I
Эта война имеет одну особенность: она затягивает собою людей, не имевших до нее ничего общего с военным миром.
Выявляя иногда из-под всех сложных и сумбурных напластований жизни истинную сущность человека, иногда поражающую своим ослепительным блеском, она порою двигает людей на поступки, одно предположение о которых полгода тому назад заставило бы совершившего их рассмеяться.
Война затягивает настолько, что вся страна чувствует себя непосредственной участницей ее, и каждый день поезда перебрасывают все новые и новые толпы людей, едущих с желанием так или иначе приложить свои руки к большому общему делу. И чем ближе линия подлинной настоящей войны, тем непосредственнее человек чувствует какую-то неясную, но очень определенно ощущаемую, обязанность свою подставить свое плечо под колесо огромной машины войны, помочь своим усилием двинуть ее вперед, ближе к напряженно ожидаемой всеми цели.
Мне уже приходилось несколько раз говорить о том, как работают передовые отряды. С явной опасностью для собственной жизни, не щадя сил, не обращая внимания на время, надеясь на крепость своего организма, люди работают по восемнадцати часов в сутки, не спят по три ночи, лезут под убийственный обстрел для того, чтобы выхватить раненых и переправить их на пункт, где им можно сделать перевязку.
Шесть месяцев войны уже насчитывают немалое количество жертв, положивших свою жизнь за святое дело помощи раненому. Мы знаем о сестрах, убитых при исполнении своих обязанностей, знаем о санитарах, искалеченных во время уборки раненых, и мы не знаем, не слышим, – потому что это мелочи, пустяки, о которых здесь, где кругом льется столько крови, и нет часа, чтобы не слышно было смертоносного грохота, некогда, не стоит об этом говорить, – мы не слышим о том, сколько молодых сил подорвали себя бешеным переутомлением, недоеданием и прочее.
Мне скажут, пожалуй, что все эти чрезмерные жертвы, быть может, и совсем не нужны. Раз есть много желающих работать – нужно только правильно распределить эту работу, и не будет переутомлений и прочее. Кто знает? Может быть, этого легко избежать; может быть, в сухо деловом смысле это и не нужно.
Но это нужно, бесконечно нужно потому, что каждый такой случай говорит об огромном желании помочь по мере сил двигать колесницу войны; это необходимо нужно тем, что, узнавая о каждом таком факте, мы все, принявшие на свои плечи миллионную часть тяжести этой войны, видим, что она идет победоносно, что при наличности этих фактов война не может не быть успешной, ибо непосредственно орудующего с винтовкой человека мы уже знаем и в нем никогда не сомневались.
Настоящий момент войны сводится по существу только и почти исключительно к тому, чтобы этому самому человеку с винтовкой, который определенно решил «помирать, так помирать, а назад ходу нет» – этому человеку помочь делать его дело наиболее свободно, удобно, хорошо.
Все эти пункты, отряды, госпитали, лазареты, чайные и прочее, и прочее – одухотворены только одной целью, одной идеей, двигающей тысячами работающих во всех этих учреждениях людей: как-нибудь, по мере своих сил и знаний, помочь и облегчить ему, «который с винтовкой», делать нужное для всех.
Отступая назад от района боев и перебирая в памяти сотни лиц и тысячи фактов, человек получает странное и утешительное впечатление.
Зрительно, в сжатом виде, в обнаженной до карикатурности форме, это можно было бы изобразить так: человек с винтовкой, серьезный, обстоятельный, отрешенный от всего, что не война, не бой, не окоп, не атака, карабкается на высокую, страшно трудную гору, на вершине которой – победа. Сотни людей, разных пунктов, организаций и прочее не спят ночей, работают до переутомления, пытаясь подставить карабкающемуся человеку хоть какую-нибудь опору под ногу, чтобы хоть на момент ему можно было отдохнуть, перевести дух.
Самоотверженность в этом отношении достигает забвения собственной жизни. Мы знаем случаи, когда люди, не державшие никогда в руках никакого оружия и вооруженные только повязкой Красного Креста на левом рукаве, оказывались раненными; знаем случаи, когда они умирали незаметной, тихой, невидной смертью на своем славном посту.
II
Не так давно помощник уполномоченного N-го земского перевязочно-санитарного пункта, студент Московского коммерческого института З. Б. В., оказался одной из жертв своего долга.
Он отправился с санитарами за ранеными в знаменитое своим колоссальным обстрелом село К.; и, когда раненые были взяты, немецкий снаряд упал возле студента, свалил его с ног и разорвался со страшным грохотом. Случайно, чудом, студент оказался не раненным, а только контуженным. Но это «только» иногда хуже раны; контузия порою влечет за собою инвалидность на всю жизнь.
К контузии у нас, в большой публике, установилось какое-то несерьезное отношение. При известии о контузии люди пожимают плечами и, махая рукой, небрежно бросают:
– Ах контузия, это – пустяки!
Декорация войны – той войны, которой никогда и нигде нет, но которая упорно рисуется далеким от истинных событий людям – требует крови, раны, забинтованной головы или хотя бы руки на перевязи. А тут никакой раны, никакой крови, а очень часто этакий во всю половину головы, возбуждающий в обычной жизни юмористическое отношение, какой-нибудь синяк… Странно, почти смешно, но, повторяю, это – иногда хуже открытой раны. Происходит страшное сотрясение всего организма. Очень часты внутренние кровоизлияния, и, что страшнее всего, – в мозгу. Они невелики, частичны, но они влекут за собой местные и общие параличи, потерю памяти, расстройство мозговой деятельности и прочее.
Я знаю случай (увы! – очень близкий!), когда легко, очень легко контуженный человек, помимо того, что мучился ужасающей рвотой целые сутки после контузии, две слишком недели мучился по вечерам головной болью, от которой хотелось застрелиться, температурил, трясся в лихорадке, тратил необъятное количество энергии на то, чтобы продолжать дело, с которым в обычное время справлялся свободно и легко… Две слишком недели происходило рассасывание результатов потрясения организма, вызванного прямо-таки детской по легкости контузией.
Студент, помощник уполномоченного, был поднят без сознания. Сутки он пролежал на пункте, а затем, по настоянию докторов, его пришлось эвакуировать в город для более или менее продолжительного лечения и, главным образом, – отдыха.
Человек, никогда, вероятно, не представлявший себе, как вдавливается в магазин винтовки обойма с патронами, выбыл из строя по специально военным, так сказать, причинам. И это потому, что главной нитью жизни этого человека во время войны было исключительно одно: как-нибудь, чем-нибудь помочь тому человеку, что засыпаемый снарядами, сидит в окопах, ходит в ночные атаки, – карабкается на высокую гору войны, – падает, простреленный шрапнельной, или пулеметной, или ружейной пулей…
III
Кругозор одного человека невелик; он ограничен пространством и временем, и попадающее в него случайно. Но так велика событиями такого рода эта война, что даже самые случайности приобретают какую-то типическую закономерность, подчеркивающую общую идею. А идею эту, выраженную прекрасным крестьянским языком, подметил, при аналогичных условиях, еще Толстой, когда писал эпопею прообраза этой кампании – «Войну и мир». Ополченец на Бородинском поле перед сражением говорил напряженно ловящему штрихи войны Пьеру:
– Всем миром навалиться хотят!..
Это «всем миром» мы наблюдаем в эту войну в совершенно особенных формах. Я лично, со своим крохотным кругозором отдельного человека, видел в этой области вещи почти курьезные. Я знаю, например, молодого графа, представителя одной из стариннейших фамилий, наследника состояния, один годовой доход которых мог бы окупить бюджет двух – трех немецких княжеств, воспитывавшегося в Оксфордском университете, работающего теперь в общественной организации над важным и необходимо нужным, но самым неинтересным, скучным делом. Молодой граф, имевший сношения с кучерами только постольку, поскольку ему надо было сказать адрес, куда кучер должен был его доставить, – принял во время войны в свое ведение все перевозочные конные средства организации, целыми днями разъезжает по пунктам, покупает лошадей, торгуется с кучерами, воюет из-за грязных крестьянских повозок и прочее.
Дело необходимое, дело, от которого зависит, прежде всего, помощь раненым, которых перевозят на этих самых повозках и лошадях, но, вероятно, представитель имени, упоминаемого историей в каждом столетии, в связи с событиями, менявшими карту Европы, – человек, при встрече с которым в вестибюле фешенебельного отеля Варшавы высокие особы считают долгом вежливости обменяться любезными фразами, – мог бы найти более блестящее поле деятельности. Но в данный момент нужно было именно поставить «лошадино-кучерское» дело, – и граф надел огромные сапоги, стал мотаться изо дня в день по ужасающим дорогам, спать, не раздеваясь, на каких-нибудь носилках для раненых, и прочее.
Знаю я и другой случай. На одном из пунктов я несколько раз встречал молодого веселого человека, чрезвычайно любезного и корректного, заведовавшего хозяйственной частью пункта. Дело это самое скучное, самое неприятное и хлопотное, какое только может быть на войне. В армии, в госпиталях, для него назначается человек, известный под титулом «смотрителя» – полуинтеллигентный, из выслужившихся военных писарей, бойкий, себе на уме, не говоря «о чем другом прочем», тип почему-то в массовом выявлении своем весьма и весьма не симпатичный.
Молодого человека на пункте я видел-то с какими-то ведомостями, в которых он выводил целые колонны цифр, то на дворе возле походной кухни, где повар разрубал тушу мяса на порции, то верхом с двумя санитарами, отправляющимся куда-то «добывать пропитание», как, посмеиваясь, говорил он при такой встрече. Когда мне случилось ночевать на пункте, рано утром, когда все кругом спало, я имел случай наблюдать, как этот молодой человек садился на своем разложенном на полу тощем тюфяке, набитом соломой, и, кряхтя и почесывая затылок, соображал все те же хозяйственные дела.
На войне часто так бывает; знаком с человеком долгое время, знаешь его в лицо, при встречах радуешься, как близкому другу, и при чьем-нибудь постороннем вопросе о фамилии – только пожимаешь плечами:
– А Бог его знает, как его фамилия! Знаю человека давно, знаю, кто он и что он, а фамилии как-то не удосужилось узнать…
Так у меня вышло и с этим молодым человеком. Слыхал я, как поляки-санитары, повар, кучера обращались к нему со словами: «пане ксенже», но как-то мелькало это мимо слуха, не обращая на себя внимания.
И как-то раз вечером, когда мы все – человек пять – ложились спать, зашел разговор о старинных фамилиях этого края. Граф, ведающий в организации «кучерским вопросом», стал припоминать уцелевшие древние фамилии, не порвавшие связи с краем. Молодой человек, уже лежавший под своим полушубком, докуривая папиросу, вставил:
– Граф забыл нашу фамилию!
– Нет, я помню, – возразил граф, – но только вы ведь главным образом на Волыни…
Уже почти засыпая, я спросил, несколько потеряв нить разговора:
– Какая фамилия?
– Наша, – ответил молодой человек, – князей… И тут он назвал двойную стариннейшую фамилию, имевшую своих представителей на виднейших государственных постах, выдвинувшую после насильственной смерти одного из государственных деятелей на пост министра одного из носителей этой фамилии, восходящую прямой линией до Рюрика, и самым звуком своей первой части определенно указывающую на родоначальника, отмеченного историей в туманы времен за Андреем Боголюбским, Владимиром Красное Солнышко и т. д.[71]
Я мог бы перечислять эти случаи до бесконечности, только подтверждая сказанное выше по поводу фразы толстовского ополченца «навалиться всем миром». Но не только в области мирной, так сказать, работы встречаются такие подтверждения. Помогать своим плечом движению всей колесницы, класть на это время труд, знание, иногда здоровье – порою жизнь,[72] это теперь чувствуется как необходимость, долг; и простой разговор о том, что могло бы быть, – и не так давно, всего десять лет тому назад, было иначе, – теперь возбудил бы только недоумение.
Если обстоятельства складываются таким образом, что нужно взять в свое ведение «лошадиный вопрос», – какие могут быть разговоры? Значит это нужно делать, отбросив в сторону всякие соображения о привычном комфорте, образе жизни и прочее.
Нужно заведовать хозяйством? Прекрасно, вот моя голова, руки, если они могут послужить с пользой этому маленькому, незаметному делу – отлично, и говорить не о чем.
Нужно под огнем, среди рвущихся снарядов подобрать раненых? Великолепно, ведь это же входит в мои непосредственный обязанности, т. е. подборка раненых, а что касается контузии и прочего, это уже вопрос «потусторонний».
Так чувствуется всеми слитность общего действия, толкающего машину войны, что иногда люди выполняют весьма опасные задачи, совершенно не входящие в круг их обязанностей, но от выполнения которых может зависать исход общего дела.
IV
Ночью на санитарно-питательный пункт Земского союза явился раненный солдат. Ранение было серьезное, солдату сделали перевязку, стали поить чаем. За чаем солдат рассказал обстоятельства, при которых он был ранен.
Он был послан с копией телеграммы Верховного Главнокомандующего от штаба дивизии к полковому командиру в окопы. Когда он был на полдороге, усиленно обстреливаемой немцами, солдат получил сначала одну пулю – продолжал идти, потом вторую – упал. Потом кое-как дотащился до пункта.
– И вот ведь какая бумажка незадачливая! – качал головой солдат. – Третьего человека посылают с ней – все не дойти ей, куда нужно: первого сразу убили, как только на эту самую дорогу вышел; второго ранили – еле успел передать раненному солдату, что полз навстречу, чтоб назад снес и весть дал, – передал и помер. Меня послали, – опять оказия: раз вдарило – иду, думаю, авось доставлю, нет-таки, второй раз об это место как звякнет!.. Такая незадачливая бумажка!..
Уполномоченный – М. Н. Б-н и помощник – граф В. М.-П. взяли переданную бумажку и заглянули в нее. Незадачливая бумажка оказалась важности чрезвычайной, и притом важности срочной.
Ехать назад в штаб, отдать бумажку, чтоб ее опять вручили солдату, и тот пешком пошел к месту назначения бумажки – времени потеряется бесконечное количество. Поговорили – и решили, что ведь важно «бумажку» доставить ко времени, а отсюда до окопов раза в три ближе, чем от штаба.
Уполномоченный посмотрел на молодого графа и сказал:
– Ну, кто? Вы или я? Кому-нибудь надо, сами видите…
– Нет, уж позвольте мне, – вступился граф, – я скоро…
Граф выехал верхом. Он знал приблизительное расположение окопов, но точная дорога не была известна. К тому же ночь, темнота такая, что ушей лошади с седла не видно.
– Валяйте прямо на выстрелы, верно там N-ский полк! – посоветовал уполномоченный. – Ошибка только одна может быть, – к немцам попадете вместо наших! – пошутил он на прощанье.
Граф шевельнул поводьями, – и лошадь зашлепала по грязи.
Версты полторы он проехал дорогой, потом свернул – «на выстрелы». И сразу же с тонким и жалобным пеньем стали пролетать пули. В ту ночь была одна из тех перестрелок, которые поднимают немцы с исключительной целью не давать спать нашим. Наши отвечают, – перестрелка иногда разгорается, иногда стихает, но никогда не прерывается совершенно.
Страшный этот звук пролетающей где-то тут же пули. В темноте, когда нервы напрягаются больше, ухо ловит этот поющий, тонкий звук особенно чутко. Похож он на гудение проносящегося шмеля, или, еще точнее, на громкое пение стремительно несущейся в золотом летнем воздухе молодой пчелиной матки, когда она отроилась от родного улья, и за ней смутным облачком сверкает в воздухе весь молодой рой… Довольная, счастливая, еще полная только что пережитого восторга любви, она несется, как золотая пуля, и наполняет воздух звенящей песнью своего стремительного полета.
Чем дальше ехал граф, тем больше неслось ему навстречу этих поющих смертную песнь пчел. Они падали где-то тут же, около, или уносились в темноту ночи, и раза два пронеслись так близко, над самым ухом, что лошадь фыркнула и остановилась.
Известно старое солдатское слово: «Та, которую слышишь – не страшна, эта – мимо; которая в тебя – не услышишь!» Граф толкнул каблуком лошадь и поехал дальше.
Кругом тьма, никого нет – только вспышки орудийных выстрелов на горизонте и непрерывная ружейная трескотня где-то впереди. Шутка уполномоченного, говорившего о единственной ошибке – попасть вместо русских окопов в немецкие – здесь, в полном мраке, уже не казалась такой забавной.
«А черт его знает, может, и действительно к немцам попадешь?! Расположение окопов ведь неизвестно…»
Три черных фигуры выросли под самой мордой лошади.
– О, чтоб тебя, чуть под коня не попал! – вскрикнул кто-то внизу, шлепая в стороне по грязи. – Кто едет?
– Где полковой командир N-ского полка?
– Не знаем, мы другой части… Надо быть, там впереди!..
Фигуры мелькнули и тотчас же потонули в темноте. Граф поехал дальше. Пули уже непрерывно пели кругом, как будто весь пчелиный рой окружил затерянного в ночи человека на лошади и пел вокруг, суетливо танцуя в воздухе. Граф поднял лошадь на рысь и поехал прямо на выстрелы. Он проехал с полчаса, как солдатский окрик остановил его:
– Куда, прямо на окоп с конем, кто едет?
– Где N-ский полк? Мне командира полка нужно… Срочное дело!
– N-ский полк вправо… Мы к нему примыкаем, – сильно вправо, так вдоль окопов и езжай, там спросишь!..
Граф повернул направо и поехал вдоль линии окопов. Это была вторая линия, где стояли резервы. Порой откуда-то из-под земли слышался смутный говор, иногда вспыхивала спичка, и уголек папироски загорался красным глазком, – тоже глубоко в земле. Как в детской сказке, страшные подземные гномы вылезли в эту черную ночь поближе к поверхности и ведут свои таинственные разговоры, и бродят с крошечными красными фонариками, не решаясь вылезти совсем наружу.
На полпути лошадь вдруг шарахнулась в сторону, дико захрапела и посела на задние ноги. Граф послал ее раз, потом другой, но она по-прежнему храпела, и это место пришлось взять далеким объездом.
Бог его знает, что там было… Возможно – труп свежий, еще пахнущий кровью, – запах, приводящий животных в ужас, – недавно вынесенный из окопа.
– Где полковой командир N-скаго полка?
Хриплый, бессонный и простуженный голос отозвался из-под земли:
– Издеся… В землянке он тут!
– Ты кто, – денщик, вестовой?
– Так точно!
– Ну, вылезай, подержи пока лошадь.
Несколько секунд было молчание. Граф, сильно наклоняясь с седла, присмотрелся и разобрал тоненькую полоску света от завешенной рогожей двери.
– Ну, что же ты, заснул? – окликнул он вестового. – Подержи, говорю, лошадь…
Несколько смущенный, но вместе с тем необычайно резонный голос подал подземный ответ:
– Так что вылезти никак невозможно, ваше высокородие, – бесприменно убьет, ишь, так и ширяют пули…
– Ну, тогда подержи хоть повод!
Граф спрыгнул с седла и протянул в окоп конец повода. Корявая загрубевшая рука приняла его.
Пачкаясь в грязи и едва не придавив собою какую-то черную фигуру, метнувшуюся в сторону, звякнув винтовкой, граф слез в окоп и прошел к землянке. За завышенной рогожей дверью, возле изображавшей стол доски, на которой горела оплывшая свеча, сидел немолодой с серьезным и усталым лицом человек. Граф объяснил ему причину своего приезда и передал злополучную бумажку. Полковой командир молча посмотрел на него, и легкая улыбка прошла по его лицу.
– Ну, что ж, – ничего? – спросил он.
– Пока ничего… Не знаю, как на обратном пути будет… – слегка пожимая плечами, улыбнулся граф.
– Так. Ну, во всяком случае, спасибо вам… Большое спасибо, это очень важно, что вы привезли. Спасибо! – еще раз повторил полковник, крепко пожимая руку неожиданного гонца. – Храни вас Бог…
Он помолчал еще секунду, не выпуская руки графа и глядя на него светлыми утомленными глазами, и опять чуть-чуть улыбнулся:
– Вы не удивляйтесь: мы все здесь верующими стали… Кто прежде никогда и лба не крестил, – все молитвы припомнил. Ну, еще раз спасибо вам – и за то, что это привезли, и за раненых наших. Я слышал!
Он опять крепко пожал руку, – и граф вышел.
Опять черный неподвижный мрак, вязкая пашня под копытами лошади и назойливое нудное пение невидимых пчел…
Судьба хранила молодого графа. Он вернулся целым и невредимым, пройдя дорогу, на которой легли три человека, два убитыми и один с двумя ранами. И когда шел этой дорогой, вероятно, меньше всего думал о геройстве, о красоте, о необычайности своего поступка. Две мысли шли шаг за шагом за ним на этом опасном пути: о том, что «незадачливую бумажку» надо во что бы то ни стало доставить по назначению, и о том, что где-то тут, в сплошном черном мраке, неслышно бежит рядом, выжидая минуту, чтобы ударить, смерть. Его, молодого человека, посвятившего свою жизнь совсем иному, – смерть.
Но это уже дело второстепенное.