I
Уже давно хотел я дать посильный отчет об одном явлении, имеющем огромное значение и не учитываемым по результатам последствия, и особенно ярко развернувшемся в эту войну. Для меня лично представляется не совсем ясным, почему именно эта война вызвала к жизни и дала возможность развернуться во всей широте тому, о чем я говорю. То ли, что эту войну целиком от дворца до избы принял весь народ, как скорбную, несущую много горя и бед, но настоятельную необходимость, или просто потому, что за эти десять лет, отделяющие нас от прошлой войны, русское общество много пережило, но только общественная помощь как пострадавшему от войны населению, так и самой действующей армии, в виде заботы о больных и раненных воинах, в эту кампанию приняла такие неожиданно прекрасные формы, пробудила такой отзвук по всей стране, что после этого самые крайние пессимисты могут смотреть на будущее спокойно: русская общественность, находившаяся некоторое время в состоянии, так сказать, анабиоза, не умерла, не заглохла, а наоборот, расширилась и растеклась по лицу всей страны.
Отдельные ячейки этой общественной эпидемии, если позволено будет так выразиться, можно было наблюдать в Рождественские дни. Волна подарков, с которой едва справлялись железные дороги, влилась в армии властно и сильно, и видевшему этот наплыв представлялся случай отметить много любопытного.
Подарки текли отовсюду: не говоря уже о больших центрах, как Москва и Петроград, какие-то совершенно неизвестные даже самому заматеревшему во днях своих учителю географии, не отмеченные даже мушиной точкой на карте Государства Российского грады и веси образовывали свои комитеты по сбору пожертвований, соображали по письмам и газетам «самое необходимое» и посылали свою лепту в скромной надежде хоть немного, хоть чем-нибудь облегчить или порадовать тяжелые дни русского солдата.
Война, желание принять в ней участие хоть крохами своих скудных средств объединили самые разнородные элементы общества. И микроб общественности, пользуясь благодарной почвой, созданной войною, стал расти и развиваться во славу стомиллионной страны.
Эти вагоны с подарками – явление временное, может быть, в значительной мере случайное, но необычайно характерное. Оно служит большим показателем того, как одна общая идея может пробудить к общественному выступлению людей, во всю свою жизнь, быть может, никаким боком к общественности не прикасавшихся.
Это любопытно, но преходяще; подарки отосланы, розданы, кем следует получены – и комитет, возможно, распался до нового взрыва сочувствия, жалости, участия.
Гораздо более заслуживают внимания общественные организации, ведущие планомерную, строго обдуманную, постоянную работу; некоторые из них уже не первый раз «на поле брани», некоторые имеют в своем прошлом иные широкие общественные выступления, как, например, в борьбе с недородами, стихийными бедствиями и прочее – и, располагая серьезными средствами, оперируя в значительной мере уже с известным по опытам прошлого материалом, объединив собою целый круг лиц, работающих не за страх, а за совесть, только потому, что каждый из них не мог сидеть в своем насиженном углу в такие дни, не мог заниматься прежним знакомым и в большинстве любимым делом, не мог просто не быть здесь, не приложить свои руки к огромному, неизмеримо важному делу; имея в своем распоряжении такие данные, эти организации в текущей войне играют большую и светлую роль.
Как я уже рассказывал выше, судьба столкнула меня с одной такой организацией, столкнула случайно, благодаря старой дружбе с одним из уполномоченных ее и кое-каким иным обстоятельствам, связанным с прошлыми годами моей жизни, и я мог ближе присмотреться к ее деятельности.
Эта организация – Всероссийский Земский союз. Я уже упоминал о ней вскользь; но нужно говорить о ней подробнее.
II
Есть одна черта в русском общественном человеке, свойственная, кажется, только ему одному: когда посторонний наблюдатель смотрит на него, ему может показаться, что этот человек занят самым простым, легким и приятным делом.
Встречаясь часто с членом главного комитета Всероссийского Земского союза В. В. Вырубовым,[68] я всегда после беседы с ним уносил впечатление какой-то особой легкости, спорости, что ли, с какой справляется этот человек со всей сложностью забот и дел, приступом идущих на него при первом его появлении. Я знал, что на плечах у В. В. лежит огромная ответственность, что у него нет минуты, которая принадлежала бы лично ему, знал, что две трети своей жизни на войне он проводит в дороге, трясясь по невозможным ухабам в автомобиле, – и было несколько случаев, когда на просьбу уделить час для делового разговора, я получал приблизительно такой ответ:
– Знаете что! Вы поздно ложитесь, да? Ну, вот и отлично – если сегодня ночью, половина второго, я к вам зайду, можно? Вот и поговорим, и никто нам не помешает…
И мы встречались в половине второго ночи, беседовали час, иногда два, а по выходе от меня В. В. спускался вниз, в вестибюль гостиницы, и говорил дежурному помощнику швейцара, вооруженному толстой конторской книжкой, в которой исключительно записываются часы, когда надо утром будить обитателя того или иного номера.
– Телефоны у вас начинают действовать в восемь часов, кажется, – говорил сонному portier‘y В. В., – так вот, значит, и меня разбудить в восемь…
А на следующий день В. В. свежий, здоровый, как всегда добродушно веселый, с восьми часов уже принимает телефоны, отвечает на тысячи вопросов, требующих немедленного разрешения, советует, направляет и, наконец, исчезает до позднего вечера, подхваченный водоворотом самых разнообразных и одинаково необходимо нужных дел.
С другим членом главного комитета, Н. Н. Ковалевским,[69] мне привелось встретиться в Восточной Пруссии.
Встретились мы с ним в Граеве, куда я прибыл на автомобиле, а Н. Н. на поезде из своей, как он называет, «штаб-квартиры» – Белостока. В ведении этого матерого, искушенного многолетней борьбой с дефектами русской народной жизни земца, работавшего еще в русско-японскую кампанию, находится эвакуация раненых. Союз имеет около тридцати санитарных поездов, не считая Кавказского фронта, и все это «министерство путей сообщения» лежит на ответственности Н. Н. Ковалевского. Если принять во внимание растянутую на несколько сот верст линию фронта, перегрузку путей поездами, постоянно поступающие партии раненых, необходимость привести все это в равновесие – станет понятно, почему Н. Н. Ковалевский переносится на манер Летучего Голландца из Варшавы в Граево, на границе Пруссии, оттуда в Белосток, «мимоходом» в Львов, потом опять в Варшаву и так до бесконечности.
Я не знаю, наверное, и не имею основание не верить определенному заявлению самого Летучего Голландца о «штаб-квартире» в Белостоке, но порою, глядя на Н. Н., мне думалось, что эта знаменитая «штаб-квартира» – в сущности, только приятная абстракция, далекая мечта, позволяющая человеку, устраиваясь на ночлег на твердой вагонной скамейке где-нибудь на запасном пути какого-нибудь Граева, утешать себя несбыточной надеждой:
«Ну, теперь уж как-нибудь, всего одна, две каких-нибудь ночи, вот приеду в Белосток, высплюсь как следует!..»
В этой бездомной, всегда напряженной, деловой до последней секунды дня жизни Н. Н. Ковалевский всегда сохраняет счастливую способность шутки, неизменно бодрое настроение и веселый, невольно заражающий других, смех.
И, согласно пословице: «Каков поп, таков и приход», – это отражается на всех сотрудниках.
III
Я помню вечер в Граеве, в земском поезде, непрерывно вывозящем раненых от Гумбиннена, Лыка до Граева, где они передавались в госпиталь и оттуда уже рассортировывались по эвакуационным поездам.
Этот поезд, персонал которого состоял из женщины-врача, уполномоченного, нескольких сестер и санитаров, жил особой призрачной жизнью, которую может дать только война.
Когда я посетил его, персонал не спал уже две ночи.
В то время в Восточной Пруссии шли довольно оживленные бои, и раненые непрерывной волной шли к Лыку и Гумбиннену. Измученные тряскими двуколками и фурами, они накоплялись на вокзалах и площадях перед ними длинными обозами. Поезд перебрасывал их в Граево, в госпиталь; сердитый полковник, обладавший необычайно хриплым басом и полным равнодушием к тому, что происходит перед его глазами, принимал их, расписывался в получении, – поезд убирался, чистился и шел обратно, не оставаясь на два – три часа отдыха.
На третью ночь, когда мы встретились в нем с Н. Н. Ковалевским, предполагалось, что приток раненых прекратился, и поезд может простоять ночь спокойно. Санитары убрали вагоны от той особенной нечистоты – крови и грязи, которую неминуемо приносит с собою просидевший две – три недели в окопах раненый, отмыли кровавые пятна, и по всему поезду прошло особенное настроение ожидания близкого и такого желанного отдыха.
В классном вагоне персонала на поставленных в узком проходе между вагонными диванами табуретах шел ужин. И, несмотря на усталость, бессонницу, изнуряющую работу, веселая шутка будила живой, искрений смех. И когда ужин уже подходил к концу, когда отдых, столь давно жданный, был совсем близок, какой-то закопченый, выпачканный смазочным маслом и угольной пылью человек принес неопрятную бумажку служебной телеграммы, исписанную синими строчками копировального карандаша.
Поезд немедленно вызывался в Гумбиннен за новой партией раненых.
Мечта об отдыхе отлетала на неопределенное время. Надо было тотчас же вставать, надевать кожаные куртки, пристегивать к пуговицам электрические фонарики, идти на холод промозглой зимней ночи… Потом трястись в вагоне, наскоро переделанном из товарного, потом принимать раненых, – операция, берущая обыкновенно два – три часа, – поправлять сбившиеся перевязки, перевязывать снова, работать, не присев на минуту в течение нескольких часов, везти назад, разгружать (опять два – три часа), сдавать раненых полковнику, опять убирать и чистить вагоны…
Каких сил требует такая напряженная работа, показывает то, что санитары, молодые, здоровые парни, не выдерживают и выбывают заболевшими и переутомленными. А персонал, с женщиной-врачом Б – ой во главе, держится стойко.
И когда в ту ночь мы с Н. Н. Ковалевским провожали не знающий отдыха поезд, из раздвинутых дверей перевязочного вагона нам улыбалось молодое лицо женщины-врача – спокойное, веселое, и только по ушедшим глубоко глазам, по теням под ними, можно было судить обо всем утомлении этого человека. Спали мы с Н. Н. ту ночь в том же классном вагоне, где и ужинали. Ложась, долго говорили о войне, о том незаметном и невидном, что развертывается за тоненькой ниточкой окопов, в которых сидят стреляющие солдаты. Когда говорят о войне, то обычно говорят лишь об атаках, победах, ранах, смерти. Развертывая газету, каждый, прежде всего, ищет реляций о результатах сражений, и редко кто задумается о том, чем и как двигается сложная, громоздкая и невообразимо тяжелая машина войны!
Есть мнение, что в данной кампании победителем останется тот, кто более вынослив, здоров, стоек.
К этому нужно прибавить еще одно: и у кого там за тонкой лентой ружейного и орудийного огня, за стеной сражающихся – больше людей, забывающих личные интересы во имя общего дела, людей, готовых идти навстречу нуждам сражающихся, не только по мере сил своих, но и свыше их, людей, движущая идея которых – незаметное, невидное, никому, может быть, неизвестное, но великое дело.
…Мы уже потушили свечу, и мне показалось, что мой компаньон по купе засыпает. Где-то на перепутавшихся сложной сетью путях коротко и призывно посвистывал паровоз, останавливался, и слышно было, как, сталкиваясь, лязгают буферами вагоны, потом двигался опять, свистел, и снова слышался разнотонный, убегающий вдаль лязг буферов. В вагоне было холодно, темно, и дождь непрерывно стучал в окно – и казалось, конца не будет этой ночи.
Вдруг мой сосед вздохнул, позвенел пружинами дивана и кашлянул.
– Вы спите? – спросил он и когда убедился, что я не сплю, продолжал. – Как хотите, а женщина выносливее мужчины… Смотрите на эту Б – у! Ведь третья ночь в непрерывной работе, ведь она сама присутствует всегда при всякой нагрузке и выгрузке раненых, хотя это, быть может, и не нужно… Санитары-мужчины не выносят, не знаем, что делать с ними, негде взять людей, а она веселая, улыбается, шутит…
Я подумал о том, что тон делает музыку, а тон дает капельмейстер, а капельмейстер сейчас лежит рядом со мной на вагонном диване и говорит в темноту эти слова. Но я ничего не сказал.
IV
Чтобы составить приблизительное понятие о деятельности Всероссийского Земского союза, достаточно привести несколько цифр.
Внутри России союз развернул около двухсот тысяч коек для раненых и больных воинов. Основной склад в Москве, обслуживающий нужды союза, имеет отделения в Варшаве и Бресте. Тыловой склад предполагается основать в Минске, где идут заготовки необходимого для армии.
Склад – это своеобразное царство; в огромном железнодорожном сарае сложены горами тысячи различных тюков. Тут есть все, что может оказаться необходимым для армии, начиная от перевязочных средств, белья, теплых комплектов, кончая кипятильниками, кроватями для лазаретов и прочее. Целый день с раннего утра тут кипит жизнь, трещит телефон, снуют фигуры надсмотрщиков, рабочих, грузчиков. Целый день идет нагрузка, отправка и в то же время приемка всего того, что служит фундаментом войны.
Огромный поршень толкает сюда данное целой страной. И бесчисленными ручейками растекается все это на подводах и автомобилях туда, где по ночам сверкают зарницы выстрелов и к перевязочным пунктам ползут раненые. И – кто знает? – может быть, самое главное, – питание всех отрядов, снабжение необходимым всех пунктов, – самое существенное и сосредоточивается здесь, где в крохотной, полутемной и такой холодной, что приходится сидеть, не снимая пальто и шапки, в отделенной некрашеной переборкой каморке, мерзнет целыми днями человек с телефонной трубкой в одной руке и карандашом – в другой?..
Есть другие, передвижные склады. Такой имеется в Г., и отсюда расходились перед Рождеством бесчисленные подарки, жертвованные союзу для армии. О количестве этих подарков говорят двадцать товарных вагонов, двинутых сюда перед праздником. В этом транспорте имелось семьдесят тысяч комплектов белья, не считая теплого вязаного, не считая съестных припасов, сахару, чаю и прочее.
Для того чтобы обслужить, разобраться, двинуть, раздать все это, – нужно много народу. И, как всегда, в нужную минуту приходят люди, не спят ночей, едут, мерзнут в товарных вагонах, часами ждут на станциях, и к нужному времени оказывается сделанным все, что нужно…
Микроб общественности глубоко заложен в душе человека. В моменты большого подъема, в моменты острого напряжения, он подымает голову и двигает человеком. Заматеревший во днях своих обыватель, уже давно заливший жиром безмятежного жития всякий отблеск общественного инстинкта, глядя на бессонного, волнующегося, не могущего успокоиться, обуреваемого забравшим силу микробом, человека, качает недоуменно головой:
– И из-за чего бьется? – спросит. – Хоть бы он пользу какую себе имел, а то ведь просто так в лепешку бьется, прости, Господи, мои согрешения… Ишь ведь старается, ишь покою себе не находит, ровно платят ему за это… А он, бесчисленный, многоликий, неохотно называющий свое имя, бросил на далекой Родине спокойное занятие, оставил семью, которой иногда и письма-то написать некогда, спит по три часа в ночь и непрестанно мотается под дождем и ветром польской зимы, старается и волнуется порой оттого, что у него только две, а не четыре руки, и в сутках только двадцать четыре, а не сорок восемь часов!
Размеры моего письма не позволяют мне остановиться более подробно на этом незаметном, отдающем всю душу делу общественном работнике. Но я знаю, что русское общество, русская жизнь, – та будущая, новая жизнь, которая теперь требует таких жертв, – не забудет его, как не забудет этой страшной, вызвавшей к жизни такие силы, войны…
И сколько их, таких деятелей, разбросано во всяких отрядах, пунктах, поездах земства!
Союз имеет восемь перевязочно-питательных отрядов. По поводу этих отрядов я должен сделать следующее замечание.
Многолетняя практика земства выработала известные приемы, результат которых сказывается на работе особенной продуктивностью ее; один из таких приемов – привлечение к совместной деятельности местных сил. Здесь на войне земство пошло обычным путем и включило в себя отделение польского обывательского комитета – секцию санитарной помощи раненным воинам. На практике это выразилось в том, что в шестом, наиболее знакомом мне отряде, весь медицинский и административный персонал – доктора, сестры милосердия, заведующие хозяйством, включительно до санитаров, – поляки. Страна, оказавшаяся между молотом и наковальней войны, чутко отозвалась на самую существенную нужду – помощь раненым и выслала своих представителей на общую работу.
И надо отдать должное этим людям: большего внимания к нашим раненым, большей работоспособности – работоспособности, доходящей до полного презрения самых обычных человеческих потребностей, сна, пищи, хоть минимального отдыха – я не встречал нигде.
N-ий отряд, по типу которого оборудованы и другие, имеет три передовых питательных санитарных пункта. Они обозначены литерами а, b, с; во всех трех мне приходилось бывать, нередко пользоваться радушным гостеприимством, и я мог близко присмотреться к внутренней жизни каждого отряда. И когда я сидел в общей столовой за простым и скромным обедом или чаем, когда общая беседа принимала оживленный характер, мне невольно приходили в голову великие слова великого поэта:
…Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся!..[70]
В кратком письме не место говорить по существу о русско-польских отношениях. Вопрос большой, сложный, имеющий огромное значение, и время для выяснения его, может быть, даже и не пришло. В значительной степени решение его подсказала накатившаяся на Царство Польское волна войны, решение благостное, прекрасное, то самое, о котором мечтали два «великана» поэзии обоих народов. Благодаря войне, польское общество впервые столкнулось с представителями русской общественности, и совместная работа, страстная, напряженная работа для общей цели сплотила их в одну семью. И думается, что и после войны это единение не распадется. Мы стоим на пороге новой жизни, и хочется верить, что эта жизнь будет лишена острой непримиримости, враждебности, взаимного и такого печального непонимания. Семена этого заложены теперь. Нет оснований думать, что они не взойдут пышной и обильной нивой.
V
Касаясь на предыдущих страницах внутренней жизни санитарно-питательных пунктов Российского Земского союза, я писал как раз о шестом отряде; он является наиболее типичным, и по его образцу, – т. е. с таким количеством медицинского персонала, сестер, санитаров, администрации, ведающей внутренний распорядок пункта, с той же сферой деятельности и тем же необходимым оборудованием, – устроены и остальные отряды.
Таких отрядов у земства восемь, отделение N. отряда обслуживает Граево, Лык, Гумбиннен; тот самый безостановочный поезд, который привел нас с уполномоченным главного комитета Земского Союза Н. Н. Ковалевским к убеждению о преимущественной выносливости женщины.
Хозяйство каждого отряда – большое и сложное хозяйство. N-ий отряд имеет, например, двадцать автомобилей, из которых двенадцать исключительно служат для перевозки раненых. В седьмом отряде предполагалось число автомобилей довести до сорока. Кроме того, каждый пункт имеет лошадей, повозки и массу вещей, связанных с потребностями самого дела. Иногда пункту приходится внезапно сниматься с насиженного места и двигаться туда, где нужда в помощи раненым ощущается острее. Иногда приходится попадать под обстрел, и почти всегда вести ночную жизнь. Современная война окопов не выпускает днем раненых. Они выползают ночью, когда уже темно, и ночью начинается особенно усиленная деятельность пункта. А о количестве работы говорят случайные, сорвавшиеся за стаканом чая в общем разговоре, цифры; так, например, на пункте А, стоявшем в имении князя В. Б-ах, верстах в двух – трех от первой линии окопов, за два дня – вернее, за две ночи – доктору пришлось сделать свыше пятисот перевязок… Пятьсот человек, выползших и вынесенных из окопов, были перевязаны, накормлены, напоены чаем, уложены спать, потом эвакуированы. Чтобы выполнить всю эту работу в свое время, надо иметь действующую, как хорошо налаженная машина, организацию; и это организация одного пункта. Таких пунктов в отряде три; отрядов – восемь. Простое умножение показывает сеть, брошенную на передовую линию дерущихся войск общественной организацией. Если к этому прибавить сказанное выше о поездах, перебрасывающих раненых во внутренние губернии России, о двухстах тысячах коек там, о двух с половиной тысячах коек в Варшаве, оборудованных вкупе с польским комитетом санитарной помощи, цель которых – дать приют тем раненым, кто должен переждать в Варшаве момента эвакуации, коек, особенно проявивших себя в разгаре лодзинских боев, – читателю до некоторой степени станет понятна роль русской общественности в современной войне.
Она ширится и растет. Привступают новые силы, и один приток, постоянный, не останавливающийся ни на один день приток пожертвований Всероссийскому Земскому союзу для нужд армии, внятным и властным языком говорит о распространяющемся микробе общественности.
О том, как относится Польша к деятельности союза, как-нибудь в другой раз. Это должно служить предметом особого подробного письма. В данной заметке я пытался набросать приблизительный силуэт организации. Я многого не сказал, ибо хотя бы перечислить все можно только в специальном труде, поскольку мне известно, имеющем появиться после войны. Я не сказал о сотнях лошадей, закупленных на средства союза для разоренного населения Польши, о специально питательных пунктах, о предполагающейся широкой работе для разоренного населения, работе, подготовка к которой уже идет сейчас.
В кратком газетном письме нельзя охватить огромное общественное явление. Его можно только отметить и сделать попытку очертить его общий облик, и можно еще от лиц всех, кому дороги общественное начинание, общественная инициатива, общественная самодеятельность, выразить благодарность инициаторам и работникам этого дела.
Земной поклон им.