Конечно, Сталин не случайно допустил такую оговорку. Он прекрасно понимал человеческую психологию и умышленно задел самолюбие английского премьер-министра. Он знал национальный патриотизм Черчилля и великодержавную гордость британцев королевским флотом. Подвергая сомнению смелость английских флотоводцев, он осознанно подогревал эмоциональную сторону отношения к войне, заранее отрезая для союзника возможность отказа от провода транспортных конвоев из-за неминуемых потерь.
Он как бы предупреждал, что помимо прочего такой оборот дела будет им рассматриваться как проявление трусости со стороны англичан. Сталин знал, что «самолюбие это рычаг, с помощью которого можно перевернуть земной шар»; и он не ошибся – Черчилль не забыл его прозрачного намека.
Когда в час ночи прибыл Кадоган с проектом коммюнике, застолье переросло в рабочее совещание по редактированию документа. «Мы приступили к работе, – пишет Черчилль, – чтобы подготовить окончательный вариант». На время Сталин покинул гостя, чтобы «выслушать доклады со всех участков фронта, которые к нему поступали с 2 часов ночи. Он возвратился через 20 минут, и к этому времени мы согласовали коммюнике. Наконец в 2 часа 30 минут ночи я сказал, что должен ехать».
Так начался личный контакт трех самых крупных политиков XX столетия; это были не простые отношения, в которых, конечно, каждый из лидеров великих держав стремился обеспечить прежде всего интересы собственного государства. И все-таки более теплые человеческие симпатии Сталин испытывал к Рузвельту, но до начала исторических встреч Большой тройки, его интерес к американскому президенту основывался лишь по впечатлениям от личной переписки.
Этот интерес оказался взаимным. Уже в апреле 1942 года президент Соединенных Штатов предложил Сталину «провести несколько дней вместе будущим летом близ нашей общей границы возле Аляски». Правда, эта встреча не состоялась, и 19 августа Рузвельт высказал сожаление, что «не смог принять участие с Вами и г-ном Черчиллем в совещаниях, которые недавно проходили в Москве», а 2 декабря 1942 года американский президент предложил встречу Большой тройки.
Отметив, что «моим самым настоятельным доводом является сильное желание побеседовать с Вами…», Рузвельт предложил «организовать секретную встречу в Африке в каком-нибудь безопасном месте, удобном для нас троих… Какое-нибудь место можно, по-моему, найти в Южном Алжире или Хартуме, куда можно было закрыть доступ посетителям и представителям прессы… Время – примерно 15—20 января».
Сталин положительно воспринял «идею встречи руководителей правительств трех государств», но он отклонил это предложение из-за невозможности уехать из страны. В эти дни входило в кульминацию Сталинградское сражение, и 6 декабря 1942 года он писал Рузвельту: «Должен сказать, что время теперь такое горячее, что даже на один день мне нельзя отлучиться. Теперь как раз развертываются серьезные операции нашей зимней кампании, и в январе они не будут ослаблены. Более вероятно, будет наоборот». Не принял он и предложение президента провести, около 1 марта 1943 года, совещание Большой тройки в Северной Африке.
Его письмо было встречено с пониманием, но Рузвельт не оставлял идею конфиденциальной встречи. 5 мая 1943 года он предложил Сталину встретиться без Черчилля. Правда, президент долго не мог определить место такой встречи. «Хартум, – пишет он, – является британской территорией. Исландия мне не нравится, так как это связано как для Вас, так и для меня с довольно трудными перелетами, кроме того, было бы трудно в этом случае, говоря совершенно откровенно, не пригласить премьер-министра Черчилля. Поэтому я предлагаю, чтобы мы встретились на Вашей либо на моей стороне Берингова пролива… Меня сопровождали бы Гарри Гопкинс, переводчик и стенографист, и Вы, и я переговорили бы в весьма неофициальном порядке, и между нами состоялось бы то, что мы называем «встречей умов». Я не думаю, чтобы потребовались какие бы то ни было официальные соглашения или декларации».
Сталин не сразу ответил на обращение Рузвельта. Только через две недели, 29 мая, он пишет: «Я согласен с Вами, что такая встреча необходима и что ее не следует откладывать. Но я прошу вас должным образом оценить важность изложенных обстоятельств именно потому, что летние месяцы будут исключительно ответственными для советских армий. Не зная, как будут развертываться события на советско-германском фронте в июле месяце, я не смогу уехать из Москвы в течение этого месяца.
Поэтому я предложил бы устроить нашу встречу в июле или в августе. Если Вы согласны с этим, я обязуюсь уведомить Вас за две недели до дня встречи, когда эта встреча могла бы состояться в июле или в августе. В случае, если Вы после моего уведомления согласитесь с предложенным мною сроком встречи, я прибыл бы к месту встречи в установленный срок».
Эта историческая переписка продолжалась, и в очередном послании Сталину президент США изложил план ведения войны, разработанный военным руководством союзников, который вместо десанта в Северной Франции предусматривал высадку в Сицилии. Для Сталина было очевидно, что ни Америка, ни Англия не спешили впрямую сразиться с Германией, пока война сводилась только к усилению бомбардировок ее территории с воздуха.
Сталин не стал скрывать своего недовольства таким оборотом дела. Возражая против упрощения союзнических действий и упрекая в нарушении ранее достигнутых договоренностей, он отмечал в ответе Рузвельту 11 июня 1943 года: «Ваше послание, в котором Вы сообщаете о принятых Вами и г. Черчиллем некоторых решениях по вопросам стратегии, получил 4 июля. Благодарю за сообщение. Как видно из Вашего сообщения, эти решения находятся в противоречии с теми решениями, которые были приняты Вами и г. Черчиллем в начале этого года, о сроках открытия второго фронта в Западной Европе…
Теперь, в мае 1943 года, Вами и г. Черчиллем принимается решение, откладывающее англо-американское вторжение в Западную Европу на весну 1944 года. То есть – открытие второго фронта в Западной Европе, уже отложенное с 1942 года на 1943 год, вновь откладывается, на этот раз на весну 1944 года .
Это Ваше решение создает исключительные трудности для Советского Союза, уже два года ведущего войну с главными силами Германии и ее сателлитов с крайним напряжением всех своих сил, и предоставляет советскую армию, сражающуюся не только за свою страну, но и за своих союзников, своим собственным силам, почти в единоборстве с очень сильным и опасным врагом.
Нужно ли говорить о том, какое тяжелое и отрицательное впечатление в Советском Союзе – народе и армии – произведет это новое откладывание второго фронта и оставление нашей армии, понесшей столько жертв, без ожидавшейся серьезной поддержки со стороны англо-американских армий. Что же касается Советского правительства, то оно не находит возможным присоединиться к такому решению, принятому к тому же без его участия и без попытки совместно обсудить этот вопрос и могущему иметь тяжелые последствия для дальнейшего хода войны».
Обязанность оправдываться перед Сталиным за совместное решение союзников взял на себя его инициатор – Черчилль. В пространном послании главе Советского правительства, признав обоснованность его «разочарования» принятым решением, он объяснял причины отсрочки высадки во Франции и уверял, что такое решение оптимально.
Человек тонкого склада ума, Сталин понимал демагогичность рассуждений британского премьера и в ответе от 24 июня без обиняков указал: «Дело идет здесь не просто о разочаровании Советского правительства, а о сохранении его доверия к союзникам… Нельзя забывать того, что речь идет о сохранении миллионов жизней в оккупированных районах Западной Европы и России и о сокращении колоссальных жертв советских армий, в сравнении с которыми жертвы англо-американских войск составляют небольшую величину ».
С моральной и нравственной стороны Сталин, конечно, был прав. И британский премьер 27 июня, вынужденный оправдываться вновь, уже совсем по-торгашески сослался на то, что до 22 июня его страна тоже вела войну в одиночку. При этом он бездоказательно утверждал, что «неуверенность» немцев в месте нанесения ожидаемого удара «уже привела к отсрочке третьего наступления Гитлера на Россию, к которому, казалось, велись приготовления шесть недель тому назад. Может даже оказаться, что Ваша страна не подвергнется сильному наступлению этим летом».
Очевидно, что Черчилль настолько не хотел брать на себя свою часть союзнической ноши, что даже не постеснялся прикинуться если не полным идиотом, то, по крайней мере, наивным человеком. Впрочем, Гитлер не замедлил с опровержением прогноза «британского лиса» – новое наступление немцев на советском фронте началось уже через 12 дней.
Сталин даже не стал отвечать на письмо премьера. В ответ на поздравления по поводу победного освобождения Орла и Курска в ходе Курской битвы он пишет 8 августа Рузвельту: «Только теперь, по возвращении с фронта, я могу ответить Вам на Ваше послание от 16 июля. Не сомневаюсь, что Вы учтете наше военное положение и поймете происшедшую задержку с ответом».
В этом послании он вернулся к вопросу о совместной встрече: «В данный момент я не могу отправиться в далекое путешествие и не смогу, к сожалению, в течение лета и осени выполнить обещания, данного Вам через г-на Дэвиса».
Со своей стороны, он предложил организовать встречу представителей обоих государств «либо в Астрахани, либо в Архангельске». Он не возражал, если Рузвельт вместо себя пришлет представителя, но предложил провести встречу с участием Черчилля, «чтобы совещание представителей двух государств превратить в совещание представителей трех государств».
Сокрушительный разгром немцев под Курском заставил западных лидеров взглянуть на Восточный фронт другими глазами. В этот период, когда военная инициатива целиком перешла в его руки, основываясь на анализе изменившихся условий, Сталин проявил присущую ему склонность по предусмотрительности решений на будущее развитие событий.