– Валентина Ивановна, вы собираетесь из Москвы эвакуироваться?
– Товарищ Сталин, Москва – наш родной дом, ее надо защищать! – смело заявила она.
– Слышите, как думают москвичи? – сказал Сталин…»
Конечно, не все москвичи были настроены столь «оптимистично», но паническое бегство начальствующей интеллигенции вызвало возмущение трудовой Москвы. Различия в образе мыслей и чувств между чиновничьей прослойкой и обыкновенными, «рядовыми» русскими людьми были очевидными.
Все в городе стало иным. Рабочие Москвы сутками не выходили из заводских цехов, жители работали на строительстве оборонительных рубежей. Но некоторые были деморализованы. Им казалось, что пришла пора менять ценности. Орготдел МГК ВКП(б) сообщал, что 16—17 октября более 1000 членов и кандидатов в члены партии уничтожили свои партийные билеты и кандидатские карточки.
Люди, примкнувшие к власти из корыстных соображений, спешили урвать последний куш. В справке военной комендатуры того времени отмечалось: «…по неполным данным, из 438 предприятий, учреждений и организаций сбежало 779 руководящих работников… За время с 16 по 18 октября сего года бежавшими работниками было похищено наличными деньгами 1 484 000 рублей, разбазарено ценностей и имущества на сумму 1 051 000 рублей и угнано 100 легковых и грузовых машин».
На улицу выползали те, кто втайне ждал немцев. В докладной записке Первомайского райкома партии указано: «В особо напряженные дни (15—18 октября), когда у магазинов скапливались большие очереди, распространялись… провокационные слухи, появлялись антисемитские настроения. Некто, одетый в форму красноармейца, убеждал людей не покидать Москву. Так как «Гитлер несет порядок и хорошую жизнь».
Но больше всего народ озлобился на интеллигенцию и людей из управленческого слоя, спешивших покинуть столицу. 18 октября толпа в «две-три тысячи» человек перегородила шоссе Энтузиастов, не выпуская из города автомобили; «несколько машин в кювете, шум, крик: «Бросили Москву! Дезертиры!».
Однако и в «творческой» среде люди были разными. Говорили, что солист Большого театра С.Я. Лемешев, выйдя из машины у Казанского вокзала, убежденно заявил: «А почему я, собственно, должен ехать в Куйбышев, когда Сталин находится в Москве».
В эти трудные и для многих непредсказуемые дни к Москве было приковано внимание всего мира. Командование Вермахта уже предвкушало финал – победный конец этой непростой войны. В отчете штаба Гепнера было записано: «Падение Москвы кажется близким…»
Действительно, 18 октября немцы овладели Малоярославцем и Можайском. Сталин понимал, что сдача столицы могла сломить волю народа, но он хотел знать настроения тех, кто представлял высшие слои государства, и на следующий день на заседание ГКО он пригласил руководящих советских и партийных работников.
Совещание началось вечером в пустынном и затемненном Кремле. После сообщения секретаря горкома партии Щербакова командующий Московским военным округом генерал Артемьев доложил о борьбе с паникой и о ходе эвакуации. Очевидец пишет: «После них поднялся Сталин. Он не пошел к трибуне, а спустился к тем, кто сидел в зале. Наступила напряженная тишина. Все ждали, что Сталин скажет самое главное, самое важное. А он, пристально вглядываясь в лица, без вступления спросил: «Будем защищать Москву или отходить?»
Тишина стала еще более напряженной. Конечно же, никто не мог сказать о том, что Москву придется оставить. Он повторил: «Я спрашиваю каждого из вас. Под личную ответственность. – Он подошел к секретарю райкома, который сидел в первом ряду. – Что скажете вы?» Сталин обошел и спросил почти всех присутствующих. И все говорили о готовности защищать Москву.
Повернувшись к Маленкову, Сталин сказал: «Пишите постановление ГКО». Маленков с готовностью взялся за ручку, склонился к бумаге. Он писал медленно и неуверенно. Сталин подошел к нему. Глядя через плечо, он прочитал написанное. Затем забрал листы и, передав их Щербакову, приказал: «Записывайте».
Уже первые продиктованные им слова были необычайными. Не такими, как в официальных постановлениях и приказах: «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100—120 километров западнее Москвы, поручается командующему Западным фронтом Жукову… Оборона города на его подступах возлагается на начальника гарнизона города Москвы т. Артемьева».
Так начиналось постановление ГКО № 813 от 19 октября. Это был суровый документ, но он и не мог быть иным. Враг находился на подступах к городу. ГКО постановил: «1. Ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение… Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте…»
Москва стала прифронтовым городом. Паника и беспорядки в столице были прекращены. Для обеспечения особого положения коменданту Москвы генерал-майору Синельникову были предоставлены войска НКВД, милиция и добровольные рабочие отряды.
За два месяца действия этого постановления было «расстреляно по приговору Военного трибунала» 357 человек. В справке военной комендатуры отмечается: «Большинство осужденных к высшей мере наказания являются дезертиры, шпионы, мародеры, контрреволюционеры и изменники Родины… Осуждено к тюремному заключению… 4741 человек».
Теперь улицы Москвы перегородили баррикады и противотанковые надолбы. Ночью во время налета вражеской авиации десятки прожекторов пропарывали черноту неба, вспыхивали и мгновенно гасли разрывы зенитных снарядов. Тушившие «зажигалки» добровольцы видели с крыш домов полыхающий край горизонта, где проходил фронт. Он вплотную приблизился к городу.
Город как бы замер. Закрылись учреждения, опустел Кремль, непривычная пустота царила и в Генеральном штабе. «В должность начальника Генерального штаба, – пишет Василевский, – я фактически вступил 15 октября 1941 года. Шапошников в то время приболел и выехал в Арзамас вместе почти со всем Генеральным штабом.
Сталин вызвал меня и приказал мне возглавить группу Генерального штаба в Москве при нем, оставив для этого восемь офицеров… Я стал возражать, что такое количество – восемь человек – не может обеспечить необходимый масштаб работы… что нужно больше людей. Но Сталин стоял на своем и повторил, чтобы я оставил восемь офицеров… и я сам – девятый».
В этот решающий для существования государства момент руководство обороной Москвы практически замкнулось на Сталине. Осмысливая доклады Василевского, связываясь непосредственно с командующими фронтами и армиями, одновременно он готовил резервы. «Резервы, резервы, резервы… – вспоминал Каганович. – Он им придавал исключительное значение и держал их так вот. Если что-то и выдавал в первые месяцы войны – по крохе – одному, второму, третьему… Говорил: выжимай из себя, что можешь, и если потом увидишь, что уже все исчерпано, я тебе помогу».
Положение действительно было тяжелым. Из штабов поступала только тревожная информация. В этот момент не выдерживали нервы у многих, и даже у генералов стали появляться мысли о неизбежности сдачи Москвы. Приняв командование Западным фронтом, 15 октября Жуков представил Сталину план уничтожения танковых группировок на своем участке линии обороны. Он намеревался использовать поступившие в его распоряжение четыре танковые бригады.
Сталин не возразил против этого предложения, однако контратаки не удались, и 19 октября «пришлось подготовить план отхода с Можайского рубежа». Штаб Жукова оказался в зоне досягаемости артиллерии противника. «Долгое время – пишет Б. Соколов, – историки ломали голову: почему до конца Московской битвы штаб Жукова неизменно оставался в деревне Перхушково?»
Ситуация прояснилась, когда стало известно, что еще в 50-е годы бывший командующий Московским военным округом генерал П.А. Артемьев рассказывал на встрече с артистами Большого театра: «В середине октября и несколько позднее, когда враг подошел вплотную к Москве, мы, командный состав, чувствовали себя недостаточно уверенно, что удержим Москву. Даже командующий Западным фронтом Жуков попросил у Сталина подкрепление, но не получил ни одного солдата. Его штаб в Перхушкове был полуокружен немцами, и у Жукова сдали нервы. Он попросил Верховного перевести свой штаб на Белорусский вокзал. Сталин ему ответил: «Если вы попятитесь до Белорусского вокзала, я займу ваше место…»
Маршал Голованов рассказывал об обстоятельствах этого эпизода: «Жуков прислал генерала Соколовского к Василевскому… чтобы тот в Генштабе принял узел связи для Западного фронта. Василевский с недоумением позвонил об этом Сталину, и тот дал нагоняй Жукову. Жуков предлагал сдать Москву, и так оно и было бы, если бы не Сталин… А ведь этот факт нисколько не принижает роли Жукова, а показывает, сколько сомнений и какими усилиями советского народа была достигнута победа под Москвой.
Но сравнивать в этом деле Жукова с Кутузовым тоже нельзя, ибо сдача Москвы в 1941 году значила для нас куда больше, чем в 1812-м, когда она не была столицей. Жуков не мог знать того, что знал Сталин и что стало всем нам известно значительно позже: с падением Москвы против нас на востоке выступала Япония, и воевать в то время сразу на два фронта…»
Долгое время антисталинисты усиленно эксплуатировали миф, по которому Вождь якобы «панически боялся фронта» и «ни разу не выезжал на фронт». Это была ложь. Впрочем, долгое время о некоторых фактах просто не знали или не хотели знать и историки. Об одной из его поездок в 1943 году речь пойдет дальше, но, как свидетельствует Серго Берия, только «в период обороны Москвы Сталин выезжал на фронт дважды».
«Меня, – пишет он, – поразила сама организация этих поездок. Никем и никогда они заранее не планировались. Например, когда он выезжал в район Волоколамска, внезапно вызвал Жукова и моего отца и сообщил… что намерен побывать в этот день на одном из участков фронта. Никакой, повторяю, предварительной подготовки. В этом отношении, убеждался и сам я не раз, был он очень оригинальным человеком…