«Она презрительно улыбнулась.
— Все, что вы говорите, смешно. Ники — самодержец. Как может он делить с кем бы то ни было свои божественные права?
— Вы ошибаетесь, Аликс. Ваш супруг перестал быть самодержцем 17 октября 1905 года. Надо было тогда думать о его „божественных правах“. Теперь это, увы, слишком поздно. Быть может, через два месяца в России не останется камня на камне, что напоминало бы нам о самодержцах, сидевших на троне наших предков.
Она ответила как-то неопределенно и вдруг возвысила голос. Я последовал ее примеру. Мне казалось, что я должен изменить свою манеру говорить.
— Не забывайте, Аликс, что я молчал тридцать месяцев, — кричал я в страшном гневе, — я не проронил в течение тридцати месяцев ни слова о том, что творилось в составе нашего правительства или, вернее говоря, вашего правительства. Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас. Разве мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собой ваших родственников.
— Я отказываюсь продолжать спор, — холодно сказала она. — Вы преувеличиваете опасность. Когда вы будете менее возбуждены, вы осознаете, что я была права.
Я встал, поцеловал ее руку, причем в ответ не получил обычного поцелуя, и вышел. Больше я никогда не видел Аликс».
Разговор великого князя был настолько резок и громок, что великая княжна Ольга Николаевна попросила дежурного флигель-адъютанта Линевича побыть с нею в соседней комнате.
Отношения между членами династии были настолько натянуты, время же было настолько нервное, что на женской половине кому-то пришла в голову мысль о возможности какого-либо нападения.
Расстроенный великий князь написал в библиотеке письмо великому князю Михаилу Александровичу о неуспехе своего разговора.
Часом позже государь принял председателя Государственной думы Родзянко. Расстроенный предыдущей беседой, государь просил прочесть доклад. Доклад был очень резкий, критиковал отношение правительства к Думе, особенно нападал на Протопопова и на принятые им в последнее время меры.
Государь слушал с неудовольствием и даже попросил наконец поторопиться, сказав, что его ожидает великий князь Михаил Александрович. Родзянко окончил. Государь сказал, что он не согласен с его мнением, и предупредил, что, если Государственная дума позволит себе что-либо резкое, она будет распущена. Родзянко ответил, что, значит, это его последний доклад, и заявил, что после роспуска Думы вспыхнет революция. Монарх расстался с председателем Государственной думы сухо. То было их последнее свидание.
Государь пил чай с великим князем Михаилом Александровичем. Братья поговорили о текущем моменте, а после государь принял Щегловитова.
Горячая кампания, поднятая против проектов Маклакова и Протопопова, возымела успех. Когда 11 февраля Маклаков лично привез государю проект манифеста о роспуске Государственной думы, государь взял проект, но заметил, что этот вопрос надо обсудить всесторонне, и этим дело закончилось. Перемена государя по отношению к Государственной думе была в те дни настолько ярко выражена, что около Родзянко говорили, будто государь намерен приехать на открытие Думы, дабы объявить о даровании ответственного министерства. Говорили, что слухи шли от премьера князя Голицына. Вопрос о комбинации правительства — Маклаков и Протопопов — заглох совершенно.
Спасая Государственную думу от вмешательства толпы, лидер Прогрессивного блока Милюков обратился к прессе с открытым письмом, убеждая рабочих не поддаваться агитации и оставить мысль о демонстрации у Думы в день ее открытия. Этим актом разбивался слух, что Дума ищет поддержки рабочих и хочет использовать их 14 февраля.
Генерал же Хабалов со своей стороны сделал воззвание, советуя не устраивать демонстрации. И день открытия Государственной думы, 14 февраля, прошел спокойно. Запланированное шествие не состоялось. Бастовало лишь до 20 тысяч рабочих. На двух заводах вышли было рабочие с пением революционных песен и криками: «Долой войну!», но были рассеяны полицией. На Невском студенты и курсистки собирались толпами, но тоже были разогнаны.
Дума открылась, как выражался депутат Шульгин, «сравнительно спокойно, но при очень скромном внутреннем самочувствии всех». От Прогрессивного блока было сделано заявление о непригодности настоящей власти. Чхеидзе, Ефремов, Пуришкевич по-разному поддерживали это положение. Так начала свое наступление на власть Государственная дума.
15 февраля социалист-революционер А. Ф. Керенский произнес речь против верховной власти. Он заявил, что «разруха страны была делом не министров, которые приходят и уходят, а той власти, которая их назначает, то есть монарха и династии».
Слух об этой речи распространился по городу. Премьер Голицын по телефону просил Родзянко прислать ему текст сказанного. Родзянко отказал в присылке текста и заверил премьера, что речь ничего предосудительного в себе не заключала. Голицын поверил и был рад, что не надо начинать нового «дела». Протопопов же, по обыкновению, перетрусил, и выпад Керенского «замолчали». Государю даже не доложили вовремя, и он узнал о том уже после, и не от Протопопова.
Спустя два дня Коновалов, Чхеидзе и Керенский, официально трудовик, вновь атаковали правительство. Вновь речь Керенского по нецензурности не могла быть напечатана, и вновь Родзянко прикрыл ее своим авторитетом.
Но слух о ней распространился. Вновь говорили о Керенском. Это было началом революционной славы Керенского. Кроме своей смелости, он обязан ею трусости министра внутренних дел Протопопова и попустительству директора Департамента полиции Васильева. Только императрица женским чутьем угадала тогда всю опасность Керенского и стала твердить, что Керенского надо убрать.
Настроение же в Государственной думе, при виде трусости правительства, повышалось, смелость депутатов увеличивалась. Дума сделалась настоящей революционной трибуной. А между тем едва ли кто из буржуазных депутатов хотел революции. Революции в Думе боялись. Ни одна партия к ней не была готова. Незадолго перед тем на одном конспиративном совещании революционных организаций Петрограда представители рабочих заявляли, что для революции они не готовы.
«Они, революционеры, не были готовы, но она, революция, была готова», — говорил позже депутат В. Шульгин. Они, думцы, сами раскачивали массы на революционное выступление. Вся серая толпа, вся средняя интеллигенция, многие военные, бывшие военными только по одежде, все смотрели на Государственную думу с каким-то упованием. Все радовались ее нападкам на правительство и сами приходили в волнение. Создавалось общее революционное настроение. Было ощущение близости революции.
Революционный микроб отравлял столицу, заражал толпу на улице, проникал на заводы и фабрики, в казармы и канцелярии, в частные дома обывателей.
За три недели февраля, до отъезда в Ставку, государь принял до ста лиц в деловых аудиенциях. Принял пять представителей иностранных держав, великих князей с деловыми докладами — Бориса Владимировича, Павла Александровича, Сергея, Георгия и Александра Михайловичей и герцога Александра Лейхтенбергского.
К завтраку приглашались: граф Фредерикс, графиня Воронцова-Дашкова (жена покойного наместника), великий князь Михаил Александрович (два раза), Георгий Михайлович и княгиня Елена Петровна; дежурные флигель-адъютанты Мордвинов, Свечин, Линевич, Петровский, граф Замойский и граф Воронцов-Дашков, по разу. По два раза: Саблин, Вилькицкий, герцог Лейхтенбергский и граф Кутайсов. К чаю были приглашены: госпожа Ден, великий князь Александр Михайлович и дважды великий князь Михаил Александрович.
К обеду приглашались по разу дежурные флигель-адъютанты Свечин, граф Д. Шереметев, Линевич, граф Воронцов-Дашков, А. Вилькицкий. По два раза — Мордвинов, Кутайсов, Петровский, герцог Лейхтенбергский. Три раза был приглашен Саблин. Один раз обедала А. А. Вырубова.
Обычные прогулки государь совершал с кем-нибудь из дочерей. 5 и 12 февраля царская семья была в гостях у А. А. Вырубовой. Были приглашенные знакомые, играл румынский оркестр Гулеско, смешил рассказами артист Лерский. Слухи об этих вечерах проникли в Петроград, и была пущена легенда об «оргиях». Чего только не выдумывали в петроградских гостиных, чтобы бросить грязью в царский дворец.
Как всегда днем, между докладами, государь много занимался. Присылавшихся и оставляемых министрами докладов было так много в этом месяце, что государь даже ни разу не читал вслух вечером семье, что было для него всегда большим отдыхом. Государь был полон энергии и работал много. Никакой апатии, о чем так много говорили, особенно в иностранных посольствах, в государе не было заметно. Была заметна иногда усталость, особая озабоченность, даже тревога, но не апатия. Комментировали тогда много тот факт, что государь не приехал на собрание Комитета обороны, что очень обидело Родзянко, и то, что государь отклонил личный доклад вернувшейся из Румынии великой княгини Виктории Федоровны.
Что руководило первым обстоятельством — неизвестно. Второе же объяснялось тем, что пред государем только что прошли все совещания приезжавших принца Кароля, Братиано с Гурко и министрами. Его величеству все было ясно относительно Румынии. Играли роль, конечно, и натянутые отношения с возглавлявшей Владимировичей великой княгиней Марией Павловной. В середине февраля Мария Павловна сочла за лучшее уехать на Кавказ. Но до дворца доходили слухи, что и взгляды великой княгини Виктории Федоровны не были в пользу императрицы. Отклонив личный доклад, государь просил прислать письменный, что и было исполнено.
На этот доклад государь ответил великой княгине Виктории Федоровне очень любезным личным письмом. Государь писал между прочим, что он по-прежнему любит великого князя Кирилла Владимировича и его братьев, безусловно верит им и не сомневается в их к нему верности и преданности[143]. Автор слышал это последнее лично от великой княгини Виктории Федоровны. Рассказав это, великая княгиня прибавила, что это историческое письмо сохранялось, как реликвия в их семье, даже при большевиках