На войне приходится видеть много величественного и прекрасного. Одно непрестанное присутствие смерти, раскинувшейся над десятками тысяч людей, придает событиям величавое значение и глубокую внутреннюю красоту.
Кроме того, из всех повседневных случаев, из обыденных фактов, просто из цепи сплетающихся между собой дней, исполненных страдания и подвига, с каждым часом все выше встает гигантский образ стомиллионного народа, такой лучезарной красоты духовной, пронизанный таким внутренним светом, что самое прекрасное зрелище должно померкнуть перед ним.
И все же бывают минуты, когда декоративный эффект постановки заставляет забыть сладостную арию певца.
Таким эффектом поражает осада Л.
Днем все, как везде, где сталкиваются две стихии, мечущие огонь и смерть. Грохочут пушки, рвутся снаряды, порой оживленно трещит ружейная перестрелка, и вдруг сухо и деловито вспыхнет пулемет. Окопы сошлись близко – ближе нельзя, и широкое проволочное заграждение разделяет их. Вылазки с одной стороны и атаки с другой встречаются в сети колючих, наносящих ужасающие рваные раны, проволок.
Германская проволока особенная; перерезанная, она взвивается живой спиралью и охватывает, сшибая с ног, человека ранящими кольцами. И тщетно будет биться в этой спирали человек, пытаясь разорвать витую проволоку; с каждым его усилием кольца меняют положение, охватывают плотнее, двигаются и рвут тело своими острыми зубцами.
Днем люди сидят в окопах, стреляют, переползают земляными норами с места на место, когда противник очень уж точно пристреляется и начинает засыпать шрапнелью. Раненые перевязывают «домашними средствами» свои раны индивидуальным бинтом и ждут ночи. Ибо вылезти из окопов днем – это верная смерть. Днем нет возможности подвезти провианта, передать патроны, переслать приказание или донесение. Отчаянные смельчаки, те самые, что промеряли своими сапогами всю Восточную Пруссии и теперь уже считают дело войны не отвлеченным, кем-то и зачем-то вызванным, а своим личным, непосредственно касающимся их самих, – эти смельчаки по двое – по трое делали попытки пробраться ползком до своих. И результат был всегда плачевный. Немцы буквально засыпали снарядами открытое пространство, тратя на отдельные, приникшие к земле, две – три фигурки, бесконечное количество их.
II
Солдаты – и не только солдаты, но и офицеры – не раз выражали изумление этой безумной трате снарядов. Это происходит не только здесь, в Восточной Пруссии, с ее прекрасно оборудованными путями, доставляющими припасы, но и в глубине Польши, где-нибудь под Сохачевом или Ловичем. Трудно поверить, чтобы по непролазным польским дорогам теперь, мокрой, дождливой зимою, когда на сорокасильном «Бенце» идешь пятнадцать верст в час с ежеминутным риском сломать машину и засесть окончательно и бесповоротно Бог знает на сколько часов, – трудно поверить, чтобы при таких условиях организация подвоза выполняла бы так блестяще свою задачу. И еще труднее поверить тому, чтобы германская армия возила за собой такие колоссальные обозы. Уже после поездки в Восточную Пруссию я вернулся на двое суток в район, образуемый треугольником Сохачев – Скерневицы – Лович посмотреть, что делается здесь. Маленький глупый случай опять подтвердил высказываемое уже неоднократно мнение о том, что немцы совершенно не считают снарядов. Шофер ошибся дорогой – и вместо шоссе на Тересин, печальной памяти Тересин, где в парке был убит владелец имения князь Друцкий-Любецкий, попал на шоссе к Сохачеву, одним концом упирающееся в район обстрела немецкой артиллерии. Слева все время мерцали зарницы наших батарей, и гул орудий перекатывался под черным небом из края в край. Мы поняли ошибку только тогда, когда выстрелы наших орудий стали уж очень слышны, и промежутки между вспышкой, мелькающей на черном горизонте, и треском выстрела сократились до одной секунды. В какой-то брошенной, погруженной во тьму деревне остановились и стали поворачиваться на нешироком шоссе обратно. На беду – а может быть, на счастье? – фонари вдруг погасли. Кое-как вывернулись, попробовали зажечь фонари, но воды не было – пошли назад в полной тьме. И не успели пройти пятнадцати минут, как в ту самую безлюдную деревушку ударил первый снаряд – шрапнель, потом второй – «чемодан», потом немцы стали бить регулярно и обстоятельно, пока жалкая деревушка о трех дворах не загорелась… Выпустили они не меньше сотни снарядов по призрачно мелькнувшей цели – двум ацетиленовым фонарям, осторожно пробиравшимся по невозможно грязной и невозможно разбитой дороге. Уже мы были в Гузове, верст за восемь от злополучной деревушки, уже успели напиться чаю на санитарном пункте Всероссийского Земского союза, а на горизонте все еще дрожало молочно-розовое зарево пожара, и снаряды продолжали крошить ни в чем не повинные избы.
То же самое происходит под Л. Едва только успеет какая-нибудь отчаянная солдатская голова отползти десять – двадцать сажень от окопа, как представление начинается. Отчаянная голова лежит, прижавшись вплотную к земле, а кругом с визгом рвется шрапнель, роют ямы бризантные «чемоданы», земля столбом летит вверх.
Отчаянная голова раком, ногами вперед, уползает обратно в уютную канаву окопа и рапортует ближайшему начальству:
– Так что, вашбродь, никак невозможно! Я что? Я, можно сказать, совсем один головой, никем никого со мной, а он «чемоданами»… Разве в ем ум есть? Просто даже без понятия совсем – жарит, ровно семечки лущит! Я покуда к земле притулившись лежал, пятьдесят три разрыва насчитал, после как назад подался – бросил, все одно не счесть всех!..
Товарищи по взводу посмеиваются, шутят над отчаянной головой.
– Ты-ы, отчаянный! Побывал в бане, пару тебе дали хорошего? Будешь теперь его вспоминать? Давно веника не пробовал, так хошь так попарился…
– Пару, – ворчит вернувшийся, – я, знамо дело, отчаянный! У нас на селе – коли драка, либо что еще такое – я в первую голову: что такое, зачем, почему?! И как есть в самую свалку башкой, потому я сердце отчаянное имею, и мне все одно!..
– Вот-вот, попробуй-ка еще раз туда вон головой… Еще попотей, авось хошь маненько угомонится…
Неудачник со злостью хватает винтовку и, чуть высовываясь из-за валика окопа, выжидает. Едва только покажется из окопа напротив закрытая защитным чехольчиком остроконечная шишка каски, как сухой короткий выстрел щелкает в воздух, и каска, описав в воздухе дугу, летит куда-то вниз для того, чтобы больше никогда уже не быть надетой…
– Ага, попался, который кусался?! – торжествует отчаянный.
– То-то брат, это тебе не «чемоданы»… Высунься-ка еще, попробуй!.. То есть я не я буду, ежели его здесь не расколотим!..
III
Ночью картина совершенно меняется.
Стреляют только тяжелые крепостные орудия. Им отвечают осадные, и рев стальных чудовищ сотрясает воздух на десятки верст. По этому короткому, основательному уханью, когда нет ружейной перестрелки, чувствуется, что дневные игрушки отошли. На арену выступили серьезные деятели, – и для них небо вдруг вспыхивает сказочным фейерверком.
Нет ничего по внешнему эффекту поразительнее такой ночи. Глубокая черная тьма, озаряемая только зарницами выстрелов, стоит над землею. В ней чувствуется угрюмость войны, смутный шелест уползающих к своим раненых, молчаливая, величественная скорбь усталой за день смерти. И ночь печально кроет изрытую снарядами землю и чутко стоит под низким небом. И вдруг огромный сверкающий луч, как сказочный меч, рассекает влажную, бархатистую тьму, режет небо, и медленно, словно раздумывая, опускается на землю. И неторопливо, внимательно, странный от своего молчаливого движения, скользит по земле ярко-голубой меч, словно кованый из старого серебра гениальным ювелиром, отчеканившим каждый камешек, каждую веточку приникшего в этом потоке света кустика…
Длинный, чудесный, как в сказке, меч прожектора некоторое время щупает землю. Со стороны расположения русских войск вспыхивает другой меч, сверкающей дугой очерчивает небо, на котором на секунду выступают угрюмые, кажущиеся совсем синими облака, – и медленно, уверенно идет навстречу первому. Некоторое время два светоносных меча быстро, неуловимо вьются друг около друга, потом внезапно сталкиваются, и оба дрожат в огромном напряжении этой сказочной борьбы… И эти скрещенные, столкнувшиеся мечи, движимые одной целью, известной на техническом языке под термином «поглотить свет противника», сливаются в один такой ослепительный, такой невероятный поток света, что начинает казаться, будто сошлись два сказочных гиганта и меряются крепостью своих сверкающих, кованных из голубого серебра мечей.
А кругом ночь, черное небо низко нависло, усталая, холодная земля приникла под ним, и, как чудесный сон ее, – старой, измученной, опустошенной войною, грешной земли, – как странный, полный нечеловеческих видений сон ее, борются над нею ослепительные мечи богатырей…
Момент – один из них дрогнул, качнулся в сторону, потом вверх и, опять выхватив низкую, лиловую, тяжелую тучу, погас. А другой победоносно широким размахом описывает землю, вырывает из темноты окопы, дальние позиции, клочки леса, проволочные заграждения и припавшие к земле фигуры уползающих солдат – и медленно, как будто вбираясь в себя, тухнет.
Скрещенные мечи перестали звенеть. Богатыри вложили их опять в ножны до следующей схватки. Старая земля устало вздыхает в тревожном, ежеминутно нарушаемом орудийными выстрелами сне, и с каждым выстрелом этим на мгновение приподымает тяжелые веки, чтобы осветить мелькающей зарницей полнеба.
А еще через минуту огненной параболой рассекая тьму, взлетает ракета. Как падающая звезда, она останавливается на момент в зените и вдруг со слабым стуком лопается, рассыпаясь тысячью долгих, медленно расплывающихся в разные стороны звезд. Это медленное течение их в черном небе, освещающее неровным фиолетовым сиянием землю, самый внезапный, как бы задумавшийся в своем падающем движении, свет так неожиданно прекрасен, так волшебно сказочен, что странный, вдохновенный восторг охватывает душу.
И война, эта страшная, невообразимая, во всей своей полноте, необходимость, озаренная сказочным сном старой земли, приобретает вдруг иной, мистический оттенок… И не людьми – безумной силы богатырями кажутся закутанные в серые шинели фигуры, сжимающие холодный ствол винтовки в незнающих устали руках, покорно умирающие, терпеливо проливающие кровь из своих ран, молчаливо лежащие в братских могилах под наскоро сделанными крестами…
– Вам, сидящие сейчас, когда я пишу эти бледные строки, в окопах, вдохновенно несущие тяжкое иго войны;
Вам, забывшиеся легкой дремотой после мучительной перевозки в госпиталях и лазаретах, поездах и пунктах, кровью своих ран освятившие тяжелое дело войны;
И вам, вам, лежащие в безвестных могилах, нашедшие отдых от тяжкого бремени войны, заплатившие за него своей жизнью – вам, ушедшие, безыменные и вечно памятные, посвящаю я слабое, бедное слово мое!!!
IV
Опять черный туннель выхваченного из ночи автомобильными фонарями шоссе. Опять бесконечные, остановившиеся на ночевку обозы, шарахающиеся в сторону лошади, жмурящиеся от внезапного яркого света часовые с обнаженными кривыми кинжалами в сложенных руках…
Какая глубокая, странная, беззвучная и вместе с тем живая ночь!..
Где-то есть города; полные людьми, они сверкают освещенными улицами, сложным движением толпы, витринами магазинов. Где-то есть теплые комнаты, мягкий свет лампы, уютная обстановка, близкие люди… И все это кажется далеким, призрачным сном, так же трудно восстанавливаемым, как трудно вообразить свою руку, большую руку взрослого человека, маленькой, пухлой ручкой ребенка…
Кажется, что есть только бесконечное шоссе, обсаженное вырванными из мрака, словно вырезанными из голубого картона на черном фоне, деревьями, есть бесконечные поля по обеим сторонам, живущие своей особенной, трудно уловимой жизнью. Они молчат, но они не мертвы, о нет, они живут странной сложной жизнью, которую так трудно подслушать человеческому уху!.. То, что прошло над ними, оставило им видения, полные величественных образов. Они грезят неуклонными волнами поблескивающих тускло штыков; они видят людей, для которых жизнь – только ступень к тому колоссальному зданию, что строит мировая война; они приняли в себя то, что бросили в порыве яркой отваги сотни русских людей, – приняли, укрыли и грезят под одинокими крестами.
Далекая красная точка мелькает вдали и разрастается в фонарь.
– Сто-ой! Про-пуск!..
Автомобиль останавливается; две вооруженные винтовками фигуры вступают в круг света; выступившие из темноты ночи, обе кажутся особенно суровыми, непреклонными и какими-то твердыми; примкнутые штыки неожиданно остро поблескивают вверху – и гаснут.
Плохо слушающимися пальцами солдат разворачивает затрепавшуюся по сгибу бумажку пропуска и долго, не без подозрительности, читает. Потом всовывается в автомобиль, задает два – три вопроса и, обернувшись к красному фонарю, кричит кому-то:
– Эй, Кочетов, отворяй! Заснул, что ль?!
Опять дорога, напряженно ровное гудение «Форда» – и кажущееся бесконечным туннелем шоссе.
И опять молчаливые, окутанные ночным мраком поля, грезящие о том, чего никогда не увидим мы…