Генерал-адъютант Рузский считался либералом. Это был любимец оппозиции и ее печати. Последней он много обязан своей славой по Галиции, которую многие военные тогда оспаривали. К государю как монарху Рузский относился критически, к государю как Верховному главнокомандующему — еще больше. Последнее во многом объяснялось его неприязнью к генералу Алексееву. Назначение Алексеева наштаверхом до самой смерти обижало Рузского.
Либералы-заговорщики, мечтавшие о дворцовом перевороте, старались своевременно обеспечить себе свободу действий со стороны генерала Рузского, которому до начала февраля подчинялись все войска Петрограда. Приезд Рузского зимой в Петроград был умно использован теми, кому это было нужно.
На фронт к Рузскому ездил сам великий авантюрист А. И. Гучков и имел с ним важные переговоры. Ездили к Рузскому и те представители думских и общественных кругов, которые посетили Алексеева в Севастополе, и спрашивали его мнение по поводу подготовлявшегося переворота. Алексеев рассказывал позже генералу Деникину, что он просил этих представителей «во имя сохранения армии не делать этого шага», и представители обещали. Но, по словам Алексеева: «Те же представители вслед за тем посетили Брусилова и Рузского и, получив ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение; подготовка переворота продолжалась» (Деникин А. И. Очерки Русской смуты. Ч. I).
О таком настроении Рузского знал Протопопов. Царица Александра Федоровна к концу 1916 года уже не доверяла Рузскому, была уверена, что «он предаст», хотя раньше, перед вторым назначением его на Северный фронт, за Рузского «усердно молился» Распутин.
Это недоверие к Рузскому и было главной причиной изъятия из его командования Петрограда и назначения туда Хабалова. Мера, обидевшая сильно Рузского и настроившая его еще больше против их величеств и возненавидевшего уж окончательно Протопопова.
В штабе Рузского, более чем где-либо, вырисовывалось двоякое направление штабных офицеров и генералов того времени.
Одни, большею частью чины Генерального штаба, были настроены либерально. Они симпатизировали Государственной думе, считали необходимым введение Конституции. В их глазах (в интимных, конечно, беседах) государь был лишь «полковник», не окончивший Академию Генерального штаба[169] и потому непригодный быть Верховным главнокомандующим. Эту должность должен был занимать кто-либо из генералов. По их мнению, это было необходимое условие для успешного окончания войны, хотя они отлично знали, что всеми операциями руководит, конечно, Алексеев и что государь является лишь символическим Верховным, помогает Алексееву и способствует успеху дела своим царским авторитетом[170].
Другая часть штабного офицерства и генералитета вообще была предана государю беззаветно, без критики и рассуждений. Однако, в порядке службы, перед революцией все офицеры и генералы были верны государю императору по долгу присяги, исключая самого генерала Рузского. Рузский, узнав о подготовлявшемся государственном перевороте с отречением государя, узнав до начала беспорядков, не предупредил о том государя, хотя и мог это сделать непосредственно, как генерал-адъютант его величества и главнокомандующий [фронтом].
Не предупредил таким же преступным образом, как не предупредили государя его генерал-адъютанты Алексеев, Брусилов, Эверт.
Помимо традиционной честности солдатской, чем гордились наши отцы, деды и прадеды, эти генерал-адъютанты не чувствовали, не сознавали, к чему их обязывает это особенное звание по отношению к монарху.
Начавшаяся революция вскрыла настоящее лицо генерала Рузского. Получив 27 февраля телеграмму от Родзянко с просьбой поддержать перед государем его ходатайство о сформировании нового правительства, Рузский в тот же день послал государю депешу, в которой высказывал соображения, приведенные в главе 36, и говорил: «Позволяю себе думать, что, при существующих условиях, меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое удовлетворение».
С тех пор Рузский еще больше утвердился в мысли о необходимости идти на уступки. Исполняя в точности все полученные из Ставки приказания по командировке войск в Петроград, Рузский был против подавления революции вооруженной силой. Такого же мнения держался и его начальник штаба генерал Юрий Данилов. Оба генерала, рискуя на фронтах тысячами жизней честных воинов (а Ставка с генералом Даниловым погубила в свое время, благодаря оплошности, целый корпус Самсонова), по какому-то странному умозаключению, жалели применить оружие против банд разнузданных бунтовщиков и щадили их.
Получив все указанные выше документы и сведения, Рузский решил доказать его величеству необходимость дарования ответственного министерства. Таково было настроение Рузского, когда в 7 часов 10 минут он входил в салон государя императора. Государь в черкеске, с кинжалом и с Георгием на груди, как всегда, встретил его спокойно и приветливо.
Выслушав краткий доклад о положении на фронте, государь спокойно рассказал, как его поезд задержали в Малой Вишере, как решили повернуть и проехать в Царское Село через Псков.
Сообщил, что вызвал для переговоров Родзянко. Рузский просил разрешения сделать доклад о петроградских событиях, согласно полученным документам, и государь назначил ему время доклада на 9 часов вечера, после обеда.
Получив приглашение к высочайшему столу, Рузский, в ожидании обеда, прошел в одно из купе свиты. В изнеможении он опустился на мягкий диван. Свита забросала генерала вопросами. Рузский раздраженно отвечал, что теперь уже трудно что-либо сделать. Генерал с досадой и горечью говорил о потерянном времени, о Распутине, о Протопопове, о том, что посланные в Петроград войска надо отозвать. На повторные тревожные вопросы Рузский даже бросил фразу что, может быть, придется «сдаваться на милость победителей».
Фраза эта больно ударила по присутствующим. Сразу установилось враждебное отношение к Рузскому. Все решили, что Рузский уже «на их стороне». Попросили обедать. К обеду были еще приглашены губернатор, генералы Данилов, Савич и Ежов. Обед прошел тягостно для всех и казался бесконечным. Государь спокойно разговаривал с сидевшими по сторонам его Рузским и Фредериксом.
После обеда государь прошел в свой вагон и принял губернатора Кокшарова. Государь был мил, спокоен, ни одним словом не обмолвился о текущих событиях, и лишь расспросы о губернаторском доме были так подробны, что губернатор даже подумал, не предполагает ли государь приехать жить из Могилева в Псков.
Генерал Рузский после обеда, придя к докладу, оставался в одном из купе с некоторыми лицами свиты и с Воейковым. Взорвала ли Рузского неуместная напускная веселость, которой Воейков старался скрыть свое волнение, и его шутки при развешивании каких-то картинок у себя в купе, как говорил позже Рузский, или раздраженный тем, что ему приходится ждать долго приема, но только Рузский позволил себе довольно резко обратиться к Воейкову с упреками:
— Вот что вы наделали, вся ваша распутинская клика… до чего теперь довели Россию…
Не будучи никогда поклонником Распутина и зная хорошо, как в свое время он, Рузский, прибегал телеграммами к молитвам старца, Воейков и как воспитанный человек, и как младший в чине военный отвечал корректно и сдержанно, но сцена произошла неприятная. А Рузский еще более разнервничался. Его попросили к государю.
До его прихода государю уже было доложено Фредериксом о телеграмме, полученной им от генерал-адъютанта Брусилова, который просил доложить государю его «прошение признать совершившийся факт и мирно и быстро закончить страшное положение дел». Что считал он совершившимся фактом — трудно сказать.
Рузский вошел к государю. Его величество предложил ему сесть. Начался доклад. Встретились два противника: государь, деликатный, спокойный, редкого самообладания человек, но усталый и поколебленный в два последних дня в своих политических взглядах, и генерал Рузский, нервно расстроенный, таящий обиду на монарха, охваченный революционным психозом и дерзающий спорить с монархом о чуждых его пониманию и знанию делах государственного управления.
Спорить смело, дерзко и даже минутами со свойственной некоторым военным солдатской грубостью.
Изложив государю все полученные телеграммы, Рузский стал горячо доказывать необходимость дарования ответственного министерства. Государь возражал, доказывая, что он, по силе основной клятвы перед Богом, не может предоставить управление страной случайным людям, которые сегодня могут принести России необычайный вред как правительство, а завтра отойдут от власти как ни в чем не бывало. Рузский горячился, доказывая необходимость реформы.
Разговор был прерван срочным вызовом Рузского к приехавшему из города начальнику штаба генералу Данилову.
Последний привез полученную для государя в 10 часов 20 минут телеграмму от генерала Алексеева следующего содержания:
«Его Императорскому Величеству. Ежеминутно растущая опасность распространения анархии по всей стране, дальнейшего разложения армии и невозможность продолжения войны при создавшейся обстановке настоятельно требуют немедленного издания высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем призвания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной думы. Поступающие сведения дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ними может пойти. Но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами. Ввиду этого усердно умоляю Ваше Императорское Величество соизволить на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего манифеста:
„Объявляем всем нашим верным подданным. Грозный и жестокий враг напрягает последние силы для борьбы с нашей Родиной. Близок решительный час. Судьба России, честь геройской нашей армии, благополучие народа, все будущее дорогого нашего Отечества требует доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.