В тот же день я уехал в Царское Село сдавать должность. Там же я должен был распрощаться окончательно с генералом Воейковым.
Проехать в Киев и представиться императрице Марии Федоровне мне, по обстоятельствам военного времени, не удалось. Я увидел вдовствующую императрицу уже после революции, в Крыму, и тогда просил у ее величества извинения, что не мог представиться в 1916 году.
В Царском Селе я сдал должность полковнику Невдахову. Донесли рапортами дворцовому коменданту, явились ему. Формально все было кончено.
Через несколько дней меня приняла вернувшаяся из Могилева императрица Александра Федоровна. Я был приглашен в Александровский дворец. Мне пришлось довольно долго ждать, так как царица принимала нового обер-прокурора Синода. Видимо, государыня заговорилась с ним.
Меня попросили в гостиную ее величества. Государыня стояла, сложив руки у талии. Она казалась очень усталой. Улыбнувшись и сжав губы, государыня подала руку с легким поклоном головы.
Она обратилась ко мне с несколькими фразами относительно Ялты. Вспомнила несколько дам ялтинских, принимавших участие в благотворительном базаре. Попросила меня не беспокоить жену генерала Думбадзе с выселением из казенной квартиры, где лежит больной генерал. Я успокоил ее величество, что подыщу себе квартиру, и думаю, что министерство не откажет мне в деньгах. Потом царица стала кланяться и подала мне руку. Я поцеловал руку, царица направилась к двери. Я вышел.
Какая странная женщина, думал я по дороге домой. Ни слова благодарности за десятилетнюю службу по охране ее супруга, ее сына, а за охрану [ее подруги] Ани в Крыму в письме благодарила моих людей. Странная, но, безусловно, хорошей души человек.
Позже генерал Воейков писал мне: «Когда заходила речь о вашей деятельности, царица всегда лично мне выражала полное к Вам доверие и благорасположение, но в одном вопросе была против моего постоянного ходатайства перед его величеством — о назначении Вас петроградским градоначальником».
И действительно, 22 сентября того же года в письме государю царица пишет между прочим: «Протопопов ищет заместителя Оболенскому, так как это более чем необходимо. Он было наметил Спиридовича, я сказала, что нет, что мы с тобой это обсудили еще раньше и нашли, что он больше подходит для Ялты, чем для столицы».
Прощальной аудиенцией у царицы как бы ставился последний штрих на моей службе в царской охране. Десять с половиной лет я мог с успехом выполнять возложенную на меня почетную обязанность только благодаря моим подчиненным и моим начальникам. Первыми у меня были младшие чины охраны, то есть запасные унтер-офицеры армии, гвардии и флота, и жандармские офицеры: полковники Эвальд-Измайлов, Управин, Невдахов, Озеровский. Таких подчиненных, по их редкостно хорошим служебным и нравственным качествам, могла дать только русская императорская армия.
Моими начальниками были: министр императорского двора граф Фредерикс, как главный начальник охраны его величества (1906–1916), и дворцовые коменданты, генералы: Трепов (1906–1907), Дедюлин (1907–1913) и Воейков (1913–1916). Эти столь разные по характеру и по уму четыре человека были по отношению ко мне настолько хорошими начальниками, что я затрудняюсь сказать, который из них был лучше.
Все они своим доверием, своею поддержкою, своими поощрениями лишь помогали нам свято и толково исполнять наш долг.
Наконец, я распрощался и с генералом Воейковым. Мы были связаны только службой. Но эта служба спаяла нас, и я унес о нем самые лучшие воспоминания как о человеке и начальнике.
Глава 22
Осень 1916 года в Петрограде. — Сенсации в общественно-политических кругах. — Арест банкира Рубинштейна и чиновника [Манасевича-]Мануйлова. — Увольнение министра внутренних дел Александра Хвостова и директора Департамента полиции Климовича. — Распутин и усиление его влияния на царицу. — Тибетский врач Бадмаев. Его хлопоты около Распутина за своих друзей. — Проведение Протопопова в министры внутренних дел. — Генерал Курлов и сенатор Белецкий. — Ялтинский градоначальник Спиридович у Протопопова. — Впечатление от нового министра из рядов Государственной думы
Той осенью общественно-политические круги столицы были в большом волнении. Батюшинская комиссия (контрразведка Северо-Западного фронта и комиссия по борьбе со спекуляцией) арестовала за спекуляцию банкира Рубинштейна, известного всем под именем Мити Р., а Департамент полиции, его директор Климович арестовал Ф. Манасевича-Мануйлова. Это были два события, о которых говорил и спорил весь Петроград. Оба арестованных дружили с Распутиным. Рубинштейн давал деньги на благотворительные учреждения А. А. Вырубовой и говорил о том направо и налево. Задавал приемы, вел крупные дела.
Мануйлов состоял в распоряжении Штюрмера и исполнял обязанности начальника личной охраны Распутина; прославился в деле Ржевского — Хвостова. Дела двух арестованных как-то странно сплелись в один клубок с именами Распутина и Вырубовой, что увеличивало сенсацию. Догадкам и предположениям не было конца. Особенно интриговал всех арест Мануйлова. Директор Департамента полиции Климович, ставленник Алексея Хвостова, как бы продолжал политику интриг своего провалившегося с таким треском патрона. Ухаживая подобострастно за старцем и Вырубовой, Климович, в сущности, интриговал против них, направляя свои удары на их друзей: на Штюрмера и Мануйлова. Воспользовавшись отсутствием Распутина, он подстроил арест Мануйлова, которого своим непротивлением как бы предал Штюрмер. По плану Климовича, Хвостов, родственник уволенного Алексея Хвостова, договорился о каком-то деле за известный гонорар. Хвостов принес Мануйлову на квартиру несколько тысяч рублей, пронумеровав бумажки. Сделка состоялась. Но как только Хвостов вышел из квартиры Мануйлова, туда поднялась сидевшая в засаде полиция. Произведя обыск, нашли помеченные деньги, составили протокол и арестовали Мануйлова. Дальше пошли показания Хвостова и т. д.
Так был разыгран классический пример провокации для любой полицейской хрестоматии. Штюрмер понял, что арестом его чиновника «за взятку» били рикошетом по нему, и ополчился еще более на Климовича, от которого вообще уже давно хотел отделаться. Мануйлова хватил удар, а Климовичу пришлось расстаться с Департаментом полиции после убийственного доклада государю Штюрмера. Климович ушел, но ушел в Сенат, который ему в свое время был обеспечен, лишь бы он согласился быть при Алексее Хвостове директором. Но Мануйлов был тесно связан с Распутиным, был своим человеком в нескольких газетных редакциях, хорош с артистическим (хотя и не первой марки) миром, а главное, уже двадцать лет был чиновником Министерства внутренних дел и носил Владимира в петлице, который действительно заслужил и за что офицера армии наградили бы Георгиевским крестом. Не мудрено, что об аресте Мануйлова говорили все и вся и вовсю. Скромный по уму, хотя и хитрый, Климович не соображал, что скандалом с Мануйловым он прежде всего подрубал тот сук, на котором сам сидел. Своим не по разуму усердием он уже нанес вред правительству, поддерживая некогда в Москве группу правых террористов, а позже он также навредил и Белому движению, при Врангеле, будучи одурачен большевиками с их «трестами»[107]. Так уподоблялся он то крыловскому медведю, дуги гнувшему, то его героине[— свинье] «под дубом вековым»…
Но почти одновременно с Климовичем был уволен и министр внутренних дел Александр Хвостов. Серьезные круги волновались — кто будет назначен на этот важный пост, всегда имевший в России первейшее значение. Мне, благодаря новому назначению, пришлось тогда побывать во многих учреждениях, познакомиться с новыми людьми, много говорить о текущем моменте. Впервые, после десяти лет службы при государе, со мной говорили просто про двор, про Царское Село, не боясь, что я оттуда и подчинен дворцовому коменданту. В этих более откровенных теперь со мной разговорах имя Распутина упоминалось всегда, и всегда в очень нехорошей окраске. Распутин лишь в первых числах сентября вернулся из Сибири, куда с ним ездили на богомолье его поклонницы. Ездили поклониться святителю Иоанну Тобольскому. В Петербурге много говорили про это богомолье, но в его серьезный религиозный характер не верили, а он, безусловно, был. Оказывается, мы, царскоселы, гораздо серьезнее смотрели на всю идейную религиозную сторону распутинщины. Здесь на все, что было связано с ней, смотрели гораздо проще, чем мы. Для нас, во всех этих разговорах, царица была государыней, и только.
Здесь она понималась только как женщина со всеми женскими недостатками характера. Мы знали больше, чем здесь. Мы знали всё нехорошее, что делал Распутин, но знали и то небольшое, что было у него хорошего; здесь верили только дурному, не желая знать ничего хорошего. Для нас А. А. Вырубова была его фанатичной религиозной поклонницей, здесь она считалась его любовницей, и только. Да простит меня Анна Александровна за то, что я это говорю, за эту вульгарность, но, не веря ей, я только повторяю, что тогда говорили в столице, что передавалось в провинцию и что с другими слухами и сплетнями подготовило, в конце концов, необходимую для революции атмосферу, или, как говорят французы, «ле климат». Здесь все упрощалось, делалось более понятным, вульгарным, скверным.
Образ жизни Распутина в Петрограде давал право смеяться над всеми этими религиозностями, богомольями по святым местам, над всем иным хорошим. К этому времени Распутин уже совершенно определился как человек последних месяцев своей жизни. Распутин пил и кутил без удержу. Когда домашние в слезах упрашивали его не пить, он лишь безнадежно махал рукою и говорил: «Все равно не запьешь того, что станется. Не зальешь вином того, что будет». Махал рукой и снова пил. Больше, чем когда-либо, он был окружен теперь женщинами всякого сорта. После ареста Мануйлова его уже совершенно никто не сдерживал.
Распутин осмелел, как никогда. Среди своих поклонниц и приятелей он высказывался авторитетно по всем вопросам, волновавшим тогда общество. Годы войны очень развили его политически. Теперь он не только слушал, как бывало, а спорил и указывал. Спекулянты всех родов окружали его. За выбытием поочередно из строя по разным причинам князя Андроникова, Мануйлова, Комиссарова, его политическим осведомителем в этот последний период жизни сделался доктор тибетской медицины Бадмаев. Умный, опытный, старый человек, он знал многое в Петрограде. Но Распутин ему не доверял. Может быть, тут играла роль ревность, как бы он не начал лечить наследника. Бадмаев был очень хороший врач, своеобразный, лечил по способам тибетской медицины и имел большую в Петрограде клиентуру, большую популярность. Совсем же близким человеком к Распутину, к его семье стал услужливый, ловкий, когда-то совсем маленький комиссионер, а теперь разбогатевший при войне делец, еврей Арон Симанович. Он был обязан Распутину излечением сына и был предан старцу, пожалуй, искреннее, чем кто-либо другой. В деле заговора Ржевского он оказал Распутину большую услугу, был выслан Хвостовым, затем возвращен и остался верным при Распутине человеком.