ю.
Мне же лично кажется, что истинная причина увольнения генерала кроется еще и в следующем. От генерала Джунковского государь никогда не слышал доклада, предостережения о том, что подготовлялось в смысле «заговора». Не считал ли государь (а царица, наверное, считала) это молчание странным, если не подозрительным, со стороны того, кто по должности должен был бы первым знать о том и доложить его величеству.
Не докладывалось ничего на эту тему государю и со стороны князя Щербатова. Позже князь писал мне: «Относительно вашего второго вопроса могу вас заверить, что ни от кого из моих коллег по Совету министров, ни от Маклакова (с которым я был еще по Полтаве в личных хороших семейных отношениях), ни от кого-либо из подчиненных или многочисленных знакомых из самых разнообразных слоев общества я никогда не слышал о замышлявшемся будто бы государственном перевороте в пользу великого князя Николая Николаевича, тем более не имел я основания говорить на эту тему с государем».
В следующие дни все разговоры вертелись около Распутина, тем более что в «Биржевых ведомостях» и в «Вечернем времени» появились статьи о старце. И если в первой, еврейской по издателю газете была вполне приличная биография, то во второй, считавшейся по имени Суворина, правой и националистической, была сплошная клевета и клевета гнусная на него.
Этому не удивлялись, потому Борис Суворин, всегда под хмельными парами, дружил с Гучковым. На Распутина клеветали, что старец агитирует за сепаратный мир, что он пользуется покровительством немецкой партии, что за ним числится несколько судебных дел, прекращенных Щегловитовым. Все это была сплошная неправда, но публика всему этому верила, понимая между строк, что за всем этим стоит императрица. Считавшийся патриотом Борис Суворин вел тогда самую преступную антипатриотическую журнальную работу. Все это печаталось при наличии военной цензуры. Возмущенный государь вызвал в один из тех дней начальника округа генерала Фролова и сделал ему строгое внушение. Генерал пригласил соредактора «Биржевых ведомостей» Гаккебуша-Горелова и уже разругал его по-военному, грозя и ссылкой, и Сибирью. Горелов ссылался на разрешение военной цензуры и был прав.
За него перед Фроловым и заступился заведовавший военной цензурой генерал Струков, добряк-старик, уж никак к роли цензора, да еще во время войны не подходящий, и дело заглохло.
Но в Царском Селе считали, что все, что касается печати, зависит от министра внутренних дел, теперь от Щербатова, а потому и винили Щербатова в излишней мягкости, если не в попустительстве. Его считали ставленником и сторонником великого князя Николая Николаевича. Дни его были сочтены.
18 августа вернулся с Кавказа с письмом от графа Воронцова флигель-адъютант граф Шереметев.
Мудрый старец, знавший государя еще ребенком, склонялся перед волей монарха стать во главе армии и считал необходимым, чтобы армия, под начальством его величества, была бы победоносной. Назначение же великого князя Николая Николаевича наместником Кавказа считал весьма желательным.
«Великому князю, — писал граф, — легче управлять Кавказом, чем простому смертному, таково уж свойство Востока».
В тот же день были подписаны указы: о назначении Янушкевича помощником наместника Кавказа по военной части, Алексеева — начальником штаба Верховного главнокомандующего, Рузского — главнокомандующим Северным фронтом, а Эверта — главнокомандующим Северо-Западным фронтом.
О назначениях Поливанов протелеграфировал в Ставку и осведомил Совет министров. Все министры были довольны происшедшими переменами, но на следующий день, по решению большинства, упросили Горемыкина, дабы государь принял Совет, с целью просить его не принимать командования. Инициатива принадлежала Кривошеину, которому все хотелось спасти положение великого князя Николая Николаевича и наладить общую работу с общественностью. Он все еще думал, что заменит Горемыкина на посту премьера.
20-го, после обеда, в Царском Селе состоялось экстренное заседание Совета министров под председательством государя. Все министры, за исключением Горемыкина и умного, положительного, хладнокровного министра юстиции Александра Хвостова, убеждали государя не принимать верховного командования. Косвенно государя поддерживал Горемыкин. Государь, волновавшийся еще за обедом перед заседанием, был совершенно спокоен и, выслушав все доводы, твердо заявил, что его воля непреклонна и что через два дня он выезжает в Ставку.
В одной из модных пьес, шедших в Петербурге во время первой революции, один из героев говорит другому: «Жандарм — это человек, занимающийся государственными делами по ночам». Эта остроумная фраза всегда вспоминалась мне, когда я подъезжал к Охранному отделению.
Там действительно самая горячая, ценная работа происходила с вечера и часов до двух, трех, а то и позже, ночи. Время, когда туда стекались со всех концов столицы самые секретные сведения, полученные из разных кругов, групп, организаций, партий. Там они поступали в распоряжение самого начальника, расшифровывались, обрабатывались в течение ночи, продумывались и уже утром поступали в виде гладких докладов градоначальнику, директору Департамента полиции, а иногда министру.
В изложении первому и последнему сведения обезличивались, теряли свою непосредственную остроту и ценность. Я говорю, конечно, про самые секретные, политические, так называемые агентурные сведения. Тут, в Охранном отделении, эти агентурные сведения были — слова живых людей, работающих в той или иной революционной организации, слова непосредственные, часто горячие, понятные начальнику политического розыска, заставляющие реагировать, принимать то или другое решение. Это была борьба. Для высшего же начальства это была лишь литература, иногда подкрашенная, формальная.
Тут этими сведениями занимался ответственный и за всю борьбу, и за информацию о ней человек — начальник Охранного отделения, там их воспринимал и понимал уже по-своему высокий начальник, который знал лишь, что эти сведения получаются каким-то секретным путем от каких-то секретных сотрудников. Тут — это нужные, необходимые, желанные люди, которых нужно беречь и обхранять, там — это дрянь продажная, которых можно и проваливать, как это сделал легкомысленно Джунковский с Малиновским. Надо быть такими министрами, как Плеве, Дурново, Столыпин, чтобы правильно понимать и начальника розыска, и агентурные сведения. Понимать политический розыск и по данным его решать, что и как делать.
Столыпин был последним. После него приходили люди, думали, что они понимают происходящие события, делают полезное для родины дело, и проходили бесславно, а иногда — со вредом для родины. Так промелькнули Макаров, Маклаков, Алексей Хвостов и Протопопов.
В последнее время Охранное отделение помещалось в особняке, принадлежавшем принцу Ольденбургскому, на Мытнинской набережной. Громадные комнаты, много их, лепные потолки, зеркала, люстры. В огромном дубовом кабинете я беседовал с генералом Глобачевым. Неглупый, работящий, исполнительный и глубоко порядочный человек, Глобачев был типичный хороший жандармский офицер, проникнутый чувством долга и любви к царю и родине. Но он был мягок и не мог по характеру наседать на начальство. Для мирного времени он был хорош, для надвигающейся смуты — мягок. У него не было ничего от Герасимова, который когда-то с Дурново и со Столыпиным скрутили первую революцию.
Удобно сидим в чудных кожаных креслах. Обычный стакан чаю с лимоном стоит перед каждым из нас. Со стен смотрят портреты высочайших особ. Глобачев находил политический момент очень серьезным. Катастрофа на фронте и в тылу почти полная. Вся левая общественность решила использовать момент и старается вырвать у государя «ответственное министерство». А куда это приведет, Бог ведает. Некоторые депутаты договариваются в своих мечтаниях до Учредительного собрания. По инициативе Милюкова из членов Думы и Государственного совета организуется сплоченное большинство, или Прогрессивный блок. Он выставляет либеральную программу с требованием в первую очередь «правительства, пользующегося доверием страны». Первый шаг к «ответственному министерству». Все министры склоняются на сторону Прогрессивного блока. Против — Горемыкин. Он не сможет спеться с блоком. Неизбежно столкновение.
Из Москвы только что телефонировали, что на закончившемся так называемом Коноваловском съезде[60] представители кадетов и прогрессистов постановили добиваться правительства, «облеченного доверием страны». Московская дума сделала подобное же постановление и даже выбрала депутатов, чтобы просить о том государя. Очевидно, что это решение облетит всю Россию и такие же просьбы и ходатайства потекут со всех сторон. Новый министр внутренних дел князь Щербатов все это знает и понимает, но он совершенно не тот человек, который нужен сейчас. Это и не Витте, и не Столыпин.
Было уже поздно, когда мы расстались, а мне надо было еще повидаться с одним старым приятелем, журналистом, связанным с Министерством внутренних дел.
Гостиная красного дерева. Музейные вещи. На стенах целая коллекция чудного поповского фарфора. Камин, бронза. В соседней комнате стучит машинка. Подали чай. Тут целый ворох сведений про министров, но в них надо осторожно разбираться.
«Военный министр Поливанов, как всегда, интригует и бранит вовсю Ставку с Янушкевичем. После первых дней его назначения Ставка перестала осведомлять его о действиях на фронте и о своих планах. А он наивно думал, что он будет все знать. Ну и ругается, и критикует все.
Сазонов нервничает и дошел до истерики, до настоящей истерики. Самарин — барин из Москвы, настраиваемый Москвою, будирует против Царского Села и буквально революционизирует Совет министров. Несмелые к нему прислушиваются, идут за ним. Ведь это же — „общественность“! Все бранят Горемыкина и подсовывают прессе кандидатуры: то Поливанова, то Кривошеина, как будущих премьеров. Кривошеин кадит Поливанову, а сам думает, как бы того обойти и прийти на финиш первым. Но сам проводит взгляд необходимости совместной работы с общественностью, с Государственной думой; или нужна диктатура, а диктатора не найдешь, или надо ладить — вот его формула. Это, конечно, самый умный, гибкий и тонкий из всех министров, но уже очень исполитиковался и как бы не провалился.