Называя данное письмо двумя словами, поставленными в заголовке, я имел в виду определенное движение немцев на Варшаву. По счету – это повторное движение; откатившаяся первая волна отмечалась мною в прошлых письмах; начавшаяся на фронте Плоцк – Лович – Лодзь вторая попытка исполнить приказание Вильгельма – к 6 (нашему) декабря взять Варшаву – сократилась в своем протяжении до фронта Илов – Лович.
По счету – это вторая волна. Но, если позволено прибегать к сравнению этого упорного наступательного движения с накатывающимися волнами, то я, пожалуй, не впаду в ошибку, назвав данные операции немецкой армии девятым валом.
Существует ходячее мнение, что девятый вал опрокидывает корабли. Выдержавшие его могут быть спокойными за свою дальнейшую судьбу. Ломая и меняя линию, девятый вал немецкого нашествия докатился до Бзуры – и остановился. Когда я пишу это письмо, 6 декабря стало уже вчерашним днем. Варшава живет своей обычной жизнью.………………………………………………………
Наступление немцев началось на фронте, развивалось далее на левом фланге, упиравшемся возле Илова в Вислу; затем ломалось вогнутой линией возле деревни Бродне, и, наконец, выпиралось на деревню Осек и прямо на Блендов, подходя уже к Ловичу; словом, немецкое наступление все время меняло свою конфигурацию.…………………………
Приказ кайзера, конечно, – очень большая вещь. Неиспользованные, сидевшие до сих пор в качестве крепостных гарнизонов войска, – шанс тоже весьма значительный. Якобы победоносное шествие на протяжении восемнадцати верст в течение почти двух недель, шествие по трупам солдат, которых не успевали закапывать и сжигать в походных крематориях, – тоже факт не маловажный. Но при наступлении следует помнить одно правило военной науки, азбучное правило, которое должно быть известно любому фельдфебелю: «Наступая, следует стремиться к тому, чтобы лишить неприятеля свободы действия; подорвать его нравственные силы и способность к сопротивлению». Все это учитывается, разумеется, по результатам. Посмотрим эти результаты.
Первое: «…стремиться к тому, чтобы лишить неприятеля свободы действия». Решить вопрос, кто в настоящий момент свободнее в действиях: русская ли армия, опирающаяся на укрепленные, прекрасные по своему естественному устройству позиции на правом берегу Бзуры, или немцы, уткнувшиеся в угол, образуемый слиянием Бзуры с Вислой, – может даже мимолетный взгляд на карту. Принимая во внимание взорванный каменный мост в Сохачеве, свободное, открывающееся с правого берега поле обстрела и полную невозможность переправы – нужно согласиться с «паном портьежем» нашего отеля:
– Им нечего делать.
Правда, история данной кампании имеет уже одну такую переправу: около Друскеник, через Неман, когда наведенные на место переправы пулеметы и орудия дали возможность немцам перебросить понтоны и пройти по ним до половины реки. А затем все вместе пришло в действие – и лучше не вспоминать этого ужаса, постигшего немецкую армию, когда вода, реки, в буквальном смысле этого слова, были красной от крови, а немецкие трупы образовали своего рода запруду, и уже через месяц после этой «переправы» все плыли разбухшие, – медленно поворачиваемые течением тела германских солдат.
Второе – «подорвать нравственные силы неприятеля». Вопрос, у кого эти самые «нравственные силы» оказываются более подорванными, – выясняется при том же, даже самом поверхностном, обзоре положения сталкивающихся над Бзурой сил. Опираясь на серьезные, заранее выбранные и укрепленные позиции, наш правый фланг данной операции находится в выжидательном положении. Он может ждать сколько угодно времени. Обстоятельства места и действия позволяют это в неограниченной степени. Близость позиции от тыловых частей, оборудование доставки провианта и эвакуация раненых (считаю долгом здесь сказать, что этому вопросу – о раненых – мною посвящен отдельный очерк). Сейчас, параллельно с общим обзором, нет возможности даже приблизительно охарактеризировать это огромное, не учитываемое дело. Все, вплоть до «сиротской», с точки зрения русского солдата, выросшего в морозах и сугробах, зимы,[62] – все говорит не в пользу «нравственного подрыва».
Оглядываясь же на положение неприятеля, нельзя не видеть минусов этого положения. Тупик, образуемый слиянием Бзуры и Вислы; отсутствие опоры в арьергарде; разоренная до степени безлюдной нищеты местность кругом; сосредоточение всех сил в одном месте – против Сохачева, единственной переправы через довольно широкую и открытую реку (присоедините к этому неудачу «стремительного натиска» 6 декабря к Варшаве), погода, которая нам кажется осенью, а им глубокой и страшной зимой, наконец, отсутствие зимних квартир (неудача Лодзи).
Пытаясь сопоставить все перечисленные обстоятельства, нетрудно сказать, на чьей чашке весов такая тяжелая гиря, как «нравственный подрыв»… Жизнь иногда любит шутить; шутка войны всегда проникнута смертью и кровью; война сыграла скверную шутку с немцами: она перевернула понятия, в противность всем правилам тактики, над которой сидят офицеры в академиях, наступающего лишила свободы действия, подорвала его нравственные силы и сделала сомнительной при всех данных обстоятельствах способность к сопротивлению.
Так шутит война – тяжелое, страшное дело, начатое одними с грубым задором хвастливого юнкерства и принятое другими серьезно и благоговейно, как принимается огромным, населяющим одну пятую земного шара народом, смерть, в представлении этого народа – синоним войны, ибо, как я писал уже в одном из писем, «для того и война, чтобы людей убивали»…
Девятый вал, вскинувший так высоко свой гребень, запрокинутый назад, обрушится на ту стихии, что бросила его вперед…
О геройстве
I
Существует мнение, что война родит героев; я не знаю, кто первый высказал это мнение, но предполагаю, что высказано оно во времена давно прошедшие; по крайней мере, задолго до того, как техника войны вылилась в те формы, с которыми теперь считаются сталкивающаяся стороны.
Эта «современная техника», повысив общий уровень действующей на войне массы, в значительной степени уравняла ее общий рост. Прежде для того, чтобы заслужить венок героя, можно было ограничиться проявлением выдающейся отваги; проявить личную инициативу, способную толкнуть отдельную часть на то или иное действие; вообще сделать нечто выдающееся из ряда обычных деяний.
Теперь «техника войны» требует всего этого от каждой единицы огромных цифр, участвующих в столкновении.
Несмотря на то, а, может быть, именно вследствие того, что приведены в движение массы, о которых Александр Македонский, Ганнибал, Тамерлан или Наполеон не могли даже мечтать, – значение каждой капли этой вздыбившейся стихии непосредственно связано со значением целого.
Убыль армии может измеряться взводами и ротами, батальонами и полками, дивизиями и корпусами – во всяком положении в настоящих войнах сегодняшнего дня от каждого обычного рядового требуется все то, что являлось прежде непременным условием геройства: личная отвага, умение ориентироваться во всяких обстоятельствах и прочее.
Понятие «пушечного мяса» в наши дни заменилось понятием «живой силы».
Только тогда можно быть спокойным за успех той или иной операции, когда эта «живая сила» находится в курсе дела; «пушечное мясо» передвигалось пешкой на шахматной доске, играя пассивную роль, направляемую штабом. Условия современной войны заставляют «живую силу» применяться к данным обстоятельствам, требуют проявления личности в коллективе и по жестокому закону природы выталкивают из своей среды все не умеющее приспособиться, слабое, не наделенное характерными признаками прежнего «героя».
II
Современная война с ее техническим оборудованием выдвинула новые приемы. Эти окопы, в которых люди сидят неделями, под дождями, в холоде, часто в мороз, выталкивают слабое физически, кашляющее и простуживающееся, оставляя народ, способный перенести какой угодно мороз и дождь. Естественный отбор суровости современной войны оставляет для непосредственного действия крепкий, могучий народ. Подтрунивая с ничем неодолимым солдатским юмором над своим положением, этот народ устраивается в окопе «своими средствиями», живет изо дня в день, постреливая, и даже проявляет, по особой способности русского человека привыкать к месту, некоторую домовитость. Так, пишущему эти строки, на днях, во время поездки в Восточную Пруссию, пришлось слышать под Летценом характерную в этом отношении фразу. Коренастый обстоятельный солдат, обросший бородой за двухнедельное сидение в окопах, наивно и несколько смущенно помаргивая голубыми глазами, рассказывал об одном инциденте, связанном с этим сиденьем. И, между прочим, вскользь, бросил такие слова:
– Конечно, каждому хочется в окопе устроиться как уютнее…
Я пробыл в поездке по Восточной Пруссии пять суток. За все время видел только один раз на полчаса солнце; остальное время дул пронзительно холодный ветер, шел безнадежный холодный дождь, внезапно сменявшийся ледяной крупой, стегавшей по лицу до крови. В месте, где я встретил признававшего право на уют за каждым человеком солдата, окопы сошлись на полтораста шагов, и сошлись бы еще ближе, если бы не проволочное заграждение, разделявшее их.
Ежедневно с этого места выбывает убитыми и ранеными значительное количество (благодаря близости расстояния). Все сношения с внешним миром ведутся глубокой ночью. А риск этих сношений таков, что посылать трех человек нельзя: все трое могут не дойти куда нужно. Посылают пять – шесть, в расчете, что два, много три вернутся. Неприятельская артиллерия пристрелялась и бьет (ночью по известной дистанции). Признававшие право на уют за каждым человеком, помаргивавший по-детски солдат начинал третью неделю своего сидения. И в таких условиях, – видя перед собой не только каждую минуту, а каждую секунду своего двухнедельного бытия грозящий костлявый палец смерти, – он «устраивался уютнее».
По прежним временам одно это двухнедельное сидение было бы геройством. Сейчас это – обычное явление. И если бы назвать этим словом это явление, в ответ получились бы удивленный взгляд и пожимание плечами…
III
Штыковой удар, играющий такую роль в настоящей кампании, опирается главным образом на стремительность.
Большой военный авторитет определенно заявляет по этому поводу: «Малейшая мешковатость или остановка губят людей»; «Для идущих в штыки поворота нет». Суровость войны, повышающая законы жизни до карикатуры, делает естественный отход после каждого штыкового удара. Сробел, приник за кочку, растерялся, просто задержался на секунду, придавленный звериным ревом, с которым ощетинившаяся штыками волна ураганом несется вперед, – погиб, сразу же выбыл из строя, ибо, если не успел перебежать осыпаемое пулеметами с флангов пространство – смерть верная.
А после четырех месяцев войны в частях, непосредственно соприкасающихся с неприятелем, нельзя найти ни одной роты, которая бы не ходила в штыки… Попытка отыскать героя, прикидывая аршин личной отваги, даст, наверное, самый неожиданный результат: не героя не будет. Все – герои. Где же тогда то «выдающееся из ряда обычных явлений», за что нужно возложить венок на голову Антипа, а не Пахома, Петрова, а не Иванова?..
Кто герой и кто не герой, решить в настоящей войне не так-то легко. И – кто знает? – герой или просто исполняющий по мере сил и возможности свой долг какой-нибудь артиллерийский офицер, сидящий с телефонной трубкой в руках на наблюдательном пункте и регулирующий стрельбу батареи? Там, где-то впереди, люди щелкают затворами винтовок, идут в частичные или общие атаки, падают раненые и убитые, а он сидит себе на каком-нибудь стогу или дереве, ежится от пронизывающего ветра и следит за дымками разрывающейся шрапнели или снаряда, поругивая дождь, что заливает стекла бинокля.
Да, сидит. А кругом не то, чтобы так уж спокойно было. Нащупать батарею врага, сбить его наблюдательный пункт, подбить, заставить замолчать, или – в крайнем случае, заставить переменить позицию, – одна из первейших и главнейших задач артиллерийского боя или подготовки.
Всякая возвышающаяся точка в районе боя обстреливается непрестанно. Кругом охрипшего от постоянного крика в трубку, ежащегося от холода офицера трещат ветви, сбитые шрапнельными пулями, или брызгами летит взбитая земля, треск разрывов оглушает до звона в ушах, смерть танцует вокруг одинокого человека и с каждым прыжком пытается поймать напряженный от неимоверно сильных стекол бинокля усталый, бессонный взгляд… И часто – о, конечно, по сравнению с общим масштабом развертывающихся событий, редко, страшно редко, – какой-нибудь один десятитысячный процент, но по ценности отдельного самодовлеющего существования человеческого, как трагически часто бывает так, что вдруг смолкает телефон на батарее… Нет показаний дистанции, нет знакомого охрипшего голоса. Это значит, что нет уже человека. Одного из тех незаметных исполнителей своего долга, той капли, связанной кровавыми нитями с общей стихией, той единицы огромной цифры, которая никогда за героя и не почитала себя…
Когда событие отойдет в прошлое, естественная ткань его начинает выступать вперед. Сложная связность явлений, создавших самое событие, намечается выпуклее и приобретает смысл, неуловимый во время самого действия, и особым непередаваемым светом озаряются отдельные эпизоды, казавшиеся прежде бессвязными и случайными.
IV
В одном из непрерывных боев под Сохачевом N-ский пехотный батальон в течение нескольких часов был под непрерывным артиллерийским огнем. Батальон таял; бросить окопы, как потом оказалось, по самой задаче боя, было нельзя. Батальон в своей массе не думал, да даже и не знал просто о том, какую роль играет он в общем оркестре, ясно и определенно чувствовал он, что бросать вообще что-либо, по крайней мере, до тех пор, пока не последует на это соответствующее распоряжение – нельзя. И думавшие меньше всего о личном геройстве люди, выражаясь официальным языком донесений, «выбывали из строя». Их били шрапнелью, били «чемоданами», по типическому русскому слову, – только печкой не били. Но все это продолжалось до тех пор, пока покорная невидимому и всевидящему центру линия боя не изогнулась таким образом, что вблизи оказалась наша батарея. Высокий, длинноногий офицер – из прапорщиков запаса – с обветренным лицом, на котором отросшая (по недостатку времени, могущего быть посвященным туалету), курчавая бородка казалась почему-то чужой, как будто приклеенной, широко вышагивая цаплиными ногами, отправился выбирать наблюдательный пункт. Место для позиции было определено раньше, а пункт надо было искать. Выбор удачного пункта – вопрос проявления личной инициативы. Человек ходит или, если это невозможно, ползет, оглядывает окрестности и решает, куда проводить телефон.
В данном случае выбор пал на старый полуразвалившийся сарай, служивший прежде складом сена или соломы. Представляется совершенно непонятным, как он уцелел среди всеобщего разгрома, надвигавшегося на Сохачев в виде снарядов, сметающих каждое, более или менее обращающее на себя внимание строение.
«Ну что ж? Сарай, так сарай», – решил офицер и, подползши к сараю, вымазавшись в грязи до того, что его и в десяти шагах трудно было бы отличить от земли, полез на чердак. Чердака, в сущности, не было, потому что не было потолка, а вместо него наверху под крышей протягивались какия-то жердочки. Офицер влез на эти жердочки, раза два оборвался, но удержался и начал устраиваться. Собрав несколько жердочек вместе, чтобы устроиться крепче, расковырял соломенную крышу, образовав дырку в пол-аршина в квадрате, и при этом исцарапал озябшие руки в кровь и оборвал ногти. Затем тем же порядком отправился в батарею, и через какой-нибудь час катушка телефона была раскатана и пункт готов.
– Ита-а-ак, мы начи-на-а-а-ем!.. – пробурчал себе под нос офицер, выправляя свои длинные ноги на зыбких жердочках и смутно припоминая далекий и теперь казавшийся каким-то детским сном отзвук любимой оперы. – По-моему, Василий Яковлевич, – говорил он уже по телефону батарейному командиру, – трубку ставим… и бить по тому вон леску, что налево – вон дорога огибает его – не иначе как там засел, подлец, только укрыт хорошо!..
Через две минуты сухо и коротко звякнула в воздухе первая очередь.
– А-гм! – крякнул офицер на пункте. – Недурно пристрелялся народ с первой очереди, как раз… Чуешь, Ялшык?
Татарин канонир, оставшийся на пункте после проводки телефона, сочувственно хмыкнул:
– Так тосно, васброд, теперь знают, как стрелять!..
– Прра-авильно! – приветствовал вторую очередь наблюдатель. – А ну-ка туда поглубже заглянуть, где у них прикрытие-то?
И деловым отчетливым голосом сказал новую цифру дистанционной трубки.
Ответы стали чаще и лихорадочнее. Неприятель нащупывал батарею и не мог найти ее. Две или три очереди пустил по далеко вправо стоявшему сараю, не без основания предполагая, что он тоже заинтересован в разыгрывающемся поединке. Снаряды с воем взмыли где-то вверху, на секунду смолкли, и вместе с треском разрыва шрапнель с визгом осыпала соломенную крышу сарая.
– Гм, не глуп… хоть немец, а не глуп, – характеризовал момент наблюдающий офицер, с сомнением поглядывая на соломенную крышу сарая. – А, как думаешь, Ялшык, не сгорим мы здесь, а? Солома ведь…
И не слушая ответа, крикнул в трубку:
– Бризантный… Первое! Дистанция та же.
– Осмелюсь доложить, васбродь, – негромко бубнил за спиной голос татарина, – как есть казенное добро… В огне не горит, в воде не тонет – убить может сделаться…
Офицеру некогда было слушать. Черно-желтый клуб дыма в опушке леска показал ему место падения бризантного. Он склонил голову набок, подождал секунды две и, когда донесся грохот ответных выстрелов, стал считать:
– Раз… два, три, четыре… пять… Позвольте, а шестой где же?
– Не раньше, как через минуту, ударил шестой выстрел. Офицер был большой скептик: он покачал головой и тоном взрослого, уличающего ребенка во лжи, пробормотал:
– Ох, не надуешь, милый, брось… подбили тебе одно орудие!..
Время шло, обмен выстрелами продолжался. У офицера закоченели ноги, онемели руки, татарин Ялшык оказался уже раненным шрапнельной пулей в плечо и, кряхтя, делал сам себе перевязку индивидуальным пакетом, для чего должен был раздеться тут же, на жердочках. Огонь с той стороны усиливался, переходя порою в ураганный, – и чувствовалось, что батарея мечется в поисках бьющих по ней орудий. Наконец, она бросила поиски и сосредоточила весь огонь на сарае.
– Ну баня! – ворчал длинноногий офицер, щелкая зубами от стужи. – Этакую жарню дал!..
Наконец, удачно пущенный бризантный снаряд разворотил угол сарая, зажег солому на крыше и переломал зыбкие жердочки.
Офицер, не успевший натянуть рубашку татарин и телефон обрушились вниз, засыпаемые сверху обломками жердочек.
– Ну, пора, брат, втикать! – подымаясь с земли и захватывая остатки оборванного телефона, заявил офицер. – Итти можешь, Ялшык?
– Не можна итти, ползать надо, – ответил тот. – Ходи, ходи, бачка, – дом горит! – тащил он за собою возившегося с концом телефонной проволоки офицера, в остроте момента забывая официальное обращение и заменяя его родным «бачкой». – Ходи скоро – совсем горит!
Они отползли шагов на двадцать, как второй снаряд оглушил их до того, что оба приникли к земле и зажмурились. А когда оглянулись, пылающие головешки были раскиданы далеко кругом, и одна, по недоразумению удержавшаяся связь, гудела под ветром желтым, странным в надвигавшихся сумерках пламенем.
Шагах в ста от сарая длинной линией тянулись брошенные окопы. Офицер с канониром залегли в них и ждали. Казалось, вся ярость неприятельской батареи обрушилась на это место. Нельзя было высунуть носа из глубокого «стоячего» окопа. Вой, звон и треск рвущихся снарядов бороздили воздух. И уже стало темнеть, уже смутными стали дали синие, когда обстрел внезапно оборвался. Пождали засевшие полчаса, еще пождали, тьма вплотную стала над землею – и выползли. А когда добрались до батареи, командир только руками развел:
– А мы уж решили итти отыскивать трупы ваши… Как ахнуло в сарай, солдаты только закрестились: упокой, говорят, Господи!..
Длинноногий наблюдатель обогрелся, пришел в себя и, покручивая лезущий в рот ус, заявил:
– Уйти они ушли, это, пожалуй, несомненно, а одно орудие мы подбили… Я знаю!
Батарейный протестовал. Офицер уверял и, наконец, вызвался поискать орудие.
– Вы с ума сошли!.. Там же, несомненно, немцы еще есть! Батарея снялась, а в окопах обязательно сидят…
– Вот и узнаем… Не могли они этого орудия увезти, – стоял на своем наблюдатель, – а что в окопах, так зачем им там сидеть? Ушла батарея, и они ушли…
Он настоял на своем. Взял лошадь, одного солдата и отправился.
Была черная ночь. Не зимняя, когда тусклый отсвет снега белесым маревом кутает землю, а такая, как у нас бывает глубокой осенью.
Два человека верхом на лошадях оправились, как следует, в седлах, разобрали поводья и нырнули в густую, как черное масло, тьму.
V
Половину дороги шли на лошадях. Потом из осторожности спешились, пошли с левой стороны лошадей, чтобы каждый момент вскочить в седла. Кто его знает в непроницаемой тьме, где лесок? Сколько до него осталось идти, есть там кто или нет? Придется вернуться назад, или останешься здесь, на грязной мокрой земле, раскинув руки и уставив в черное молчащее небо невидящий взгляд?
Стали подниматься чуть-чуть вверх. Несомненно, лес. И разом, споткнувшись и оступившись, офицер полетел куда-то в яму, крепко ударившись о противоположный край плечом. На дне стукнулся обо что-то мягкое, ощупал руками, – труп.
– Трупы не убраны… Сомнительно, чтобы ушли.
Освобожденная выпущенными во время падения поводьями лошадь затопталась на месте, чувствуя пред собой глубокую канаву окопа.
И вдруг рванулась в сторону и поскакала куда-то назад, звучно отбивая подковами по вязкой земле. Кое-как перевели оставшуюся лошадь – огляделись, вернее, ощупались, прислушались. Странные звуки слышатся жуткой ночью. Лошадь, чутко насторожив уши, похрапывает, – и она тоже слышит что-то, что стелется над землей смутными, таинственными шорохами… То будто вздох почудится, то стон, а то отдаленный разговор послышится – и смолкнет вдруг все, и тишина звонкая, напряженная стоит между искалеченными снарядами черными деревьями.
Осторожно, тщательно ощупывая каждый предмет, стали шарить. Наткнулись на колесо – и думали: орудие, уже обрадовался офицер, – оказалось, зарядный ящик, а орудия, как ни искали, нет. Хотели лошадь привязать пока к колесу этого ящика – храпит, упирается, не идет близко. А с ней искать неудобно, плюнул наблюдатель и решил послать солдата на лошади за передком, взять ящик хоть, если орудия не удалось.
А сам остался ждать. И начались эти бесконечные часы глубокой ночи, когда затерянный в непроницаемом мраке человек стоял возле зарядного ящика в сосновом перелеске, где только что был неприятель. Сначала было ничего. Слышалось, как осторожно, опасаясь окопов и ям, пробирается солдат с лошадью по леску. Вот выругался он, запнувшись за что-то, или на захрапевшую, нервничающую лошадь. Может, на труп опять наткнулись?
«Трупы не успели убрать, когда же тут было подбитое орудие вывозить? – соображал оставшийся. – А что подбито, то в этом никто меня не разуверит… Здесь где-нибудь, непременно здесь, только где ж искать в этой темноте?!»
Попробовал он обойти свой зарядный ящик кругом, – и лучше не пробовал бы! Только ступил шаг в сторону, как нога зацепилась на шагу опять за мягкое, крупное, – явно труп немецкого канонира.
– А будь же ты неладен, поганец, – вспомнил он наречие родной далекой Украины, – щож тебя тут положило!..
Кончил длинноногий хохол-наблюдатель тем, что просидел битых два часа, пока вдали послышался перебой копыт шестерки лошадей, высланных с передком.
VI
– Геройство?! Герои?! – с оттенком какого-то раздражения повторял офицер, при чем у него выходило не «г», а латинское «h» – heroistvo, – вы говорите (хотя я ни одного слова не говорил) – heroistvo?! Н-не знаю, – сомнительно качнул он головой, широко расставляя длинные цаплиные ноги, обтянутые узкими рейтузами, – н-не знаю, лично про себя не знаю, когда у меня было больше геройства: там ли, в сарае, когда солдата ранило, кругом шрапнель только щелкает, сарай загорелся и телефон оборвали, или когда я, як горобец, на этом самом ящике два с лишним часа сидел… По затрате нервной энергии, напряжения, – даже, если хотите, смелости, отваги моей, вытребованной обстоятельствами лично от меня в данной обстановке смелости и отваги, – эта ночь стоила неизмеримо больше, чем все сиденье в сарае с телефонной трубкой в руках… А ведь каким аршином и прикидывать еще это самое геройство-то?! Геройство, геройство, а раз сказать – так ничего особенного: в обоих случаях исполнение своего прямого долга… Вот, если бы орудие тогда нашел, ну…
– А не нашли?
Офицер вдруг плюнул и резко повернулся.
– На следующее утро пехота в пятидесяти шагах, в болоте, под самым лоском, орудие вытянула… Подбитое, все честь честью…