I
Мы знаем много величественных и прекрасных событий, свершающихся на орошенных кровью полях войны. Время подсчета их не пришло, но они хранятся в памяти людей, и чувство, разбуженное ими, объединяет огромную страну. Многомиллионное сердце этой страны отвечает восторженными ударами напряженному биению сердца тех, что непосредственно несут иго войны, слагая кровь и жизнь свою за великое дело.
Но рядом с подвигами, с великими, прекрасными делами, о которых деды будут рассказывать внукам, когда нас уже не будет, рядом с героическими эпопеями, вызванными к жизни острым напряжением войны, вплетаясь в цветистую гирлянду их зеленой повиликой, тянутся звеньями бесконечной цепи незаметные, трагические и смешные, жуткие и трогательные «мелочи» войны.
Их много, и каждая в отдельности, быть может, не заслуживает того, чтобы на ней останавливаться; их так же много, как мазков кисти на полотне картины, но из этих мазков создается общее, и глаз невольно приковывается к полотну, покрытому, казалось бы, беспорядочно разбросанными прикосновениями кисти.
Когда смотришь на картину войны, не замечаешь ее мелочей. И только, приглядевшись ближе, столкнувшись лицом к лицу с будничной стороной ее, вдруг начинаешь различать отдельный звенья великой цепи, опутавшей половину земного шара. И мелочь иногда вырастает в событие, как полученное дома известие о смерти того самого солдата, который фигурировал в отчете о сражении, как незаметное слагаемое суммы выбывших из строя той или иной части…
II
В прозрачный, пронизанный жидким осенним солнцем день я проходил по улицам одного из тех небольших городков, что в последнее время стали ареной больших столкновений.
По мостовой двигалась военная толпа, шумная и однообразная, сложный многоголосый гул столбом стоял в чутком солнечном воздухе. Что-то, отдаленно напоминавшее веселую сельскую ярмарку, было в этом гаме, от солнца ли, от сверкающих ли острыми вспышками луж на тротуаре, от тонких ли, четко рисующихся в бледном по-осеннему небе, голых ветвей деревьев.
В такие дни усталые, издерганные нервы отдыхают. Большая мягкая примиренность охватывает душу, и мысли наплывают такие спокойный, такие большие, как круглые облака по синему небу.
Ну что ж, я знаю – война, и это ужасно. Не дальше как вчера в двенадцати верстах отсюда был бой, и было много убитых и раненых, и вот сейчас даже передо мной идет солдат с каким-то до смешного большим и нелепым шаром из марлевых бинтов и ваты вместо головы. Но жизнь во всей подавляющей стремительной силе своей прекрасна, но нет ничего лучше этого жидкого, осторожного и грустного, как улыбка засыпающей девушки, солнца и этого похолодевшего, уже недоверчивого неба, в котором так выпукло и грациозно рисуются башенки старинного костела. И, несмотря на вчерашний бой, на длительную, тяжелую войну, может быть, на завтрашнюю смерть, все чувствуют, что жизнь – чудесная вещь… И те солдаты, что, весело переругиваясь, проводят осторожно мимо обоза партии лошадей, и те, что возятся со сломавшимся дышлом зарядного ящика, и даже тот идущий впереди меня, у которого вместо головы белый, накрахмаленный шар… Потому-то так легкомысленно и игриво вьется тоненькая струйка дыма из этого шара, голубоватая, тающая в воздухе струйка дешевой солдатской папиросы.
Я шел шаг в шаг за этим шаром, обращавшим на себя внимание своей резкой белизной бинтов. Раненый солдат, очевидно, чувствовал себя неплохо; он останавливался порою перед какой-нибудь нищенской витриной захудалого часовщика, поглядывал по сторонам, крутя своим снежным комом вместо головы, закуривал новую папиросу, и опять кверху вился тонкой струйкой голубоватый дымок, слегка напоминая дымок трубы погребенной под снежным сугробом избы.
Раз, когда он обернулся, я видел его лицо. В сущности, никакого лица на самом деле не было, был только тот же белый ком, прорезанный по середине продолговатой дыркой и пониже круглой. В верхней, продолговатой, любопытно и смешливо сверкали два живых серых глаза, выражавших полное удовлетворение бытием, из нижней – торчала папироса.
Я шел сзади, рассматривал эту занятную фигуру и думал о том, что вот этот ярославский или московский, или красноярский обыватель носит вместо головы шар из марли и ваты; что он, несомненно, пережил минуты, а может быть, и часы величайшего страдания, такого страдания, когда кажется, что все страдание мира обрушилось на буйную голову его, а вот теперь, в ясный погожий день, он идет, как ни в чем не бывало, поглядывает прячущимися в марлевой дыре, как два любопытные зверька, глазками, и спросите его – он своим грубым и метким, прекрасным крестьянским языком скажет нечто несомненно утверждающее жизнь. Какую же надо иметь силу, какую душевную мощь, чтобы после всего приключившегося с ним все-таки утверждать жизнь?..
Я шел за ним, рассматривал легкомысленный дымок, наброшенную на плечи шинель с расстегнутым клапаном, старую, неделями видавшую дожди в окопах шинель, слегка разорванную у колена, заботливо зачиненную похожими на бечевку нитками. Несомненно, обладатель деятельно приводил ее в порядок, чистил и мыл даже, соскребывал многонедельную грязь, чтоб была «как поприличнее».
Но одного пятна, несмотря на всю очевидную заботливость, он стереть не мог. Он пробовал замыть его, выскоблить, тер нещадно щеткой, и все-таки оно осталось. Оно простиралось по воротнику на плечи, потом загибалось к расстегнутому клапану и уходило куда-то под рукав. Оно было бурое, густое…
Я посмотрел на шар из бинтов, потом на него, потом опять на то, что было вместо головы.
Я понял: это была кровь – его кровь.
В этой шинели он был ранен. Кровь залила воротник, плечи, спину. Он лежал несколько часов где-нибудь между окопами, пока огонь боя несколько стих и санитары могли подобрать его. И этот человек, промочивший своей кровью грубое, толстое, как картон, солдатское сукно, – теперь погуливал, радуясь редкому солнышку, вертел по сторонам похожей на снежный ком головою, и голубоватый дымок вился легкомысленной струйкой из черной круглой дырочки вместо рта.
Ничтожная, пустячная мелочь войны сильным и ярким мазком наметилась в общей героической картине. И фон ее развернулся шире и величественнее, и ничтожная мелочь выросла в огромную скобку, объединившую собою всю страну.
А шар, совершенно не подозревая о символическом пятне на своей спине, мелькал уже далеко, четко рисуясь девственно чистым пятном среди серых шинелей и защитных фуражек. Через минуту он свернул в переулок и исчез, а через неделю или месяц, когда доктор снимет его повязку и, добродушно, хлопнув по плечу, скажет: «Ну, вали, теперь будешь как новый… Ладно, что так отделался!..» – он потонет в безграничном море таких же защитных фуражек… И никогда никто не отличит его, эту маленькую, мелькнувшую мимо, мелочь, от тысяч подобных штрихов, покрывающих своей кровью полотно мировой картины.
III
<…>
IV
И много таких мелочей, больших и важных по самодовлеющей ценности отдельного существования, тонет в грохоте величественных столкновений всемирной войны.
Колесо войны катится, пущенное исторической необходимостью (надо, наконец, признать, что столкновение славянской и германской рас есть нашедшая свой час историческая необходимость), все дальше и дальше.
Путь его усеян трупами и могилами, но, как в сказке, на месте сраженных вырастают новые полчища, и каждая капля пролитых слез вызывает к жизни новый взрыв решимости, отваги и беззаветной храбрости.
И так велико все это, что обычным мерилом уже нельзя мерить, – является новый масштаб, и великое в обыденной жизни здесь переходит в область мелочей, область мазков общей картины, особых «мелочей» войны.
В бою под Л. участвовала любопытная пара. Сын, тринадцатилетний казачонок, ни за что не хотел оставить отца, отправлявшегося на войну. Не знаю, – от мальчика трудно было добиться, – что пришлось предпринять ему для того, чтобы отец взял его, – кажется, судя по уклончивым и неохотным ответам на этот вопрос, пришлось юному вояке прибегнуть к довольно серьезной мере: угрозе самоубийством. Я воображаю, что должно было произойти в степенной казачьей семье, когда молодец объявил свое решение воевать во что бы ни стало с «батей», или все одно убьюсь!..
Коровой ревела несчастная казачья жена и мать, хмурился отец, наконец, не выдержал и после всех испробованных средств, до лозы включительно, поклонился сотне. Сотня приняла, как всегда принимают таких приблудящих рота, эскадрон или сотня, на положение воспитанника, из которого уж в таких-то военных обстоятельствах непременно получится настоящий боевой казак.
Четыре месяца отец и сын воевали счастливо. Были во всяких переделках, был и ранен в рукопашной схватке с встретившимся разъездом отец, и в плену чуть-чуть не побывали. Но в общем все шло гладко, и с утра басил настоящим казацким голосом юный вояка, а порой, на постое, когда суровая боевая обстановка на время отодвигалась, чисто звенел, радуя сердце далеким воспоминанием, заливистый детский смех… Были и заслуги за мальчиком, больше по части передачи донесений и то по безопасной дороге, ибо коллективное чувство сотни берегло своего коллективного сына от боя.
Но под Лодзью, когда в дело с обеих сторон были двинуты значительный силы, стало уже не до мальчишки. Он увязался-таки в атаку и рядом с отцом пошел в бой. В самой гуще, ужасающей по стремительности, отчаянному возбуждению казачьей атаки, отца убили… И почти одновременно убили у сына лошадь. Он крепко ударился о землю, раза два перевернувшись в воздух, вывихнул в локте руку ремнем воткнувшейся в землю пики, и долго лежал без сознания. А за это время, сметая пред собой все, атака унеслась далеко вперед, и очнулся бедный мальчишка под вечер, среди усеянного трупами поля.
Бой грохотал далеко. Стремительной дугой проносились в темнеющем небе снаряды. Узкий, тонкий рог месяца вставал над дальними холмами, и было в нем то же, что в душе стонущего казачонка: одиночество, холод и темная печаль…
Кое-как встал мальчик и начал отыскивать труп отца, убитого у него на глазах. Ему казалось, что он помнит место, где пал «батя», но в призрачном месячном свете все места были одинаковы, везде были трупы. Мальчик переворачивал их, заглядывал в лицо, стонал от жгучей боли в руке и опять искал – и нашел, наконец.
Бог знает, почему не счел он возможным оставить родной труп на месте… Почудилось ли ему слабое биение жизни в нем, или пережитое так налегло на неокрепшую душу, что поскорее захотелось уйти от этого страшного места, а уйти одному представилось уже окончательно невозможными. Я не мог добиться своими жестокими, беспощадными вопросами психологического оператора, увидевшего интересное явление, – ответа от мальчика. Так или иначе, но он подхватил труп отца ремнем под мышки, сделал род лямки для плеча здоровой руки и поволок его волоком, ибо нести не мог, со страшного места.
Он не дотащил его до перевязочного пункта. Силы изменили, и уже где-то в лощине, изрезанной колеями проезжавших тут орудий, сел изнеможенный сын над трупом отца, уже похолодевшим, уже костенеющим, и в первый раз за всю кампанию заплакал мальчик… Он плакал, одинокий, заброшенный и бессильный, а месяц с печальным вниманием смотрел на скорчившуюся детскую фигурку, а орудия грохотали где-то далеко, и слабым стоном отвечали им раненые, и таинственными светлячками двигались вдали фонарики явившихся санитаров.
Читатель! Вы, неведомый мне, таинственный человек, пробегающий глазами эти строки!.. Попробуйте представить себе этого мальчика-казака, эту ничтожную, незаметную каплю огромного моря, всколыхнутого войною, попробуйте вообразить эту «мелочь» войны! Это – мелочь, маленький случай, прячущийся в тени великих дел, но из-за этого крохотного события, из-за крохотного человека встает прекрасный и светлый призрак души огромного народа… И «мелочь» при ближайшем знакомстве приобретает самодовлеющее значение.
V
Еще одна, уже совсем микроскопическая «мелочь». Главный врач одного из полевых подвижных госпиталей путем опыта убедился в необходимости стерилизатора. Здесь, в Польше, достать его невозможно. Как ни трудно было отрывать рабочую силу от госпиталя, все-таки пришлось командировать в Москву заведующего аптекой. Человек поехал, посмотрел и, пользуясь близостью, заглянул к себе домой в г. Боровск. Такой город существует. Где-то невдали от Москвы черненькая точечка указывает его на географической карте. К стыду моему, до данного случая я не подозревал о том, что есть в подлунном мире населенное место, именуемое городом с таким названием. А оно есть – и в нем живут люди, рождаются и умирают, бывают счастливы и горюют и чутко прислушиваются к тому, что делается на полях войны.
Доктор, командированный за стерилизатором, у себя дома, за стаканом чая, в беседе с обывателями, зашедшими послушать про войну, упомянул, между прочим, о цели своего приезда. Любопытствующие обыватели, пожелавшие «своими собственными» ушами послушать про войну, почесали бороды.
– Ишь ты! – Как ее, машину-то, ты говоришь?
– Стерилизатор… Воду очищать. Совершенно необходимо, а то Бог знает какая вода попадается, – ответил доктор.
– Так, так… Оно известно дело – коли вода недобрая, куда уж там… Так для раненых, говоришь?
– Для раненых…
– Гм… Сте-ри-ли-затор, стало быть…
Домашним способом сделанная машина провинциальной мысли тяжело скрипнула, качнулась, затрещала и, медленно раскачиваясь, пришла в действие. Где-то в душных, заставленных пузатыми комодами купеческих спальных, за длинным прилавком пустующего магазина, в ближайшем трактир за парой чая, для которой услужливый половой, потряхивая салфеткой, приносил четвертый чайник кипятку, в глубоких исконных углах русской купеческой жизни громоздкая машина затронула какие-то колесики. Раз двинувшись, мысль не могла остановиться, и, когда приехавшему с войны доктору пришло время уезжать, вынесла неожиданное решение.
– Ты, погоди, Митрий Антипыч, ты не торопись. Ты куда? За машиной сперва?
– За нею.
– Так. Дело. Только вот порешили мы, значит, представители боровского купечества, как машина эта денег стоит, говоришь, двести пятьдесят никак, так вот по случаю войны у нас, боровских купцов, усердие есть, чтобы послужить раненому нашему солдатику, что стоит грудью за святое дело, – принести в дар такому-то подвижному полевому госпиталю потребный для нужд его сте-ри-ли-за-тор, стоимостью в двести пятьдесят рублей, при сем прилагаемых.
Маленькая черненькая точка географической карты невидимыми, но прочными нитями объединена с огромной, занимающей одну пятую земного шара, страной. В момент огненного напряжения войны она не могла остаться безучастной, и маленьким фактом («по мере сил возможности») покупки таинственной, но необходимой раненному солдату машины входит в русло подъема великой страны.
Это – мелочь, крохотный случай, чуть заметной искрой мерцающий на фоне необъятного зарева, но пока есть такие искры, пока жизнь пишет свою картину такими мазками, можно быть спокойным за исход великой войны.
Она трудна, она требует большого напряжения, она несет много крови и слез, но она же несет и необъятную радость победы.