1. Отношения между правительством и Ставкой
Минувшая война не только в России, но и в остальных государствах, принявших в ней участие, развернулась в войну общенародную. Она поэтому несомненно требовала предельного напряжения всех живых и материальных сил борющейся нации. Чтобы дать это напряжение и тем облегчить победу, необходимо было обеспечить тесное единение фронта с тылом, армии с народом. Отсутствие такового единения составляло одно из самых больных мест в организации войны в России. Проистекало это больное явление из того, что в годы мира, правительством, которое не вело активной политики и вместе с тем, по причинам внутренним, опасалось приобщения населения к государственным делам, ничего не было сделано для создания в народе к моменту возникновения вооруженного конфликта соответственной «психологии». В силу этого население России в общем встретило войну без необходимого «пафоса».
Народ в России держался вдали от государственной жизни; ему были очень мало знакомы интересы страны и дальше своей деревенской колокольни он в большинстве мало что и видел. Нельзя отрицать, конечно, факта некоторого подъема настроения в населении в начале войны, но таковой сосредоточивался по преимуществу в городах, где больше следили за событиями, и главное, подъем этот имел только поверхностный характер. В глубине народа не было убеждения в необходимости победить, и запасные шли на призыв скорее из чувства послушания к требованиям власти, чем из патриотического сознания. Эта мысль лучше всего доказывается теми беспорядками, которыми в некоторых местах был отмечен призыв запасных.
В интеллигентских кругах также не было всеобщего подъема. Молодежь часто не стеснялась искать случая или уклониться от призыва вовсе, или пристроиться на службу в тылу. В свою очередь, и власть стала на ту ложную точку зрения, что войну можно выиграть без организации народных сил, усилиями одной армии, опирающейся на свой кадровый состав мирного времени и поддерживаемый правительством. Мобилизация армии не повлекла за собою мобилизации всей страны, т. е. приспособления строя всей ее жизни к суровым требованиям войны. Опыт Русско-японский войны в этом смысле не был достаточен. На факт объявления войны взглянули недостаточно серьезно; больше гадали о том, когда война может закончиться, чем думали, как бы придать ей силы для победного конца.
Недостаточная сознательность важности и ответственности наступившего с войною периода времени, была, таким образом, первою причиною тому, что внутренняя жизнь фронта и тыла, под коим следовало понимать всю страну, пошли не по одному руслу. Русские люди, покорные и в большинстве инертные, шли на призыв и умирали лишь до тех пор, пока не настали великие испытания. Очевидно, что в изложенных условиях достигаемые успехи не могли быть прочными. И когда в 1915-м году Германия нашла возможным, прочно укрепившись на Западе, сосредоточить против России свои главные силы, то Русская армия, к тому же лишенная боевых припасов, не могла не стать и не откатиться обратно на свою территорию.
Второй причиной расхождения жизни фронта и тыла явилось то недоверие, которое, как я уже имел случай отметить, сложилось при дворе к личности Великого князя, а за ним и к его ближайшим сотрудникам. Недоверие это было настолько чудовищно, что едва ли его целиком мог разделить лично Государь. По крайней мере, он тщательно скрывал все то, что ему нашептывалось, и, наоборот, всегда умел маскировать свое действительное отношение к Ставке знаками особого внешнего внимания к ней и расположения. Глубина всех подозрений стала известна лишь впоследствии, когда всеобщим достоянием явились письма Императрицы Александры Федоровны к ее супругу.
Из этих писем видно, что Императрица считала Великого князя опасным честолюбцем, ее больной мозг вместе с тем подозревал Ставку то в каком-то ужасающем предательстве, то в заговоре, имевшем целью низложение царствовавшего Императора и насильственное удаление ее в монастырь. Само собой разумеется, что все эти слухи, отнесенные к первому периоду войны, были сплошным вздором.
– Шпионы, находящиеся в Ставке, – писала Императрица по поводу одной из предполагавшихся поездок Царя на фронт, – сразу же сообщат немцам, и тогда их аэропланы начнут действовать.[96]
Надо было быть очень злостно настроенным и совсем не знать духовного облика Великого князя, чтобы можно было питать в этом смысле какие-либо опасения! Верховный главнокомандующий был одним из самых лояльных подданных своего Монарха. Подобно многим лицам, получившим религиозно-мистическое воспитание, он видел в русском Царе Помазанника Божьего и, только внутренне скорбя, что его окружали близорукие, а иногда и темные советники, стремился изыскать способы к улучшению положения. Тем не менее, недоверие к Верховному главнокомандующему Императрицы, не встречавшее должного отпора у Государя, несомненно, клало известный отпечаток на отношения к Великому князю правительства, среди членов которого было много закоснелых реакционеров и таилось, отчасти, желание подчеркнуть свою от Ставки независимость.
Этому способствовало и наше Положение о полевом управлении войск в военное время,[97] которое было составлено, как я уже отмечал в том предположении, что во главе действующей армии будет находиться сам Император. В этом случае на военном и морском министрах, органы которых должны были нести функции заготовителей всех снабжений, необходимых для армии и флота, естественно лежала бы обязанность быть выразителями и проводниками в Совете министров всех требований к стране войны. Через посредство этих лиц должна была быть устанавливаема прочная связь фронта с тылом и достигаемо необходимое объединение армии с народом в течение самой войны. С нарушением же основной схемы управления, т. е. со вручением обязанностей Верховного главнокомандующего особому лицу, оба министра выходили, таким образом, из подчинения Верховного главнокомандующего, который лишался возможности авторитетно влиять на Совет министров и чувствовать уверенность, что его требования будут исполнены. В Совете министров он не имел даже своего представителя!
В дополнение ко всей этой картине надо добавить еще и то, что начальник штаба Верховного главнокомандующего, вследствие недисциплинированности своего характера, легко переходившего допустимые границы, совершенно не сумел установить правильных отношений и приобрести необходимое влияние на направление деятельности министров, которые имели весьма много оснований жаловаться на его действия.
Держась, в силу своей неподготовленности в вопросах стратегии, по большей части нейтрально, он проявлял зато свою властную жестокость и мало дисциплинированный характер в отношениях своих с министрами и в доходивших на его разрешение делах внутреннего управления тем обширным районом, который, составляя театр военных действий, был, в известной степени, изъят из общего управления территорией всей Империи. B результате такого положения, многие министры избегали лично бывать в Ставке и входить с ним в общение: старый же председатель Совета министров И. Л. Горемыкин, чаще других навещавший Ставку, не пользовался в правительстве тем авторитетом, который соответствовал бы важности переживаемого военного времени.
Я не помню случаев посещения генералом Янушкевичем Совета министров, с целью установления единства взглядов взаимного обмена мнениями или подробного доклада о нуждах армии. Единственное соединенное заседание Совета министров и чинов Главнокомандования было то совещание, о котором читатель найдет сведения несколько дальше.
Жизнь в стране текла своим особым руслом, вне влияния на нее требований войны!
2. Шпиономания и тыловые непорядки
Уже неудачная Восточно-Прусская операция заставила русские войска с необычайной внимательностью взирать на все казавшиеся им подозрительными явления, происходившие кругом. С другой стороны, участники названного похода единогласно подтверждают о действительном наличии выдающейся организации помощи немецкого населения своим войскам. Вследствие этих причин, во всяком обывателе, шнырявшем на своей мотоциклете или велосипеде по восточно-прусским дорогам, русские войска склонны были видеть шпиона, высматривавшего их расположение или движение; во всяком мерцавшем огоньке, лишнем повороте колес ветряных мельниц или ударе колокола – чудилось, а может быть происходило и в действительности, – сигнализирование отрядам неприятеля. Так в русских войсках развилась нервировавшая подозрительность.
В польских местечках и городках, расположенных на территории России, подозрение в шпионаже по большей части падало на еврейское население, считавшееся более податливым на подкуп деньгами и другие меры неприятельского воздействия. Правильно или неправильно было это предположение – в этот вопрос я не вхожу, но общеизвестно, что в России еврейское население не пользовалось, в известных кругах, симпатиями, и к нему готовы были предъявлять всякие обвинения, до самых причудливых включительно. На предположении о нелояльности этой части населения России стали играть некоторые недобросовестные агенты полиции и контрразведки, видевшие в раскрытии возможно большего числа всякого рода шпионских организаций способ проявить свое служебное рвение, и тем выдвинуться по своей специальности. Война создавала для этого крайне благоприятную обстановку, ибо, рядом с напрасными жертвами контрразведки, несомненно существовали и действовали преступные организации, требовавшие беспощадной с ними борьбы и уничтожения. Времени разобраться было немного, шпионские организации были многочисленны и потому у наших агентов образовалась тенденция обвинять в предательстве огулом ту или другую часть населения, или категорию людей, вместо розыска действительно виновных отдельных лиц.
Ясно, что легче было подвести под подозрение все инородческое население: евреев, немцев, поляков или другие народности, чем выдвигать против того или другого отдельного лица какое-либо конкретное обвинение, которое еще нужно было показать. На почве этой обстановки, создаваемой, к сожалению, каждой войной, возникало много печальных случаев и недоразумений.
С началом наших военных неудач, подозрительность, естественно, увеличилась и захватила все больший и больший круг людей. Некоторые на этой подозрительности строили свою служебную карьеру, и я сам знавал одного очень крупного начальника, который, в период отступления русских войск из Галичины и Польши, хвастался, говоря: «Всякого инородца, которого я встречаю с лицом, обращенным к противнику, я рассматриваю как предателя России!..»
Особенно прославился своею жестокостью к инородцам начальник штаба Северного фронта генерал [М. Д.] Бонч-Бруевич.[98] Когда мне пришлось занять этот же пост после него, то первые недели едва ли не половину времени мне потребовалось употребить для разбора всякого рода жалоб на его деятельность. Этот Бонч-Бруевич слыл за антиправого, а его брат был известным большевиком, игравшим в начале революции большую роль. Впоследствии и правый Бонч-Бруевич оказался на службе большевиков. Недаром про него ходил пророческий рассказ, что во время маневров его суетливый начальник, терявший быстро голову, кричал: «Скачите, Бонч – направо, Бруевич – налево!» Такой способ двойного охвата всего обширного диапазона политических партий генерал Бонч-Бруевич и провел полностью в своей дальнейшей служебной карьере, пользуясь позицией, занятой его братом большевиком.
Разумеется, Ставка должна была дать в вопросе об отношении к инородцам соответственную директиву, и обязанность эта лежала на начальнике штаба Верховного, в распоряжении которого имелась гражданская канцелярия для всех дел по части управления населением, проживавшим на территории военных действий. Но, к сожалению, здесь-то именно и проявился мало уравновешенный характер начальника штаба Верховного, человека мало опытного и не ведавшего, что неправильно, хотя и слегка только нажатая сверху кнопка отражается внизу всегда чрезвычайно болезненными явлениями. Несомненно, что он «горел» праведной ненавистью ко всякой возможности предательства и шпионажа. Но от этого «горения», вследствие его неуравновешенной системы управления, к сожалению, много страдали не только отдельные лица, но и целые группы населения.
Недоверие обуяло в этот период времени Русскую армию не только в отношении мирного населения. Оно распространяюсь также частично на офицерский состав. Печальный образец представляет собою, например, дело бывшего подполковника [С. Н.] Мясоедова,[99] преступление которого так и осталось не достаточно доказанным.
В дневнике одного из чинов штаба генерала Алексеева[100] имеется по поводу этого дела следующий абзац:
«[М. С.] Пустовойтенко[101] (ближайший сотрудник генерала [М. В.] Алексеева) говорит, что, когда он прибыл с Алексеевым на Северо-Западный фронт, в разведывательном отделении штаба уже служил и работал прапорщик Владимир Григорьевич Орлов,[102] призванный из следователей по особо важным делам округа Варшавской судебной палаты. Он тогда же потребовал у него доклад по делу шпиона Мясоедова и, якобы, оказалось, что во всем обширном деле не было ни одного документа, объективно доказывающего виновность повешенного. Все инкриминируемое Мясоедову было таково, что никоим образом не доказывало чего-нибудь неопровержимого…»
Подобные же суждения приходилось встречать в воспоминаниях и других лиц. Много доставалось начальникам с немецкими фамилиями, из которых некоторые, чувствуя себя давно русскими, спешили ходатайствовать, даже об изменении своих фамилий. Лиц немецкого происхождения обвиняли в том, что они сумели, опираясь на министра двора графа [В. Б.] Фредерикса,[103] (кстати, не немца по происхождению) образовать в армии и даже вокруг русского Престола, замкнутую цепь членов сочувствующих Германии. Дело дошло до того, что Верховному главнокомандующему Великому князю Николаю Николаевичу пришлось издать особо строгий приказ, имевший целью положить предел необоснованным обвинениям, которые вносили лишь смуту и разложение в армейскую среду.
Особенно разрослись непорядки в ближайших войсковых тылах, во время отхода русских войск из Польши и Галичины. Великому князю, как Верховному главнокомандующему, и в этом вопросе пришлось самому вмешаться, напоминая телеграммами на имя главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала Алексеева о бессистемности эвакуационных распоряжений и о неправильно создавшемся у войск представлении, что принимаемые меры являются «репрессиями». Телеграммой, например от 20 июня 1915 г., Великий князь напоминает: 1) что удаляться и уничтожаться должно лишь то имущество, которое может непосредственно служить на пользу противнику, или препятствовать нашим военным действиям; 2) что при уничтожении, по распоряжению военных властей имущества, должны непременно составляться требуемые законом акты; 3) что население, при отсутствии крайней необходимости, не должно подлежать принудительному выселению и не должно лишаться необходимых запасов продовольствия; 4) что лицам, добровольно покидающим свой кров, должна облегчаться возможность выбора временного места жительства и 5) что члены одной семьи ни в коем случае не должны разделяться по различным пунктам.
Меры эти надлежало применять, разумеется, в одинаковой мере ко всем слоям населения безразлично. Но Верховный главнокомандующий принимал и более строгие меры к уничтожению тыловых безобразий. Так, например 6 июня 1915 г. Великий князь телеграфировал о необходимости предания военно-полевому суду командиров тех полков, «чины которых будут изобличены в учинении погромов!»
К сожалению, «шпиономания» внедрилась глубоко не только в армии, но и в народе, не исключая и царских дворцов. В придворных сферах в предательстве, и даже измене, тайком обвиняли даже Верховного главнокомандующего и его сотрудников, в народе же и в армии напротив, – подозрения в измене шли в царские покои. Все объясняли изменой. Это обвинение являлось простейшим способом облегчить свое личное неудовольствие, и в некоторых случаях оправдать неудачу. Чего проще: «Измена кругом!». В этом общем стоне только и проявлялось уродливое единение и общность настроений фронта и тыла, армии и народа. И если на фронте указанное настроение в силу дисциплинированности войск не давало еще вспышек, то в сердце России, в Москве, оно разразилось в июне 1915 г. огромными беспорядками, заставившими, наконец, Царя и правительство призадуматься над охватившим всех настроением.
3. 14 (27) июня 1915 г. В Ставке
Уже почти два месяца наши войска, не выдержав стремительного удара Макензена у Горлице и Тарнова, – находились в отступлении из Галичины. Попытки зацепиться за Вислоку и позднее за реку Сан не удались. Врагу был отдан обратно Перемышль и Львов, и уже недалеким казалось время, когда ужасы войны должны были коснуться наших собственных пределов.
Россия, оскорбленная военными неудачами, глухо волновалась. Слово «измена», как читатель уже знает, ходило кругом. Но и других поводов для недовольства было не мало. Наша центральная власть уже давно стала терять доверие широких общественных кругов и народных масс. Не Горемыкину, конечно, незадолго до войны назначенному на пост предстателя Совета министров, было под силу, хотя бы временно, на период войны, смягчить те причины, которые отделили власть от народа.
Все качества этого застывшего в своих воззрениях старца, не только внутренние, но и просто внешние находились в ярком противоречии с требованиями того трудного времени, которое надвинулось на Россию. Нужны были широкий государственный ум, железная воля, кипучая энергия. Наблюдая же Горемыкина во время мимолетных наездов в Ставку, я лично всегда выносил впечатление о нем, как о человеке, переутомленном жизнью и больше всего сосредоточенном на себе.
В таких условиях, внутри России, в ее сердце – Москве – накопившиеся нездоровые настроения разразились в начале июня 15-го года серьезными народными беспорядками. Полиция вначале бездействовала, и дала уличной толпе «разойтись». Сперва подверглись разгрому магазины, принадлежавшие лицам немецкого происхождения, а затем и вообще – носившие вывески с иностранными фамилиями. Возбужденные погромом люди стали, в конце концов, врываться в частные квартиры и громить находившееся в них имущество. Были случаи побоев и даже отдельных убийств. Постепенно беспорядки в городе разрослись и приняли кое-где враждебные правительству формы. Властям пришлось вызвать войска и прибегнуть к силе оружия. Только уступая этой силе, народные толпы, производившие волнения, рассеялись, и в Москве установился наружный порядок.
Причины волнений и погрома, происходивших в первопрестольной, объяснялись в то время различно. Наиболее простым было приписать беспорядки раздражению столичного населения против немцев. Они нас бьют на фронте, зато им здесь расправа в тылу. Взрыв оскорбленного народного чувства, – буйного, разнузданного, – но все же в основе своей имеющего нечто от патриотизма!
Такова была официальная версия местных московских властей по сведениям, дошедшим до Ставки. Но уже заграницей наши союзники взглянули на московскую вспышку более широко. Там в ней увидели проявление народного негодования и раздражения не только против немцев – наших военных противников, но и против союзников, оставивших нас одинокими в трудный период отхода из Галичины.
– За последнее время, – доносил телеграммой от 12 (25) июня наш посол в Париже – французское правительство и военные круги озабочены известием о неблагоприятном по отношению к Франции настроении общественного мнения, обвиняющего французскую армию в бездействии. Даже в недавних погромах в Москве – добавляет А. П. Извольский – здесь склонны видеть враждебное отношение русского народа не только к немцам, но и вообще к иностранцам.
– Во Франции обвиняют в создании такого настроения военную цензуру, давившую на прессу и не дававшую ей возможности говорить о потерях союзников в операциях у Арраса, предпринятых в начале мая, с понятной целью помочь нам. Операции эти, как известно, тянулись с перерывами до второй половины июня, но не сопроводились какими-либо заметными результатами.
В наших правящих кругах, люди, хорошо знавшие внутренние настроения народных масс взглянули на московские события с еще более общей точки зрения. Военные неудачи и одиночество России могли, конечно, служить «поводом», для взрыва, но столь бурное проявление народного гнева могло случиться лишь в обстановке крайнего раздражения внутренним положением в стране. Оскорбительные и грозные речи слышавшиеся по адресу царской семьи и гремевшего на всю Россию Распутина, были тому ярким доказательством.
Шутить с этими настроениями, да еще в условиях тяжелой войны – не приходилось.
События в Москве дали, поэтому, новый толчок тому течению, которое давно уже образовалось в среде Совета министров из более передовых его членов. Это течение, по сведениям Ставки, возглавлялось А. В. Кривошеиным[104] – главноуправляющим земледелием и поддерживалось С. Д. Сазоновым и некоторыми другими членами Совета министров. Все они настойчиво выдвигали необходимость правительству в своих действиях опереться на общественные силы и вообще, как говорили тогда, «открыть клапан сверху», дабы уже чувствовавшийся революционный вихрь не взорвал всей государственной машины изнутри.
Верховный главнокомандующий горячо сочувствовал этому движению и в Ставке были очень обрадованы известием о подробном и настойчивом докладе Императору Николаю II мнения названной группы министров, сделанном А. В. Кривошеиным. Император Николай II вообще не любил, чтобы отдельные министры затрагивали вопросы, касавшиеся общей политики государства. Однако, при отсутствии у Совета министров принятой всеми его членами единой программы и при окаменелости председателя, такие доклады являлись, в сущности, единственным средством доводить до сведения верховной власти об опасностях, которые ясно видели одни и не желали видеть другие члены высшего правительственного аппарата.
Точка зрения группы А. В. Кривошеина была поддержана Верховным главнокомандующим и в Ставке, как только в нее прибыл Государь, через несколько же дней после московских событий. К новой предполагавшейся программе, не шедшей, впрочем, далее увольнения некоторых наиболее дискредитированных министров и привлечены к делу обороны общественных сил, в Ставке добавляли еще необходимость обеспечения более тесной связи между фронтом и тылом, для начала которой Великий князь предложил собрать соединенное совещание из членов правительства и главного командования.
Вокруг верховной власти работали, конечно, и другие течения, но на сей раз Император, по-видимому, склонялся на сторону тех советчиков, которые являлись отголоском общественных желаний. Вначале были намечены более решительные перемены в составе правительства. Предусматривался уход Горемыкина, причем кандидатом на пост премьера называли в Ставке либо Кривошеина, либо Сазонова. Этого, однако, не случилось: Император не пожелал расстаться с «милым стариком», как Горемыкина называла Императрица. Должны были также оставить свои посты министр внутренних дел Маклаков (Н. А.),[105] военный – генерал [В. А.] Сухомлинов, юстиции – [И. Г.] Щегловитов,[106] и обер-прокурор Синода – [В. К.] Саблер.[107] Эти лица и в самом деле были постепенно уволены и заменены новыми министрами. Преемниками их соответственно явились: князь Н. Б. Щербатов,[108] генерал А. А. Поливанов,[109] А. Н. Хвостов[110] и А. Д. Самарин.[111]
Среди новых министров были не просто «новые» люди: большинство их были подобраны с известным символическим значением. Князь Щербатов довольно хорошо был известен в земских кругах; его лично знал и Великий князь, у которого брат нового министра полковник князь [П. Б.] Щербатов[112] состоял одним из адъютантов. Генерал Поливанов слыл опытным военным и администратором и пользовался особым доверием в среде членов Государственной думы; А. Д. Самарин – московский губернский предводитель дворянства выдвигался московскими общественными кругами и лучшею частью православного духовенства.
Соглашаясь на эти назначения, Император Николай поступался даже собственными симпатиями и симпатиями Императрицы. Генерала Поливанова, например, царская чета не любила именно за его близость к думским кругам; с именем же Самарина связывалось представление, как о лице, готовым пойти на решительные меры по оздоровлению высшего церковного управления и по борьбе с распутинским влиянием.
– Самарин пойдет против нашего друга и будет заступаться за епископов, которых мы не любим, – так писала о нем Императрица в одном из своих писем.
Поступаясь собственными симпатиями, Государь как бы этим самым доказывал искренность своих намерений стать на примирительную по отношению к общественным кругам позицию. В интересах сближения работы фронта с работой тыла и для обсуждения программы ближайших мероприятий, Император Николай II согласился собрать в Ставке под своим председательством соединенное совещание, почему Совет министров в обновленном виде выехал в Ставку в Барановичи, к 27 июня н. ст.
Это была с начала воины первая встреча Совета министров в его почти полном составе с Верховным главнокомандующим и его начальником штаба. Правда, в отдельности, председатель совета и некоторые министры навещали Ставку и раньше, но беседы с И. Л. Горемыкиным, в силу его известной политической предвзятости и старческой немощности, не могли иметь решающего значения; с отдельными же министрами официально обсуждались в Ставке лишь вопросы частного характера. Фронт и тыл до того времени были разъединены взаимным недоверием и каким-то особенно упорным нежеланием признать необходимость общей согласованной работы для достижения конечного успеха.
Наша тихая и скромная Ставка, расположенная в обширном сосновом лесу близ станции Барановичи, приняла уже накануне совещания праздничный вид. Появились министерские вагоны. Необычно загудели автомобили, развозившие по Ставке приехавших из столицы лиц, которые своими белыми, свежими кителями, резкими пятнами выделялись на общем серо-зеленом фоне. Прибывавшие министры оставались жить в тех же вагонах, в которых они приехали из столицы. Такое размещение вызывалось тем, что сама Ставка в период своего пребывания в Барановичах продолжала тесниться в вагонах.
В императорском же поезде оставался жить и Государь со своей свитой, в периоды довольно частых, хотя непродолжительных наездов его в Ставку. Для царского поезда была устроена своя особая ветка в нескольких стах шагах от ветки к Ставке. К Царскому поезду была проложена также своя автомобильная дорога. Зимою Государь принимал приглашаемых к нему лиц в вагоне-столовой, передняя часть которого служила небольшой гостиной. Вагон этот впоследствии стал историческим, так как в нем Император Николай II подписал акт о своем отречении от Престола.
Летом, в виду жары, на лесной полянке подле царского поезда быль раскинут просторный шатер-столовая. В этом шатре и было назначено намечавшееся совещание. Чрезвычайно трудно, после длинной цепи пережитых разочарований, передать то торжественно-светлое настроение, которым была охвачена Ставка в день 27 июня 15-го года! Чувствовали приток свежих сил и чудился поворот к лучшему будущему!
День по погоде выдался на славу. Солнце с утра заблистало ярко и облипало всех своими светлыми радостными лучами. По случаю воскресного дня, наша походная церковь, устроенная в деревянном бараке и украшенная старинными иконами, наполнилась утром до отказа. Вдохновенно служил протопресвитер военного и морского духовенства о. Георгий Шавельский, в сослужении нескольких военных священников и монахов, привезших из дальних монастырей особо почитаемые иконы. Одна из них была немой свидетельницей Бородина. Трогательно пел небольшой, но прекрасный мужской хор певчих.
Император Николаи II и рядом с ним Верховный главнокомандующий русской действующей армией!.. Оба фанатично религиозные они занимали свои обычные места в церкви на левом клиросе. Их почти не было видно: только в короткие периоды коленопреклонений, педантично ими выполнявшихся, вырисовывались их силуэты. Вся середина церкви была занята белой группой приехавших министров, окруженных чинами Ставки, в их серых рабочих кителях. У всех торжественно-серьезные лица, отвечавшие внутреннему настроению радостного ожидания…
После завтрака, в 2 часа дня, началось совещание. Как я уже сказал, оно происходило под председательством Государя. Первым докладывал приглашенный в Ставку главнокомандующий в Москве князь [Ф. Ф.] Юсупов[113] о недавних событиях в первопрестольной. Доклад этот и послужил основанием для суждений о внутреннем состоянии России. Совещание в своем большинстве решительно высказалось за скорейший созыв Государственной думы и за необходимость обращения Императора Николая II к русскому народу с призывом проявить, совместно с правительством, усилие для доведения войны до победного конца. Все эти меры искренно поддерживались Великим князем Верховным главнокомандующим. Затем совещание перешло к вопросу о средствах к коренному обновлению нашей армии и к улучшению условий ее пополнения и снабжения. Решено было произвести досрочный призыв новобранцев, а для улучшения условий снабжения армии – призвать общественные элементы к тесному сотрудничеству с властью и в этой области.
Проект обращения Царя к народу был тут же в совещании прочитан А. В. Кривошеиным. Составленный в виде особого рескрипта на имя председателя Совета министров, он говорил о том, что затянувшаяся война требует для доведения ее до благополучного конца дальнейших напряжений, и что в виду этого правительство, общественные учреждения, русская промышленность и весь русский народ, без различия взглядов и положения, призываются к сплоченной дружной работе для потребностей войны.
«Образовав по вопросам снабжения армии особое совещание, с участием членов законодательных учреждений и представителей промышленности, – говорилось от лица Государя в рескрипте, – я признаю необходимым приблизить и время созыва законодательных учреждений, дабы выслушать голос земли русской».
Затем совету министров указывалось ко времени созыва Государственной думы разработать законопроекты, «вызванные потребностями военного времени»… По окончании совещания участники его получили приглашение к торжественному высочайшему обеду, причем перед обедом члены обновленного совета министров были сняты в общей группе, с Государем в центре, как бы в удостоверение нового курса правительственной политики. Обед, в общем, прошел в столь же повышенном настроении и только мой сосед – А. Д. Самарин – относился пессимистически к будущему. Затем вечером, по окончании обеда, часть министров, с А. В. Кривошеиным во главе, прошли в мой рабочий кабинет, чтобы выслушать доклад о положении дел на фронте. К сожалению, я не мог их порадовать какими-либо утешительными сведениями с фронта, и, напротив, счел себя обязанным предупредить о вероятном оставлении нами в будущем Варшавы. Тем не менее, хотелось верить и верилось, что в задуманном общении Ставки, правительства и всего русского народа найдутся новые силы для выправления трудной обстановки того времени.
Увы! «Не вливают нового вина в старые мехи». Одно оставление на высоком, ответственном посту И. Л. Горемыкина – должно было подорвать доверие к прочности нового курса.
Открытие Государственной думы затягивалось и было выполнено лишь ко дню годовщины объявления войны. Правительство, в конце концов, не приняло программы образовавшегося в думе Прогрессивного блока,[114] который предложил ему свою поддержку, и отказало в образовании кабинета «пользующегося доверием страны». Постепенно наиболее передовые министры, мечтавшие о примирении и совместной работе с Государственной думой, принуждены были оставить свои посты.
Русская армия продолжала отступление. Война была перенесена на родную территорию, и над Россией стали сгущаться темные сумерки…