я до конца», Верховный главнокомандующий возразил:
– Ну и глупо. С сильным японским флотом вам ввязываться в драку не следует. Вам надо уходить на север, спасать флот, а японцев громить на подступах береговой крепостной артиллерией… И к партизанской войне, товарищ Пегов, краю надо быть готовым.
Прощаясь с приглашенными, твердо чеканя слова, Сталин сказал:
«Вы должны сделать все, чтобы не дать Японии оснований для вступления в войну, для образования второго для нас фронта. Если вы спровоцируете нам войну на Дальнем Востоке, мы будем вас судить по всей строгости военного времени. До свидания» [72] .
Город заметно пустел. «Уехала из Москвы часть наркоматов, – вспоминал Н.Д. Яковлев, – эвакуировалась часть промышленности, потянулось на восток население. Москва стала прифронтовой столицей, а Верховный оставался на посту в Москве. Немецкая авиация бомбила столицу. И если, когда Сталин работал в доме около метро «Кировская», его удавалось убедить уйти в убежище, то в октябрьско-ноябрьские дни он оставался в своем кабинете в Кремле и во время бомбардировок. Звенели стекла в окнах от стрельбы зениток и взрывов бомб, а в кабинете Верховного шла напряженная работа. Только говорили немного громче, чтобы перекрыть гул, стоявший над Москвой».
Конечно, для Сталина это были напряженные дни, но внешне он оставался спокойным и даже не менял своего обычного уклада жизни. Поздно ночью, после совещания в Кремле, Сталин привычно решил выехать на ближнюю дачу. Охранник Румянцев стал отговаривать его от поездки «под предлогом, будто там уже сняты шторы, отвернуты краны, выключено отопление и тому подобное. Но Сталин все равно приказал ехать».
Неловкая «дипломатия» охраны объяснялась тем, что к этому времени в ожидании возможного захвата немцами сталинская дача была заминирована. «Ворота были уже на запоре. Орлов с той стороны доложил обстановку. С досадой крякнув, Сталин приказал: «Сейчас же все разминируйте». Пришлось Орлову отпирать ворота и топить печку в маленьком домике, где тоже имелась кремлевская вертушка. Пока Сталин разговаривал с командующими, прибывшие саперы разминировали основной дом».
Весть об эвакуации учреждений мгновенно распространилась по столице. Над Москвой ветер разносил клубы дыма: в котельных сжигали архивы. В связи с начавшейся эвакуацией по дорогам, ведущим на восток, устремились потоки машин, увозивших не только оборудование заводов, но и «личное имущество некоторых чиновников».
Возвращаясь 16 октября с дачи в Москву, Сталин стал свидетелем начавшегося мародерства. Рыбин вспоминает, что «люди тащили мешки с мукой, вязанки колбасы, окорока, ящики макарон и лапши. Не выдержав, он велел остановиться. Вокруг собралась толпа. Некоторые начали хлопать, а смелые спрашивали: «Когда, товарищ Сталин, остановим врага?» «Придет время – прогоним», – твердо сказал он и никого не упрекнул в растаскивании государственного добра. А в Кремле немедленно созвал совещание, спросил: «Кто допустил в городе беспорядок?»
Действительно, попросивший разрешения тоже остаться в Москве А. Шахурин вспоминал, что его вызвали к Председателю ГКО уже после того, как утром нарком успел побывать на эвакуирующихся авиапредприятиях. Кремль выглядел безлюдно. Приехав с дачи, Сталин зашел в свою квартиру, и когда появились Шахурин, Молотов, Щербаков, Косыгин и другие руководители, он прохаживался по кабинету.
Шахурин пишет: «Сталин поздоровался… Все стояли. Сесть он никому не предложил. Внезапно Сталин остановился и спросил:
– Как дела в Москве?
Все промолчали. Посмотрели друг на друга и промолчали. Не выдержав, я сказал:
– Был на заводах утром. На одном из них удивились, увидев меня: а мы, сказала одна работница, думали, что все уехали. На другом рабочие возмущались, что не всем выдали деньги: им сказали, что увез директор, а на самом деле не хватило в Госбанке дензнаков.
Сталин спросил у Молотова:
– А Зверев где?
Молотов ответил, что нарком финансов в Горьком. Сталин сказал:
– Нужно немедленно перебросить самолетом дензнаки.
Я продолжал:
– Трамваи не ходят, метро не работает, булочные и другие магазины закрыты.
Сталин обратился к Щербакову:
– Почему? – И не дождавшись ответа, прошелся по кабинету. Потом сказал: – Ну, это ничего. Я думал, будет хуже. – И, обратившись снова к Щербакову, добавил: – Нужно немедленно наладить работу трамвая и метро. Открыть булочные, магазины, столовые, а также лечебные учреждения с тем персоналом, который остался в городе. Вам надо выступить по радио, объяснить ситуацию и призвать к спокойствию и стойкости.
Помолчав немного, Сталин поднял руку:
– Ну, все».
Собирался ли Сталин уезжать из столицы? Этот вопрос является бессмысленным. Впрочем, по свидетельству охранника вождя генерала А.Т. Рыбина, Сталин сказал: «Остаюсь с русским народом в Москве. Пока я в Москве, враг не пройдет…»
Конечно, то, что он остался в Москве, было не только проявлением мужества. За этим решением стоял прагматический расчет. Сталин прекрасно понимал: его поведение служит примером. Проявление слабости явилось бы свидетельством невозможности дальнейшего продолжения борьбы и повлекло бы за собой непоправимые последствия.
Феликс Чуев пишет: «Мне рассказывали бывшие военные, что когда в 1941 году они приезжали с фронта в Москву, то звонили в Кремль, чтобы узнать, уехал Сталин или нет. Узнавали, что он в Москве, и сразу появлялась уверенность в победе».
«Накануне эвакуации в Куйбышев части Совнаркома, – рассказывал Чадаев, – я зашел в комнату охраны, где находился генерал Н.С. Власик, чтобы попрощаться с ним… Начальник охраны Сталина с огорчением воспринял весть о моем отъезде…
– Но ничего, – сказал он, – скоро вернетесь.
– Да я уверен, – ответил я.
– Уверен в этом и товарищ Сталин, – сказал он.
– А не было разговора о том, что и он на крайний случай временно переберется к нам в Куйбышев? – спросил я.
– Я знаю, – сказал Власик, – был разговор между Сталиным и Ждановым. Хозяин твердо и решительно заявил, что не может быть и речи об этом: он остается на своем посту в Москве…
В последующем Вознесенский, Калинин, Поскребышев и некоторые другие руководящие работники мне подтвердили, что Сталин действительно не собирался эвакуироваться куда-либо из Москвы…»
И все-таки вопрос о намерениях Вождя волновал исследователей. И, отвечая Феликсу Чуеву: «Были ли у Сталина колебания в октябре 1941 года – уехать из Москвы или остаться?» – Молотов прокомментировал эту тему так:
«Это чушь, никаких колебаний не было. Он не собирался уезжать из Москвы. Я выехал всего на два-три дня в Куйбышев и оставил там старшим Вознесенского. Сталин сказал мне: «Посмотри, как там устроились, и сразу возвращайся».
Правда, попытки «эвакуировать» Верховного в Куйбышев были. Рыбин свидетельствует: «…По совету Маленкова и Берии Хрущев услужливо предложил Сталину для безопасности покинуть Москву. Верховный молча взял его под руку и вывел, точнее – выставил из кабинета».
Впрочем, мог ли поступить иначе человек, в «имени» которого отражалась крепость стали? Молотов признал, что поговорить с ним об эвакуации прямо никто не решался. Тогда попробовали узнать его намерения косвенно. Его спросили:
– Товарищ Сталин, когда отправить из Москвы полк охраны?
На это Сталин сухо ответил:
– Если будет нужно – я этот полк сам поведу в атаку» [73] .
Конечно, он понимал, что эти неуклюжие попытки «эвакуировать» его, прорывавшиеся со стороны ближайшего окружения, прежде всего являлись следствием опасения за собственные судьбы.
Слухи об отъезде правительства из столицы вызвали панику в кругах интеллигенции, евреев и обывателей. Началось бегство из Москвы административных работников, уничтожение архивной документации, грабежи брошенных магазинов.
Народная «пролетарская» Москва тоже восприняла проявление трусости «интеллигентов» с гневом. Вспоминая об октябрьских событиях 41-го, москвич, художественный редактор Г.В. Решеткин пишет: «16 октября… Застава Ильича. Отсюда начинается шоссе Энтузиастов. По площади летают листы и обрывки бумаги, мусор, пахнет гарью. Какие-то люди то там, то здесь останавливают направляющиеся к шоссе автомобили. Стаскивают ехавших, бьют их, сбрасывают вещи, расшвыривая их по земле. Раздаются возгласы: бей евреев! Вот появляется очередная автомашина. В кузове пачка документов, сидит сухощавый старик, рядом красивая девушка. Старика вытаскивают из кузова, бьют по лицу, оно в крови. Девушка заслоняет старика. Кричит, что он не еврей, что они везут документы. Толпа непреклонна».
Возникшую в столице панику и связанную с ней анархию следовало остановить. И 17 октября по поручению Сталина секретарь Московского комитета партии А.С. Щербаков выступил по столичной радиосети. «За Москву, – сказал он, – будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови… Каждый из вас, на каком бы посту он ни стоял, какую бы работу ни выполнял, пусть будет бойцом армии, отстаивающей Москву от фашистских захватчиков».
Само собой разумеется, что охрана Вождя предпринимала необходимые меры для непредвиденного случая. За Абельмановской заставой на территории дровяного склада стоял охраняемый поезд, а на Центральном аэродроме был приготовлен самолет летчика В. Грачева, но «Сталин там не появлялся».
Верховный главнокомандующий не намеревался покидать столицу, но ситуация волновала его. Поздним вечером Сталин возвращался на дачу. Шел густой снег. «Можайское шоссе за городом, – вспоминал Рыбин, – оказалось запруженным отступающими красноармейцами и спасавшимися от фашистов беженцами. Среди людей понуро брели коровы и свиньи. Перед машиной появилась женщина, которая едва тянула санки с домашним скарбом и двумя плачущими детишками. Не торопя шофера двигаться с места, Сталин удрученно смотрел на это жутковато-безмолвное шествие… Трудно сказать, о чем он думал. Но в полночь, когда на даче собралось Политбюро, после требования везде наводить железный порядок, он внезапно пригласил в кабинет сестру-хозяйку Истомину и спросил: