«Всадники, други в поход собирайтесь, Радостный звук вас ко славе зовет…»[367] – пели в ту полночь медные трубы марш войны, гимн победы. Мир произнес страшное слово «война» и не узнал себя на другой день. Помню живо и мучительно больно только первую кровь и первую смерть. Потом… Потом было много крови и тысяча мертвых. «За Царя и за родину и смерть принять».
Шелестят желтые сухие страницы. Бегут перед глазами неровные строчки. Не все разбираю – стерло их время; не все понимаю, как будто читаю чужие записки не о своих переживаниях. Но вот твердым почерком, крупными буквами, посередине страницы: «Отчего у Государя было такое грустное лицо и такая скорбь в глазах?» И почти мгновенно вспыхивает на экране памяти (мы помним все яркое сильнее) последний смотр Государев.
«Апрель. Весна. Горячее солнце жжет с бездонного, помолодевшего голубого неба. Распустились вербы, поля покрылись зеленым, изумрудным ковром. Завтра утром идем на смотр Государев. Сегодня чистились и приводили себя в порядок. Мои офицеры и казаки находятся в приподнятом, возбужденном настроении. Это заметно, с каким старанием казаки наводили лоск на седла и уздечки и с каким усердием чистили лошадей и даже терли копыта и подковы.
Прапорщик Чекин сказал восторженно: “Господин есаул, для меня – это будет самый светлый день. Увидеть в лицо Государя – это большая такая радость. После этого и умереть можно. Но прежде, конечно, – подвиг, и беленький крестик на грудь…” У Чекина тонкие черты юношеского свежего лица; чуть-чуть пробивается на губах золотистый пушок. Он еще почти мальчик, вчерашний кадет, и глаза блестят у него по-мальчишески. Он из военной семьи, и все военное для него величественно и свято.
– Георгиевский крест получить неплохо, – солидно баском резонерствует другой мой офицер – прапорщик Оленин. Он гимназист, плотнее и стройнее Чекина, и потому кажется старше, хотя они однолетки.
– Я беленький крестик хочу носить сам. Не дурно, конечно, и деревянный – в степи, на могилу, да об этом я не думаю. Об этом позаботятся другие…
К югу от города Хотина вдоль шоссе на Новоселицу раскинулось широкое, твердое, непаханое поле. С утра сюда стекались войска. По всем дорогам из окрестных деревень шла твердым шагом царица полей – пехота в серых шинелях, сверкая на солнце штыками, суровая и загадочная. Тут же громыхала тяжестью колес артиллерия, и легким аллюром двигалась стройная конница – 3-й корпус графа Ф. А. Келлера.[368] А в небе стрекотали, кружась, аэропланы. И чем больше серело ожившее обширное поле и покрывалось христолюбивым российским воинством, там сильнее нарастало чувство какого-то неизъяснимого, возбужденного, дикого восторга. Вероятно, под влиянием таких вот именно чувств фельдмаршал [А. В.] Суворов[369] пел петухом и в упоении кричал своим чудо-богатырям: «Помилуй Бог, братцы, – мы русские!»
Войска были построены покоем. Южный фас занимала конница. Всего, надо думать, здесь собралось до ста тысяч людей. В одиннадцать часов прибыл Император. На правом фланге пехоты заиграли встречный марш, потом загремело могучее солдатское «ура». И по мере того как Государь объезжал строй, увеличивался этот победоносный, неистовый крик. Скоро он достиг огромной потрясающей силы; десятки тысяч людей кричали непрерывно, с разливом: «Ура-а-а-а!!!» Государь ехал шагом на белой лошади. Сзади за ним следовала блестящая, многочисленная свита. Тут был желчный и сухой генерал Брусилов, белый как луна генерал [П. А.] Лечицкий, высокий великан в высокой сибирской папахе граф [Ф. А.] Келлер, розовый и благообразный граф [А. А.] Баранцев – командир 2-го корпуса и с десяток других военачальников, которых я не знал.
Лицо у Государя было нездоровое, утомленное, озабоченное и, показалось мне, печальное. Своими прекрасными глазами он внимательно смотрел на каждого из нас, как будто читал нашу судьбу, как будто заглядывал каждому в душу. И под действием этих лучистых, ласковых Государевых глаз в душе творилось что-то необыкновенное, большое и прекрасное. В ней поднимались самые высокие, чистые и благородные чувства: горячая любовь к своему Царю, жажда великого подвига во имя Царя, во имя Родины.
«Сильный, Державный, Царствуй на славу нам, Царствуй на страх врагам, Царь Православный. БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ». Пела душа, пело сердце, пело все существо. И когда я взглянул потом на Чекина, у него были на глазах застывшие слезы.
– Отчего у Государя было такое грустное лицо и такая скорбь на глазах? – спросил Чекин после смотра.
– Малая семья – малая забота; большая семья – большая забота. А у Государя огромная империя и эта тяжкая, долгая война, – ответил ему мой вахмистр – старый казак Голяков».
24 мая (6 июня) 9-я армия перешла в наступление. После первой конной атаки на австрийскую пехоту не вернулся прапорщик Оленин. Его золотистый конь прибежал один, и седло, залитое кровью, мы отправили на Дон – к отцу. Через неделю в Карпатских предгорьях пал смертью храбрых прапорщик Чекин. А через день у города Куты австрийская пуля проехала по моей голове. Как чистая свеча перед алтарем, сгорели два моих юных соратника. Да будет вечная слава и вечная память павшим за Родину.
В. И. Назанский[370]Из книги «Император Николай II и его армия»[371]
Напряженная работа Августейшего Верховного вождя и Его помощника генерала [М. В.] Алексеева продолжалась целых полтора года. Твердо и с каждым днем все грознее врагу, неодолимый, как стена гранитная, стоял весь сухопутный фронт и все более развивал свои успехи Императорский флот под Верховным главнокомандованием Государя.
И, несмотря на все усилия тыловых угашателей духа народного, на бездарность многих патентованных генштабистов, на безнаказанность штатских и военных ненавистников царской власти, особенно интриговавших в высших штабах – Императорская Русская армия в феврале 1917 г. вполне была готова к нанесению зарвавшимся австро-германцам окончательного сокрушительного удара.
Все теперь это знают! Так было до последнего дня, когда армия и Россия лишились своего Верховного вождя – Помазанника Божия, когда Государь следующими словами, лично составленной Им телеграммы, председателю Государственной думы выразил готовность принести Себя в жертву для блага Русского народа: «Нет той жертвы, которую Я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России…»
8 (21) марта 1917 г. Государь собственноручно написал свой прощальный приказ армии и флоту. Трудно найти более сердечное, задушевное и благородное слово, как это последнее обращение нашего Императора к войскам.
В этом Его приказе сказался весь облик русского Царя Николая Александровича: чрезвычайная простота и искренность, глубокая душевность, полное забвение своих личных интересов и горячая забота только о России и русском народе. Царь верил в силу народа, в свою, при нем, победоносную армию и он, забыв себя, указывал на необходимость «повиновения Временному правительству… слушаться начальников…»
В ночь на 8 (21) марта, по приказанию генерала Алексеева, был передан по телеграфу в армию прощальный приказ императора, лично написанный Государем поздно вечером 7 (20) марта.
Вот этот документ, полный исторической красоты и благородства:
«В последний раз обращаюсь к Вам, – писал Государь, – горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от Престола Российского, власть передана Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и Вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками, одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.
Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот – изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит.
Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь Ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.
Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Великой Родине.
Да благословит Вас Господь Бог и да ведет Вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий.
Николай».
И эти великие слова Императора Николая II к его армии деятелями революции, свергнувшими своего Царя, не были допущены к войскам. Генерал Алексеев, не подчиненный вообще военному министру, счел, однако, необходимым телеграфировать новому «главе военного ведомства» А. [И.] Гучкову, что Государем написано прощальное слово к войскам и в ответ получил из Петрограда спешное распоряжение, воспрещающее печатать и распространять прощальный приказ Царя.
Давний упорный враг Государя, один из главнейших деятелей революции и сам впоследствии признававшийся в существовании заговора, А. Гучков, с первых же часов своей «деятельности» совершает гнусный поступок, не допуская прощального слова Царя до рядов русских солдат. Как они боялись, что слово Царя западет в душу солдата, произведет смущение и вызовет негодование, ропот и контрреволюционное возмущение на фронте! Они опасались, что армия не с изменниками – и совершенно справедливо: тогда армия с изменниками еще не была, и в первые дни русские войска с фронта могли очень круто, «по-военному», расправиться со всеми изменниками, отнявшими у Императорской армии ее Верховного вождя. Сравнивая слова Государева приказа, которые дышат такой заботой о Родине, о «неослаблении порядка службы», с этими торопливыми распоряжениями Гучкова и K°, (в то же самое время не воспрепятствовавшими опубликованию, разрушавшего весь служебный строй, «приказа № 1 от 5 (18) марта»)