько перепутались – которые части, да ведь все свои, чего там глядеть!.. Как вдарили, так и кончено дело… Вот! – поставил он точку коротким словом.
Таких сюрпризов, неожиданно вылезающих из массы серых шинелей, не может учесть не только специальный корреспондент газеты, но и никакой Гинденбург. Волшебной палочкой феи в серой барашковой папахе, сильно поскребывающей заскорузлыми ногтями давно, за недосугом, нестриженую голову, в которой «зверья этого самого, покуда в окопах-то сидели – си-и-ила», – мановением палочки этой феи события вдруг изменяются до неузнаваемости, и правильно задуманная, выдержанная, согласно данным специальной науки, линия концентрического обхода внезапно ломается, как детская игрушка.
III
Бои под Лодзью, слившиеся в один непрерывный бой, дают примеры таких сюрпризов. Мы знали давно, что русский солдат вынослив, что способность и желание драться и умирать, так называемый дух войска, в нем не ограничены, что терпение его не знает пределов. Но мы могли только смутно предполагать те возможности, какими может поразить он.
Когда окруженные почти со всех сторон голодные и отчаявшиеся корпуса немцев бились под Ловичем и шли «в лоб» окопов, под губительный пулеметный и ружейный огонь, они продавали свою жизнь. У них была одна отчаянная цель: или пробиться, или умереть. Это была решимость последней минуты, взрыв отчаяния. Но русские войска в бою под Лодзью совсем не были поставлены в такое положение. Линия нашего фронта, едва избавившегося, вернее, избавлявшегося в эти незабываемые дни от переслойки, в которой не было ни тыла, ни флангов, а только один сплошной боевой фронт, – эта линия выравнивалась и выпрямлялась. Не может быть и речи о том, чтобы драться «с отчаяния». Дрались так, потому что иначе не могут, не умеют драться.
В этом бою немцы использовали свежий боевой материал. Вообразите себе солдата, сидящего четыре месяца в крепости, слышащего и читающего непрестанно про войну. Порвавший своим призывом на действительную службу все связи с семьей, прошлым, даже привычной жизнью, он сделал это для войны. Война есть; ее громовые раскаты доносятся до него, а он сидит в крепостном гарнизоне, несет сторожевую обычную службу, и разорение дома, тяжесть разлуки с близкими, неизвестность будущего – все это как будто не оправдывается этим сидением. Если война, так уж война; если пришлось разломать, как ненужную палку, всю наладившуюся жизнь, так было бы из-за чего… Но этого «чего» нет. Есть караул, зубодробительные лейтенанты, есть тоска отрезанной от мира крепости.
Попробуйте вообразить психологию такого солдата, которого вдруг взяли в бой. Сравнение с мальчиком, дождавшимся, наконец, времени, когда его пустили в зал с освещенной елкой, не может быть применено потому что за плечами мальчика нет того, что есть за плечами ландвериста: тяжелой мысли о расстроенной жизни, может быть, голодной семье, ожидающей впереди смерти… Если воевать – так было бы из-за чего, – и под Лодзью этот неиспользованный, выдержанный в долгом искусе материал ложился целыми колоннами, шел сомкнутым строем под пулеметный огонь, он «рвался в бой» – типическое выражение примелькавшихся реляций, наиболее подходящее здесь.
Казалось бы, ничто не могло противостоять этому напору. Техническое оборудование, опытный командный состав, мелочная подготовленность, отчаянная решимость драться – все было на стороне немцев, включительно до значительного численного превосходства. Казалось бы, эта волна лезущих на явную смерть людей должна смести и уничтожить перед собою все. Но эта волна разбилась. Еще и еще раз разбилась, оставляя груды трупов, заваливавших окопы доверху. Русский солдат преподнес сюрприз. Фея войны, непрерывно находившаяся несколько суток в бою, не имевшая времени «кусить сухаря», взмахнула палочкой.
IV
Люди, участвовавшие в боях с немцами, отмечают одну определенную черту, отличающую немецкого солдата от русского. В то время, как наши рассыпаются цепью и идут поодиночке, немец органически не выносит рассыпного строя. Он не может идти в атаку, не чувствуя локтем соседа. Немцы наступают всегда колонной, и предположение о больших потерях германской армии, чем русской, помимо обычного правила, что наступающий теряет всегда больше, чем обороняющийся, помимо личных наблюдений на поле сражения, где численность немецких трупов, даже просто на глаз, превосходит количество русских, – в значительной мере объясняется еще этой особенностью немецкого солдата.
Нельзя предположить, чтобы такие опытные военачальники, как тот же самый Гинденбург, не предусмотрели этого; несомненно, при современных орудиях уничтожения людей, строй римской когорты был бы анахронизмом. Но сделать, очевидно, ничего нельзя. На основании опросов пленных, можно думать, что особенность таится в самой психологии германского солдата.
Будучи пущен в одиночку, он способен лечь, сдаться в плен, закрыть голову руками, заткнуть уши. Мне самому приводилось видеть результаты неудачной попытки немцев действовать рассыпным строем. Под Ловичем некоторые из солдат 43-го пехотного Егерского полка бросились вперед, пытаясь воодушевить товарищей. Они иногда увлекали за собой тридцать – сорок человек, и все они пали в нескольких шагах от своего окопа. Но, Боже мой, – в каких позах нашел я на следующий день эти трупы!.. Были охватившие голову руками, были закрывшие лицо ладонями, а один (я никогда не забуду его) зажал уши жестом такого полного, такого бесконечного отчаяния, что вспоминать его мне до сих пор жутко. И это те самые солдаты, которые сомкнутой колонной идут неотступно, твердо, как на параде, несмотря на убийственный огонь, вырывающие целые ряды.
Русский солдат, уходя на войну, прощается. И он, и все окружающее определенно уверены в том, что раз война – значит смерть. Для того и война, чтобы людей убивали. Я был свидетелем проводов запасного. Когда уже все было кончено, когда осталось только занести ногу на колесо и прыгнуть в телегу, крестьянин обошел сзади ее, стал среди улицы и истово, обдуманно отвесил четыре поясных поклона на четыре стороны. Потом встряхнул волосами, оглядел светлое, яркое, летнее небо и сказал: «Прощай, белый свет!..» И, махнув рукой, полез в телегу. Такой солдат идет на войну с тем, чтобы умереть.
Он знает, что на войне надо убивать, надо мокнуть в окопах по неделям, надо не есть по три дня, надо кормить собою бесчисленных паразитов, надо делать переходы в дождь и слякоть по сорок верст. Надо делать огромное, страшное, бесконечно трудное дело войны, призвавшей его из глубины деревни. И лучше всего, больше всего, ярче всего он знает, что здесь надо умирать. А если умирать, то не все ли равно, умирать в одиночку или скопом, колонной, чувствуя локоть соседа, или рассыпным строем, когда приходится почти кричать?!
Для того и война, чтоб людей убивали – видит начальство, что лучше по одному – пущай по одному. Требовается, чтобы взводом, или ротой, или полком – можно и так; в конце концов, результат один и тот же: смерть, к которой он приготовился еще в то время, как говорил:
– Прощай, белый свет!..
И если рана, жизнь – это просто счастливая, но почти совершенно непредвиденная случайность.
V
Народу в его массе трудно понять психологию другого народа. Своей ежечасной и ежесекундной готовностью умереть решительно во всякий любой момент русский солдат преподнес немецкому не малый сюрприз. В боях под Лодзью этот сюрприз достигал грандиозных размеров. Факт кавалерийской атаки N-ских драгун батареи тяжелой артиллерии немцев, атаки, не подготовленной заранее орудийным огнем, – факт беспримерный в истории войны.[60]
В конном строю драгуны бросились лавой. Читатель, не связанный с военными кругами, часто слышит это слово, но вряд ли оно говорит ему что-либо, кроме представления о стремительности.
Лава – этот выработанный чуть ли еще не предками Тамерлана прием, родившийся в недрах вырастающих на седле орде, непосвященному зрителю может показаться беспорядочной кучей мчащихся лошадей с приникшими к шеям всадниками. Стремительность движения, отсутствие какой-либо стройности, бешеный аллюр хрипящих, с оскаленными зубами, воодушевленных, да, да, воодушевленных лошадей – все это представляется сумбурным вихрем. Но на самом деле, это совсем не так. Лава, это – живая, гибкая, упругая, как развернувшаяся, стальная пружина, объединенная тем, что на техническом языке называется маяком. Ни один солдат или казак не упускает этого неизвестного неприятелю маяка, руководящего движением всей части.
N-ские драгуны промчались две с половиной версты.
Около Р. была мельница, из слухового окошка которой немецкий пулемет косил все, что ни появлялось перед ним. Лава облила мельницу с обеих сторон, пропустила ее сквозь себя и, как гром, ударила на батарею.
Немцы могли ожидать всего, но только не конной атаки на свою батарею. Пехота могла обойти ее с фланга. Артиллерия могла разнести ее вдребезги, шрапнель выкосить всю прислугу; но конной атаки, когда в самую батарею, между орудий, врываются хрипящие, озверевшие лошади, когда со всех сторон сыплются крушащие удары тяжелых драгунских шашек, – этого ожидать было нельзя, как молнии с ясного неба… Это был величайший, совершенно неучтенный сюрприз, истинную сущность которого немецкому солдату также трудно понять, как самоотверженность санитаров, лезущих в самое пекло боя для того, чтобы вынести раненых.
VI
В том же самом деле можно было наблюдать поразительные в этом отношении вещи.
Последний пункт, куда можно было продвинуться поездом, была станция Колюшки II.
Второй летучий отряд ротмистра Ф. А. Л-ского сделал невозможное: он продвинулся в участок между деревнями Ж. и Р. Сам ротмистр Ф. А. Л-ский, – он же комендант прекрасно оборудованного, великолепно обслуживаемого охотниками-санитарами из университетской молодежи поезда, служащего и питательным пунктом, и лазаретом, и перевязочной, в зависимости от нужды данного момента, с женой, ординарцем, – самым интересным человеком, которого я видел на войне, семнадцатилетним юношей-казаком Ю. А. К-вым, – и санитарами оставил поезд на пути, а сам ни мало ни много отправился туда, где его помощь была нужнее всего, т. е. в самую гущу боя.
Атака N-ских драгун произошла на глазах отряда. Кругом ложилась шрапнель, грохот орудий потрясал воздух. И вот, в таких условиях, одетые в кожаные куртки студенты-санитары, тут же, буквально на глазах неприятеля, принялись за свое дело. Они бегом, спотыкаясь на неровностях почвы, задыхаясь на подъемах, рискуя каждую секунду упасть под шрапнелью, таскали на носилках раненых в поезде, где их принимала жена ротмистра Е. А. Л-ая. Раненых было много – народу мало, и носилок не хватило. И вот тут-то имела место еще одна неожиданность, отметить которую – такой же долг, как отдать должное этому юноше.
Вчерашний гимназист частной Московской гимназии Страхова,[61] семнадцатилетний юноша, с мягким женственным лицом, доброволец-казак, ординарец коменданта, по официальному положению, заметил тяжело раненного офицера. Он бросился к нему, вскинул его на плечи и бегом под непрерывным огнем понес его к поезду.
Когда я был в Петрокове, судьба столкнула меня с этим летучим отрядом. Был вечер, промозглый осенний вечер; целый день я провел в седле, прозяб и промок, и стакан горячего чая казался мне божественным даром. Меня и моего спутника, военного врача, известного в Петрограде, как удивительного чтеца Чеховских рассказов (Антон Павлович как-то высказал мысль о том, что некоторых мелких рассказов, как «Злоумышленник», «Налим», «Разговор с собакой» и прочие, он сам не понимал, пока доктор Б. не прочел ему их), пригласили в столовую поезда.
Только здесь, на войне, выбитые из обычной обстановки, подчас измученные, продрогшие люди чувствуют истинную ценность стакана горячего чая, чистой скатерти, минимума комфорта, возможного в столовой, переделанной из сибирского вагона четвертого класса. Мы с доктором провели целый вечер в обществе милых, любезных людей, приютивших нас. И в благодарность за гостеприимство доктор мастерски прочел несколько вещиц Чехова. И надо было видеть, надо было самому посмотреть, как весело, беззаботно, с детской наивностью и детской заразительностью смеялся вольноопределяющийся доброволец-казак. Доктор читал прекрасно, и один этот искрений, светлый смех мог быть ему незабываемой наградой. А через две недели юноша, заливисто хохотавший над забавной интонацией человека, кающегося перед собакой, вынес из огня раненного драгунского офицера и спас его от неминуемой смерти.
И маленький беленький крестик, украсивший солдатскую шинель вчерашнего гимназиста, был только радостной неожиданностью, но не самым важным событием в семнадцатилетней жизни юного добровольца-казака. Важно было спасти, вынести из огня, дотащить грузное безвольное человеческое тело до вагона, а будет крестик или нет, – об этом тогда и не думалось.
VII
Заговорив о неожиданностях, я в заключение своего письма не могу не упомянуть об одной.
В деле под К., в армии генерала И., был награжден Георгиевским крестом раненный в бедро рядовой, доброволец А. А. К – ков. Награда была выдана четвертой степени за одно из самых важных проявлений человеческого духа на войне: воодушевление собственным примером целой роты.
Раненого отправили на перевязочный пункт в бессознательном состоянии, раздели – и… тут докторов, сестер и санитаров ждал некоторый сюрприз: новый Георгиевский кавалер оказался… женщиной. Впоследствии выяснилось, что новая Жанна д‘Арк оказалась монашенкой, давшей обет пролить кровь в бою за Родину.
Генерал И – н, высоко вскидывая кверху кованые погоны, разводил руками:
– Но позвольте – как же так? Ведь я же наградил ее Георгием 4-й степени?
Бывший при этом представитель общеземской организации дипломатично улыбнулся и ответил:
– Вы получите большую благодарность, генерал: благодарность русских женщин!..
Да, вот с какими сюрпризами приходится считаться немецкой армии.
При наличности их, вдохновенных, рожденных тайными побуждениями великого народного сердца, – какими мелкими, игрушечными кажутся все планомерные концентрические обходы, неиспользованные в боях корпуса, выдвинутые впервые крепостные гарнизоны… Ибо, в конечном счете, важно не то, что на войне надо корпус а передвинуть на место корпуса b, а линию c-d отклонить флангом к точке е, а то, чтобы солдат, идя в бой, не думал, что непременно убьют не его, а соседа, идущего с левой стороны, которого он боится отпустить от своего локтя, а шел просто, спокойно умирать, ибо, известное дело, война потому и есть, что людей убивают!..
Важно то, что такой солдат готов на всякий «сюрприз»: в конном строю взять батарею, выпрыгнуть из вагона, тут же окопаться, а через полчаса ударить в штыки; важно то, что мальчик обеспеченной старинной семьи не находит возможным сидеть в гимназии, когда там, на полях Польши, умирают люди. Это единственно важно, и единственно в этом победа…