ым должен был интересоваться Маклаков, — был хаос. Во все вмешивались военные, Ставка.
Конечно, было трудно, но он-то — министр и не занимался этим насущным делом, а витал в высшей политике. Но до смерти князя Мещерского, имея в лице его идеологического руководителя, руководителя, умудренного житейским опытом, Маклаков в глазах некоторых еще казался как бы политической величиной, но после смерти князя на него перестали совершенно смотреть серьезно. И сам он, чувствуя свою малопригодность и неспособность, уже просил раз государя об уходе, но его удержали. С московским погромом Маклаков был окончательно скомпрометирован. Хотя московского градоначальника и уволили, но все как бы ждали, а что же постигнет самого министра и его помощника, генерала Джунковского. И уходу Маклакова радовались. Хотели серьезного настоящего министра внутренних дел, а не только занятного рассказчика.
9 июня состоялся спуск дредноута «Измаил». Церемония прошла блестяще, в присутствии государя. Нельзя было не восхищаться деятельностью Григоровича. Только что на юге, в Николаеве, государь любовался работами на черноморских верфях, теперь видел работу на балтийских. Григорович был много счастливее своего сухопутного коллеги Сухомлинова. Он умел ладить с Государственной думой, при том же самом государе. Он был единственный и полный хозяин у себя в министерстве.
После краха японской войны никто из великих князей уже не вмешивался в дела флота. Не то было у министра военного, на суше. Там чуть не каждый пожилой великий князь в генеральских чинах считал себя знатоком и авторитетом. И интриг, и интриг в их окружении было — хоть отбавляй, что и показала война.
В этот же день узнали об оставлении нашими войсками Львова. Теперь уже никто не сомневался в очищении Галиции, и то, что произошло там, называли катастрофой. Чувствовалось, а многими и высказывалось, что Ставка не может справляться со своим делом.
И Черного Данилова, и Янушкевича бранили очень. При таком настроении в Петербурге государь выехал 10 июня в Ставку.
Настроение в Ставке было очень нервное. Сознавая непоправимость положения в Галиции, высшие представители Ставки решили искать опоры в «общественности». Уже вечером 11-го, в день приезда государя, стало известно, что, уступая просьбам Николая Николаевича, государь решил заменить Сухомлинова генералом Поливановым, которого государь не любил и которому он даже не доверял в полной мере, зная и про его интриги против Сухомлинова, и про его заигрывание с думскими кругами, и про его дружбу с Гучковым.
Сухомлинову государь послал следующее письмо:
«Ставка, 11 июня 1915 года.
Владимир Александрович.
После долгого раздумывания я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют Вашего ухода в настоящее время.
Имев сейчас разговор с великим князем Николаем Николаевичем, я окончательно убедился в этом. Пишу сам, чтобы Вы от меня первого узнали. Тяжело мне высказать это решение, когда еще вчера видел Вас. Сколько лет проработали вместе, и никогда недоразумений у нас не было.
Благодарю Вас сердечно за Вашу работу и за те силы, которые Вы положили на пользу и устройство родной армии. Беспристрастная история вынесет свой приговор более снисходительный, нежели осуждение современников. Сдайте пока вашу должность Вернандеру. Господь с Вами.
Уважающий Вас Николай».
Стало известно и то, что по совету великого князя вместо Маклакова министром внутренних дел назначается [князь] Н. Б. Щербатов. Его любил великий князь. А брат его состоял при великом князе.
Щербатов был крупный полтавский землевладелец и губернский предводитель дворянства. Князь был настоящий широкий, культурный русский барин, обладавший здравым умом, энергией и деловитостью. По коннозаводству он сделал многое и умел доставать у Государственной думы нужные кредиты. Во время же войны князь был назначен инспектором всего конского состава армии с чрезвычайными полномочиями и принес делу много пользы. На новый пост его продвигали великий князь Николай Николаевич и Совет министров, смотревший на него, как на хорошую связь с общественностью.
За вечерним чаем в нашем вагоне-столовой уже положительно говорили о новом курсе «на общественность», который принимается по настоянию великого князя, а посредником примирения правительства с общественностью является вызванный в Ставку умный и хитрый Кривошеин[53]. Наш поездной Нестор-летописец, генерал Дубенский, побывав у Федорова и у Нилова, потолкавшись и в Ставке, уже совершенно переменил фронт. Он вдруг стал таким либералом и прогрессистом, что хоть куда. Щербатова он, оказывается, давно знал по лошадям и расхваливал его вовсю. С Поливановым, которого он всегда награждал нелестными эпитетами, он, оказывается, когда-то служил, и отношения у них были самые лучшие. Его Дмитрий Николаевич восхвалял теперь весьма, а бедного Сухомлинова совсем разжаловал в разряд легкомысленных.
Разошлись мы поздно, и старик долго затем гулял по коридору нашего вагона, шлепая туфлями.
12-го с утра все были встревожены и в ожидании, как и что оформится. От генерала Сухомлинова была получена государем телеграмма о сдаче им должности Вернандеру. Сейчас же после завтрака приехал Поливанов и прямо с вокзала проехал к великому князю. Оттуда он был вызван через дежурного флигель-адъютанта к его величеству.
Немного спустя Поливанов вышел, и стало известно уже от него о его назначении. Старшие поздравляли. Наш Дмитрий Николаевич озабоченно и горячо доказывал, что лучшего выбора нельзя было и сделать, что он всегда говорил… и т. д.
Генерал Поливанов и Кривошеин были приглашены к высочайшему обеду. Вечером уже передавалось, что государь в самых милостивых словах объявил Поливанову о его назначении, расспрашивая его про сына и, расставаясь, поцеловал его, желая успеха.
13 июня в 10 утра государь, как обычно, прошел в домик генерал-квартирмейстера на доклад. У крыльца дежурный офицер рапортовал его величеству. На крыльце без фуражки [стоял] генерал Данилов. Доклад делался от [лица] Верховного главнокомандующего. Его читал генерал Янушкевич перед большой картой, присутствовал и генерал Данилов.
На этот раз на доклад был приглашен и генерал Поливанов, что было сразу же замечено и учтено, как особо хорошее отношение к генералу со стороны великого князя, который не допускал на доклады генерала Сухомлинова. После доклада государь ходил несколько минут по аллее с генералом Поливановым, выслушивая какой-то доклад. Фонды генерала еще более поднялись.
Дубенский горячо упрашивал барона Штакельберга приказать фотографу Гану (Ягельскому) немедленно же снять Поливанова. Фельдъегерские офицеры, получив новое начальство, бегали особенно деловито. Даже появился их начальник — полковник Носов, нарядный и лихой. В Аракчеевском кадетском корпусе он отличался широкой и высокой грудью и был особенно молодцеватым. Маленькие кадеты старались подражать ему.
После завтрака пришел поезд со всеми министрами, во главе с престарелым Горемыкиным. Приехали: П. Л. Барк, С. Д. Сазонов, С. В. Рухлов, П. А. Харитонов, князь Шаховской и князь Щербатов. Все были в белоснежных кителях при орденах и звездах, и только князь Щербатов, моложавый и веселый, был в защитной форме и высоких сапогах и выглядел совсем по-военному. Горемыкин заехал к великому князю, после чего великий князь вышел к министрам, поджидавшим премьера на скамейках около поезда. После ухода великого князя состоялось совещание министров у Горемыкина. Горемыкин объявил о новом курсе. Этот новый курс — «на общественность» — не вязался с присутствием в Совете почтенного Щегловитова и маститого Саблера. Решено было просить государя, для примирения с общественностью, заменить Щегловитова Александром Хвостовым, Саблера — Самариным.
После совещания Горемыкин имел доклад у государя и, вернувшись, сообщил, что его величество соизволил на назначение Самарина и Хвостова [согласиться] и что на завтра, в два часа, назначается заседание Совета министров под председательством его величества. Согласился государь и на подписание декрета о новом курсе на имя Горемыкина.
Это была инициатива все того же Кривошеина, который составил и проект, и показывал его великому князю.
Из лиц свиты заметно волновался из-за всего происходящего князь Орлов. Его тучную, изнывающую от жары фигуру можно было неоднократно видеть с портфелем в руках шествующим к поезду великого князя и обратно. Над этими деловитыми визитами не раз подтрунивал за чаем государь.
Особенно торжественно, но спешно, деловито проходил то туда, то сюда Янушкевич. Погода была дивная, жаркая. В огороженном барановичском пространстве, где уютно в лесу расположились все поезда, было все на виду. Новости передавались из уст в уста. Министры были в ажитации. Ставка и того больше. Политический момент был очень важный. Получив приказание от Штакельберга, Ган бегал с аппаратом и даже с помощниками, снимал и министров, и генералов, в одиночку, по два, группами. Вообще все указывало на важность переживаемого момента.
Нилов ругался и пил от жары виски с содовой, Федоров радовался повороту к общественности, Воейков, красный от жары, попыхивал сигарой и глубокомысленно ронял иногда: «Политика нас не касается…» Он не терпел Поливанова, с которым у него были какие-то столкновения, но теперь тактично не говорил ничего против него и даже помог ему получить высочайшее разрешение на временное проживание в Лицейском флигеле в Царском Селе. Государь повелел предоставить и стол от двора.
Вечером были у Всенощной. После все министры обедали у его величества. Позже князь Орлов беседовал с Поливановым, после чего тот имел совещание с Янушкевичем и Даниловым о взаимной работе. Устанавливалась столь необходимая дружная работа Ставки с военным министром, чего не было при Сухомлинове, которого великий князь не терпел.
14-го, в воскресенье, все с утра были в каком-то приподнятом, праздничном настроении. С 10 утра государь слушал доклад, на котором опять присутствовал Поливанов. Затем все отправились к обедне. Были и министры. Служили особенно торжественно. Пели отлично. Молебен был с коленопреклонением. На высочайшем завтраке были великие князья и все министры. Завтракали в роще, под большим навесом. После завтрака под тем же навесом состоялось заседание Совета министров под председательством государя. Навес издали был окружен охраной, которой распоряжался сам Воейков. Заседание продолжалось от двух до пяти часов.