ие Великим князем Николаем Николаевичем поста Верховного Главнокомандующего и его деятельность на Кавказе
1. Зарождение мысли о смене первого русского Верховного Главнокомандующего
Читатель вероятно помнит, что к концу августа 1915 г. обстановка на фронте сложилась таким образом, что главная масса войск, именно 8 армий из 11, оказались в распоряжении главнокомандующего Северо-Западным фронтом, генерала Алексеева; последний, таким образом, оказался почти полным хозяином положения на путях к северу от Польши. Даже выделение из числа войск ему подчиненных, особой группы корпусов для образования Северного фронта, могло быть выполнено не тогда, когда в этом почувствовалась необходимость по оценке Ставки (конец июля), но лишь месяцем позже, т. е. тогда, когда обход немцами русских армий, отступавших по московским путям, направленный через Риго-Шавельский район на Свенцяны, стал уже вполне очевидным фактом. Столь решительное влияние личности главнокомандующего Северо-Западным фронтом и то непротивление, которое ему оказывалось Великим князем, несмотря на настойчивые доклады Ставки о необходимости проявления его собственной воли, ясно указывали, что дни первой Ставки сочтены и что в будущем генералу Алексееву суждено стать руководителем операций русских армий. Но в какой роли?
Вот что в это время происходило в Петрограде, по записи тогдашнего военного министра генерала Поливанова:
«Во вторник, 4 августа, после обычного доклада, имевшего место в Царскосельском дворце, Государь обратился ко мне и высказал, что он намеревается вступить в Верховное командование армиями».
«На мое возражение, что он, таким образом, берет на себя задачу, превосходящую силы человека, ибо положение страны требует ныне большого к себе внимания и непрерывного общения с правительством, я получил ответ, что министры будут ездить в Ставку, и он сам от времени до времени будет приезжать в Царское Село, и что вообще данное решение принято им твердо…»
Затем, Император Николай II, по рассказу автора воспоминаний, вынул из стола исписанный листок бумаги, оказавшийся проектом его письма к Великому князю Николаю Николаевичу. Проект этот начинался с указания на тяжелое положение армий, которое не позволяет Государю более оставаться вдали от них; в силу этого Император Николай и решил исполнить свое первоначальное намерение стать самому во главе действующей армии. Начальником штаба к себе Государь избрал генерала Алексеева. Далее в проекте письма высказывалось несколько слов благодарности Великому князю за понесенные им труды и просьба принять на себя главное командование войсками на Кавказском фронте, со званием наместника, взамен графа [И. И.] Воронцова[-Дашкова],[171] увольнявшегося по болезни.
Не теряя надежды хотя бы отдалить смену Великого князя, пользовавшегося всеобщим доверием общества и учитывая всю опасность могущую произойти от этого шага, генерал Поливанов пытался представить Государю ряд военных соображений, по которым перемена Верховного командования являлась нежелательной в период незакончившегося еще отхода армий на новые рубежи в тылу, когда тыл переполнен беженцами и эвакуируемым имуществом и когда не сегодня – завтра положение еще более может ухудшиться. Но Император Николай II не сдавался ни на какие доводы. Решение его осталось непреклонным, и он поручил генералу Поливанову возможно скорее отвезти в Ставку письмо, которое обещал изготовить к отправлению не позднее следующего дня.
Мысль о личном предводительствовании всей действующей армией преследовала Государя с самого начала войны. Читатель знает, что только горячие советы министров помешали тогда осуществлению этой мечты. Но при вручении Главнокомандования армиями Великому князю Николаю Николаевичу в соответственном акте была сделана оговорка: «доколе Государь сам не примет на себя это командование». Теперь, когда «отечество оказалось в опасности», Государю естественно было думать, что настал час осуществить прерогативу Самодержавного Царя и стать самому во главе войска. В этом решении Император был укрепляем не только советами Императрицы, но также многих придворных, уже давно втайне интриговавших против Великого князя Николая Николаевича, подозревая его в желании мятежным путем захватить Царский Престол для себя. Во всей этой грубой интриге одно из первых мест занимал прославленный «старец» Григорий Распутин, для которого во времена пребывания Николая Николаевича в Ставке, были закрыты все пути влияния на ход войны.
Выполняя волю Государя, генерал Поливанов в один из дней, почти накануне перемещения Ставки из Барановичей в Могилев, прислал телеграмму на имя Верховного главнокомандующего с вопросом, когда Великий князь может его принять. Этот предварительный запрос был, конечно, знаменателен, ибо военный министр всегда имел доступ в Ставку, а для информирования, не в отъезде ли Верховный главнокомандующий, достаточно было бы и простого сношения по прямому проводу каких-либо второстепенных агентов. Свиданию, таким образом, умышленно придавался, в некотором роде, официальный характер. Так как все эти сношения происходили почти накануне переезда в Могилев, то Великий князь приказал ответить, что примет генерала Поливанова уже в новом месте расположения Ставки.
20 августа Верховный главнокомандующий и оперативная часть штаба выехали в Могилев, где Великий князь был торжественно приветствован местными властями и обществом. С вокзала все прибывшие проехали в городской собор. Там духовенством, в присутствии многочисленной толпы народа, был совершен торжественный молебен. Все горячо молились о даровании русским армиям победы. По окончании молебна Великий князь из собора отбыл в место расположения Ставки.
Верховный главнокомандующий, начальник штаба и лица ближайшей свиты разместились в нижнем этаже губернаторского дома. Дом этот стоял на правом высоком и крутом берегу реки Днепра; с одной стороны к нему примыкал небольшой, но тенистый сад, а из окон второго этажа дома открывался просторный вид на луга и леса Заднепровья. Верхний этаж дома оставался не занятым, на случай приездов в новую Ставку Государя. Этаж этот состоял из большого зала, в несколько окон, такой же столовой, «красной» гостиной, с мебелью из золоченого дерева, и еще нескольких задних комнат. Официально весь этот этаж числился оставленным для Государя, но, ввиду общего недостатка помещений, ближайшие к Верховному лица, столовавшиеся вместе с ним, временно пользовались там находившийся столовой. Управление генерал-квартирмейстера с оперативным телеграфом поместилось в освобожденном доме губернского правления, находившемся рядом с домом губернатора. В этом же доме оказалось помещение и лично для меня. Перед зданием губернского правления находился небольшой запущенный сквер и посредине его солнечные часы, сохранившиеся со времен царствования Императора Александра I и расположения в Могилеве штаба 1-й армии.
Немедленно, по прибытии в новое место расположения Ставки моего управления, застучали Юзы[172] и деятельность штаба принял свои обычные формы. На следующий день вечером в Могилев прибыл военный министр генерал Поливанов. На вокзале он был встречен одним из адъютантов Великого князя, с которым приехавший и отправился в губернаторский дом. Великий князь принял военного министра в «красной» гостиной второго этажа и здесь прочел адресованное ему письмо Государя.
«Я почувствовал, – вспоминает А. А. Поливанов, – свою задачу облегченной, когда, после моих слов о том, что, ввиду трудного положения наших армий, Государь не считает себя в праве оставаться вдали от нее и решил принять верховное главнокомандование, Николай Николаевич широким жестом перекрестился…»
Только после возвращения в Петроград Государь Император разрешил генералу Поливанову осведомить Совет министров о принятом им решении, до этого же дня лишь один председатель Совета министров, старик Горемыкин, не умевший или не желавший перечить Государю, был осведомлен о принятых Императором Николаем шагах. Государь очень благодарил военного министра за хорошо им исполненное «трудное», как он выразился, поручение. Пожалуй, покажется странным, в чем именно заключалась его трудность? Но двор жил не реальной жизнью» а в мире «воображений»!..
Недоверие к лояльности Великого князя было настолько сильно, что, как это видно из одного письма Императрицы, волнения не оставляли ее, пока Великий князь Николай Николаевич, которого в семье звали попросту «Николаша», не уехал совсем из Ставки.
В Совете министров только один старец Горемыкин отнесся беспрекословно к желанию Государя стать во главе действующей армии. По воспоминаниям А. А. Поливанова, Горемыкин неизменно повторял: «что же делать, так Государю угодно!»… Большинство же министров, и в особенности А. В. Кривошеин, главноуправляющий земледелием, и С. Д. Сазонов, министр иностранных дел, ясно отдавали себе отчет в возможных последствиях намечавшегося шага, который считали крайне неосторожным. Они просили Императора Николая II выслушать их соображения о затруднительности выполнения тех изменений в высшем управлении войсками, которые были предположены.
В первых числах сентября желание министров было удовлетворено, и Совет министров собрался у Государя в Царском Селе. Император Николай II прибыл на совещание и, заняв место посредине стола, открыл заседание. Он спокойно выслушал от И. Л. Горемыкина несколько нейтрально произнесенных им слов, из которых должен был осведомиться, что Совет министров, узнав о скором отъезде Царя в армию, выражает желание получить непосредственно от Его Величества указания по ряду основных вопросов. Вслед за тем стали говорить министры, настаивавшие на личной встрече с Государем; они выражали свои опасения по поводу того трудного положения, в котором окажется страна, лишенная непосредственного пребывания главы государства в столице. Делались также указания на то, что Великий князь Николай Николаевич, хотя и терпел военные неудачи, но последние не могут быть приписаны ему, а общей обстановка, и потому смена его не будет понята обществом. Однако, все это, по-видимому, высказывалось в столь осторожной форме, что слова говоривших министров не остановили Государя в принятом им решении, о чем он и объявил вполне твердо собравшимся. Министры разъехались в очень подавленном настроении.
Среди невысказанных причин, делавших опасным постоянное пребывание Императора Николая при действующей армии, была одна, которая беспокоила очень многих министров: это вероятное укрепление влияния на государственные дела Императрицы Александры Федоровны. Известно было, что она считала себя как бы естественной заместительницей Императора в столице и нетрудно было предвидеть, что, с отъездом Государя в Ставку, Горемыкин, а за ним и другие менее самостоятельные министры станут ездить к ней с докладами и подчиняться ее распоряжениям. Так это и случилось на самом деле. А между тем, отметая всякое подозрение в ее действительной преданности России, все же необходимо сказать, что Императрица Александра Федоровна была центром всех безответственных влияний, которые в корне подтачивали царскую власть в России.
Огорченные всем происшедшим министры, наиболее чутко относившиеся к предстоящему событию, собрались на следующий день у С. Д. Сазонова и, обсудив положение еще раз, решили обратиться к Императору Николаю с особым письмом:
«Всемилостивейший Государь!» – писали они.
«Не поставьте нам в вину наше смелое и откровенное обращение к Вам. Поступить так нас обязывает верноподданнический долг, любовь к Родине и тревожное сознание грозного значения совершающихся ныне событий».
«Вчера в заседании Совета министров, под Вашим личным председательством, мы повергли перед Вами единодушную просьбу о том, чтобы Великий князь Николай Николаевич не был отстранен от участия в Верховном командовании армией. Но мы опасаемся, что Вашему Императорскому Величеству не угодно было склониться на просьбу нашу и, смеем думать, всей верной Вам России».
«Государь, еще раз осмеливаемся Вам высказать, что принятие Вами такого решения грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и династии Вашей тяжелыми последствиями».
«На том же заседании воочию сказалось коренное разномыслие между председателем Совета министров и нами в оценке происходящих внутри страны событий и в установлении образа действий правительства».
«Такое положение, во всякое время недопустимое, в настоящие дни гибельно».
«Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине».
Письмо было подписано восемью министрами и передано по принадлежности. Оно осталось, однако, без ответа и всякого положительного результата.
На следующий день, 4 сентября, в одной из парадных зал Зимнего Дворца, под председательством Государя, состоялось торжественное заседание Особого совещания по обороне в присутствии членов этого совещания от Государственного совета и Государственной думы, а вечером того же дня Император Николай II отбыл в Ставку.
Царь выполнил свое намерение вопреки данным советам. Министры же, подписавшие приведенное выше письмо, были впоследствии постепенно уволены от занимаемых ими должностей. Царь не простил им их откровенности.
2. Впечатление в Ставке, в обществе и за границей от происшедшей перемены
Великий князь Николай Николаевич после письма от Государя, которое предрешало его уход из Ставки, держал себя с полным самообладанием и спокойствием. Как было уже отмечено, содержание этого письма едва ли могло быть для него неожиданностью; пост же наместника на Кавказе, предоставлявшийся ему, всегда считался в России одним из самых почетных, тем более сопряженный со званием главнокомандующего Кавказский отдельной армией.
Находившийся с 1905 г. на Кавказе граф Воронцов-Дашков до своего назначения туда был, во все время царствования Императора Александра III,[173] министром Императорского двора и считался одним из самых приближенных к этому Императору сановников. Со своего поста он был теперь снят лишь с целью освобождения занимавшейся им высокой должности для Великого князя Николая Николаевича. Император Николай II, желая смягчить удар, написал Воронцову собственноручное письмо и наградил его высоким орденом Святого Георгия 3-й степени «за искусное руководительство доблестною Кавказскою армией, геройскими подвигами которой достигнуты блестящее боевые успехи в делах против турок».
В письме, помеченном 23 августа, Император писал: «Считаю нужным предупредить Вас, что я решил взять руководство действиями наших армий на себя. Поэтому Великий князь Николай Николаевич будет освобожден от командования армиями, с назначением на Ваше место. Уверен, что Вы поймете серьезность причин, которые заставляют меня прибегнуть к столь важной перемене…»
Старый испытанный друг Царской семьи принял удар и отвечал с полной откровенностью, но и придворною осторожностью: «Ваше Величество желаете стать во главе армий. При этом для дальнейших событий по управлению обширным Российским государством необходимо, что бы армия, под Вашим начальством, была бы победоносной. Неуспех отразился бы пагубно на дальнейшем царствовании Вашем. Я лично убежден в окончательном успехе, но не уверен в скором повороте к лучшему…»
Посещение военным министром Ставки, на следующий же день по прибытии ее в Могилев, прошло для большинства незамеченным. Генерал Поливанов прибыл поздно вечером и в тот же день из нее уехал. Правда, направление его на Волковыск, где располагался штаб главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала Алексеева – будущего начальника штаба Верховного, могло вызвать кое-какие подозрения, но об этом знали только некоторые чины железнодорожного управления. Лично мне показалось странным, что генерал Поливанов не зашел ко мне, что он обычно делал, но, отвлеченный работой, я об этом факте вскоре забыл думать.
Лишь на следующий день утром я был несколько озадачен обращением ко мне состоявшего при Ставке Великого князя Дмитрия Павловича:
– Воображаю, что передумали вы в течение минувшей ночи, сказал он мне.
Должен, впрочем, сознаться, что и в этой фразе я не дал себе должного отчета. Я приписал ее впечатлению от случайно прочтенного молодым Великим князем какого-либо печального донесения с фронта, который давно уже перестал радовать своими известиями. Лишь тогда, когда несколько позднее, в мой рабочий кабинета почти ворвался начальник штаба генерал Янушкевич, который сообщил мне взволнованным голосом о приглашении Великого князя зайти немедленно к нему, я догадался о причине его волнения.
– Его Высочество очень огорчен, – сказал Н. Н. Янушкевич, – что о существе вчерашнего приезда в Ставку военного министра вы узнали не лично от него.
– Я и до сих пор нахожусь фактически в неведении о том, что произошло, – ответил я. Лишь ваше волнение и выражение вами огорчения Великого князя заставляют меня догадываться, что дело идет о предстоящих изменениях в составе Ставки. Я к ним вполне готов.
С такими словами мы оба отправились к Верховному главнокомандующему, избегая говорить о главном и делясь по дороге впечатлениями о различных вопросах второстепенная характера.
Великий князь принял меня наверху, в той же красной шелковой гостиной, в которой накануне он принимал военного министра. Данная обстановка приема была для меня необычна, так как по принятому с самого начала войны порядку, оперативные доклады происходили всегда в моем кабинете, куда приходил Великий князь и где находились все необходимые для справок карты и схемы. Я более не сомневался в содержании предстоящей беседы. Быстро встав мне навстречу и держа в руках полученное письмо, Великий князь поспешил усадить меня в ближайшее к нему кресло и дрожащим от волнения голосом стал вслух читать полученное им накануне от Государя Императора Николая II письмо.[174] Я полагаю, что текст этого письма был или изменен в последнюю минуту Государем, или же мне читалось оно с некоторыми изменениями и дополнениями, так как в прочитанном тексте не заключалось некоторых мест, о которых говорит в своих воспоминаниях генерал Поливанов. Именно, не было указаний ни о том, что Великий князь может взять с собою на Кавказ генерала Янушкевича, как равно ничего не говорилось о судьбе государевой свиты генерал-майора князя Владимира Орлова,[175] исполнявшего при Императоре Николае II обязанности начальника военно-походной канцелярии.
Излагалось только, что Государь избирает себе начальником штаба генерала Алексеева; что же касается генерала Янушкевича и генерала Данилова, читал Великий князь, то им выражалась от Высочайшего имени благодарность за понесенные труды, и указывалось, что Государь оставляет на себе лично заботу по устройству их дальнейшего служебного положения. О князе Орлове в письме не упоминалось вовсе и фраза: «…что касается Влади Орлова,[176] то я тебе его дарю», которая впоследствии охотно распространялась в обществе, то она мне лично кажется апокрифической, и, во всяком случае, ее содержание совершенно не подходило к тону всего письма, составленного во вполне корректных и серьезных выражениях.
Князь Владимир Орлов считался одним из самых преданных и близких людей к Императору Николаю II. Свою преданность он, по ходившим рассказам, полностью проявил в революционный 1905 г., когда неотлучно находился при особе Императора, выполняя добровольно даже обязанности шофера царского автомобиля. С появлением при дворе Распутина, князь Орлов вступил в упорную борьбу с «темными влияниями», которые охватили двор, и эта борьба сблизила его с Великим князем Николаем Николаевичем в период пребывания последнего в Ставке. Теперь он пал жертвою интриг вместе с Великим князем.
Прочитав письмо Государя, Великий князь Николай Николаевич поднялся с дивана, на котором сидел, и, подойдя вплотную ко мне, выразил сожаление, что содержание Государева письма стало в Ставке известно ранее, чем он успел о нем сообщить мне. Затем в теплых выражениях просил меня принять его душевную благодарность за совместную годовую работу. Верховный главнокомандующий при этом высказал, что не было случая, когда бы он был мною недоволен. «Я особенно ценил, – добавил он, – ваши откровенный мнения, которые вы не стеснялись высказывать во всех случаях».
Поблагодарив Великого князя за деликатное внимание и лестную оценку моей деятельности в Ставке, я обратился к нему с просьбой исходатайствовать мне строевое назначение, которое отвечало бы моему давнишнему желанию – ознакомиться с современными условиями войны, находясь в командной должности.
– Очень советую вам, – возразил Великий князь, – положиться в этом отношении на слова Государя, выраженные им в его рескрипте на мое имя.
И в этих словах, как нельзя отчетливее выразилась та корректность, которую Великий князь всегда проявлял по отношению к Царской воле. Тем не менее, по прибытии в Ставку Государя, мне было предложено через генерала Алексеева занять пост командира 25-ro корпуса, который я с радостью и принял.
«В пятницу, 20 августа, – записывает в своем дневнике, в день своего отъезда в Ставку, А. А. Поливанов, – я был у председателя Совета министров И. Л. Горемыкина и изложил ему мой разговор с Государем, не скрывая волнующей меня трудности поручения, следствием коего несомненно будет затаенная обида Великого князя и что еще важнее, смущение в обществе, не перестающем взирать на Николая Николаевича с чувством доверия, и потому способными признать его смену и несправедливой и нежелательной…»
Мне приходилось слышать уже здесь за границей, в эмиграции, что молодые офицеры Ставки мечтали уже тогда о какой-то перемене, базируясь на твердом убеждении Великого князя Николая Николаевича в необходимости довести войну до победного конца и, якобы, колебаниях в этом отношении, приписывавшихся Императору Николаю II.
«Великий князь, очень популярен не только в армии, но и в стране, – пишет 4 сентября 1915 г. директор дипломатической канцелярии при Ставке князь Кудашев своему министру С. Д. Сазонову. – Его немилость будет, несомненно, широко и успешно использована для поколебания престижа Государя и всего монархического начала. Уже теперь, среди офицеров слышно такое суждение: Великий князь стоял за войну à outrance.[177] Свергла его немецкая партия и, чтобы ни говорили, a партия эта желает мира, который и будет заключен в октябре. Если даже это не так, то важна возможность такого толкования у офицеров. При этом под офицерами я отнюдь не подразумеваю приближенных к Великому князю, а среднюю серую массу офицерства…»
Из всего выдержанного поведения Великого князя, было, однако, ясно видно, что лично он был вне всяких подозрений в смысле поощрения подобных слухов. В интересах справедливости, надо, впрочем, сказать, что, хотя авторитет Великого князя, с наступлением неудач на фронте, нисколько не пострадал, все же обаяние царского имени в Русской армии было в то время еще столь велико, особенно среди младшего строевого командного состава, что какое-либо покушение на умаление этого имени было едва ли ж возможно.
Более серьезные и уравновешенные люди мечтали о другом: у них, не знавших целиком содержания вышеприведенного письма Государя, все еще оставалась надежда, что перемены в Ставке не коснутся Великого князя и что он останется или на своем посту Верховного главнокомандующего, или в должности начальника Государева штаба. При этом вспоминали старое положение о полевом управлении, согласно которого, в случае приезда Государя к действующей армии, Главнокомандующий принимал на себя обязанности его начальника штаба.
«До приезда Государя сюда, – писал из Ставки 5 сентября уже известный читателю князь Кудашев, – мы все надеялись, что вопрос будет перерешен в смысле оставления Великого князя во главе армии и что, в случае принятия Государем Верховного командования, Великий князь сделается начальником штаба. К сожалению, это не вышло, и Великий князь завтра едет на Кавказ с остановкою на несколько дней в своем имении. Он, безусловно, считает себя уже смещенным и не желает подавать вида, что желал бы сохранить Верховное командование…»
Сдержанное, чтобы не сказать больше, отношение к решению Императора Николая II стать во главе войск проявило также общество, а равно члены Императорской фамилии, из числа которых многие делали Государю осторожные предупреждения. Ходили даже слухи, что один из самых близких к Царской семье молодых великих князей выезжал спешно из армии в Петроград, рассчитывая повлиять на изменение принятого решения. На чрезвычайном собрании Московской городской думы, к мнению которой прислушивались все городские управления России, было вполне громко высказано очень много протестов против царского решения. Но особенно горячо отнеслась к этому вопросу Государственная дума, председатель которой М. В. Родзянко[178] в особом письме «умолял» Государя отказаться от своего решения и не рисковать царским авторитетом.
Всем было хорошо известно, что Император Николай II не обладал ни необходимыми знаниями, ни опытом, ни волею, и что весь его внутренний облик мало соответствовал грандиозному масштабу войны. При таких условиях нахождение при Государе даже столь надежного начальника штаба, как генерал Алексеев, страдавшего, впрочем, также недостатком волевых качеств и организаторских способностей, что заставляло его часто размениваться на мелочи, – не обещало обеспечить достижения необходимых результатов.
Уход Великого князя с поста Верховного вызвал большую тревогу во Франции. Французский посол в Петрограде M. Палеолог писал: «Отныне я готов ко всему». Вся заграничная печать с большим пессимизмом отнеслась к совершившимся переменам и уже одно внимание, уделенное данному событию, доказывало всю значительность происшедших перемен. Одни органы печати видели в этом уходе желание Царя стать ближе к своему народу, другие указывали, что Великий князь пал жертвою своей огромной популярности. При этом в некоторой части заграничной печати Великий князь оценивался, как вождь России, перед которым совершенно стушевалась личность царствующего Императора. Решительно все признавали военные способности ушедшего и считали Великого князя Николая Николаевича искусным стратегом, которому почти всегда удавалось со своими армиями появляться именно там, где это требовалось общей обстановкой. Неудачи лета 1915 г. большинство газет не ставило в вину Великому князю, приписывая таковые или общим причинам, или недостатку вооружения и боевых припасов. «Мы не можем не признать, – писала одна очень распространенная газета в Германии, – что наш бывший противник был храбрым и честным врагом…». Отмечалось, что войне была посвящена вся жизнь Великого князя, что он, будучи ярым противником немцев, оказал величайшие незабываемые услуги союзникам и что его наступление на Карпаты, явившееся началом его конца, диктовалось его убежденным панславизмом. «Может быть, – восклицает одна из видных немецких газет (“Berliner Local Anzeiger”), – в глубине его души таится надежда вернуться когда-нибудь в роли спасителя отечества от внутреннего врага!»
«Едва ли перемена в Верховном главнокомандовании изменит исход войны, – писала “Vossische Zeitung”. – Выступление русского Самодержца в роли Верховного главнокомандующего скорее является доказательством предстоящего развала армии и государства. Во всяком случае, падение Великого князя вызывается скорее причинами политическими, чем военными соображениями…»
Интересно отметить, что генерал Брусилов, перешедший впоследствии на службу большевиков, a ранее бывший сотрудником Великого князя, хорошо его знавший, так отзывается в своих воспоминаниях о Великом князе Николае Николаевиче: «По моему мнению, в это время лучшего Верховного главнокомандующего нельзя было найти. Это человек, несомненно, всецело преданный военному делу, и теоретически и практически знавший и любивший военное ремесло. По натуре своей он был страшно горяч и нетерпелив, но с годами успокоился и уравновесился. Назначение его Верховным главнокомандующим вызвало глубокое удовлетворение в армии. Войска верили в него и боялись его. Все знали, что отданное им приказание должно быть исполнено, что отмене оно не подлежит и никаких колебаний не будет…» Но еще любопытнее то, что большевистская власть в России нашла возможным оставить этот отзыв в своем издании, признав, таким образом, это суждение справедливым…
3. Царь в Ставке
За несколько дней до приезда в Могилев Императора Николая II, в Ставку прибыл его будущий начальник штаба генерал Алексеев.
«В тот же день, – доносит об этом факте С. Д. Сазонову Кудашев, – генерал Янушкевич сдал ему должность и поселился в вагоне. Великий князь держит себя безупречно и с полным самообладанием…»
Меня М. В. Алексеев просил остаться еще несколько дней в должности для установления более полной преемственности. Я поставил естественным условием быть освобожденным от обязанностей генерал-квартирмейстера до приезда Государя в Ставку. Государь прибыл в Могилев утром в воскресенье, 5 сентября. Отбыв обычные официальные встречи, он в тот же день принял на себя предводительствование действующими войсками. Однако Император не сразу занял губернаторский дом, а продолжал жить в своем поезде, в котором приехал из столицы. Для установки этого поезда была подготовлена особая ветка, отводившая царские вагоны от вокзала вглубь какого-то частного сада. Расположение царского поезда оказалось очень удаленным от места пребывания штаба и, чтобы достичь его, приходилось пересекать едва ли не весь город. Обстоятельство это весьма затрудняло личные сношения с Императором, который лишь однажды в день, по утрам, приезжал для выслушивания доклада в управление генерал-квартирмейстера.
Было вполне очевидно, что пребыванием Государя в поезде, несмотря на оставление незанятым всего верхнего этажа губернаторского дома, делался ясный намек на желательность возможно спешного отъезда Великого князя из Ставки. Ему было указано ехать на Кавказ, не заезжая в Петроград, и, только во внимание к его просьбе, он получил разрешение заехать по дороге на несколько дней в его собственное имение Першино, находившееся в Тульской губернии. Каким-то пророчеством веяло от его слов, как-то мимоходом мне сказанных, что Петрограда ему больше не видать… Я удивился, зная, что он очень любил нашу северную столицу и что совсем недавно перед войной он выстроил себе там прекрасный дворец на правом берегу Невы.
С Императором Николаем в Ставку прибыла обычно сопровождающая его в поездках на фронт свита. Во главе ее находился министр двора – старый и весьма почтенный граф Фредерикс и его зять – дворцовый комендант – генерал [В. Н.] Воейков,[179] лицо, не пользовавшееся уважением даже среди тесного круга лиц свиты. Князя Орлова, о котором мне уже приходилось говорить, в свите, однако, не было и его отсутствие резко бросалось в глаза, не только ввиду его заметной полной фигуры, но и потому, что все знали о причине его опалы, заключавшейся во вражде к Распутину и вредному влиянию последнего на всю Царскую семью.
«Вчера, 7 сентября, – записывает в своих письмах князь Кудашев, – был день прощаний. Утром меня принял Великий князь, и я с ним простился. В 2 часа он собирал для прощания весь штаб. Прощаясь с уходившими генералами, – продолжает цитируемый автор, – мне приятно было услышать от генерала Данилова, что мы все же сумеем одолеть Германию: лишь бы не падать духом, а мир заключать было бы громаднейшей ошибкой!»…
– Только бы у нас не было революции, – добавлял я постоянно, о чем, впрочем, свидетельствует и князь Кудашев в другом месте своей переписки с Сазоновым. Мы не должны забывать минувшую Японскую войну и 1905 г., – говорил я нашему министру иностранных дел в 1914 г., еще в первые дни войны, перед своим отъездом в Ставку.
В этот же день 7 сентября я был приглашен к обеду в царский поезд. В бытность Великого князя Верховным главнокомандующим вошло в обычай, что во время пребывания Государя в Ставке Великий князь, начальник штаба, я и дежурный штаб-офицер Генерального штаба, были всегда приглашаемы через особого гоф-фурьера[180] от имени Государя к завтраку и обеду. И только последний приезд Государя в Ставку, т. е. со времени вступления его в Верховное главнокомандование, этот порядок был прекращен в отношении уже сдавших свои должности генерала Янушкевича и меня. Факт этот, конечно, по желанию, можно было считать либо естественным, вытекавшим из нашего изменившегося служебного положения, или же признаком некоторой опалы при дворе. Мы перешли на довольствие в общую столовую штаба, где председательствовал M. В. Алексеев.
Таким образом, мое приглашение к обеду приобретало характер некоторого прощания. Я явился поэтому в орденах и при оружии, которые никогда не надевались нами раньше при посещении в Ставке царского поезда. К обеду на автомобиле подъехал также Великий князь Николай Николаевич. Генерал Янушкевич в этот день приглашен не был.
Внешне все было по-старому. Тот же вагон-столовая, разделенный на двое. В передней половине зеленый шелковый салон, в котором через год и несколько месяцев я присутствовал при тяжелой сцене подписания Императором Николаем II акта отречения; теперь на небольшом столе у окна была накрыта обычная «водка и закуска». В этом салоне в ожидании Государя всегда собирались приглашенные. В задней части вагона – обеденный стол, покрытый белой скатертью и уставленный «походным», как его называли, т. е. небьющимся серебряным сервизом.
Войдя через некоторое время в зеленый салон и оглядев всех незаметным пытливым взором, Государь общим поклоном приветствовал приглашенных, затем подошел к закусочному столу, выпил с Великим князем рюмку им любимой водки «сливовицы», и, рассеянно закусив, отошел в сторону, с кем-то разговаривал, чтобы дать возможность остальным последовать его примеру. По своему обыкновению, он был в простой суконной рубахе, цвета «хаки», с мягким воротником и полковничьими погонами с вензелевым на них изображением имени его покойного отца Императора Александра III, в высоких шагреневых сапогах и подпоясан обыкновенным форменным ремнем.
Я сразу почувствовал происшедшую ко мне перемену и решил замкнуться в самом себе; к закусочному столу я не подошел, что в прежнее время вызвало бы протесты гофмаршала[181] и более близко со мною державшихся лиц свиты.
Затем все перешли в столовую, где за обеденным столом мне было указано не прежнее обычное место наискось от Государя, а другое, обыкновенно занимавшееся приезжавшими в Ставку гостями, которые, по своему служебному положению, отвечали моему новому рангу рядового корпусного командира. Государь говорил со мною мало, лишь столько, сколько требовалось по этикету, и я благодарил свое внутреннее чувство, что оно подсказало мне явиться к обеду, приняв более официальный вид.
После довольно простого и короткого, как всегда, обеда, запивавшегося обыкновенным столовым вином или яблочным квасом, начался бесконечно мучительный для некурящих или куривших только сигары период курения папирос. Государь сигар не переносил и при нем их не курили, это было правилом даже для старика Фредерикса, имевшего особое пристрастие только к сигарам. Затем Государь, выкурив свои две или три папиросы, медленно поднялся со своего места и дал возможность пройти всем своим гостям в уже упомянутый зеленый салон. Там все приглашенные устанавливались по указанно гофмаршала в ожидании обхода их Государем.
Я невольно и не без сожаления вспомнил о ранее имевшемся у меня разрешении, для сбережения моего времени, уходить к себе сейчас же по окончании завтрака или обеда, не ожидая окончания утомительной и скучной церемонии прощального обхода всех царских гостей. Теперь я должен был ожидать своей очереди, чтобы проститься с Государем. Император сказал мне несколько слов, спросил, когда я уезжаю, и, узнав, что мне разрешен трехнедельный отпуск, выразил радость по поводу возможности мне отдохнуть и сожаление, что он лишен возможности передать войскам корпуса теперь же свой привет.
Наскоро простившись с лицами свиты, я вышел из вагона и почувствовал как-то особенно сильно приобретенную свободу от давивших меня в течение более года обязанностей и ответственности. Я уезжал на следующий день на несколько дней в Петроград, чтобы временно отдохнуть в кругу своей семьи, среди которой не был со времени начала войны. Мой поезд отходил в 3 часа дня. Так как в тот же день в 6 часов вечера уезжал в Першино Великий князь, то я простился с ним заранее. В Першине Великий князь пробыл около трех недель, и это продолжительное пребывание очень тревожило подозрительную Императрицу. Последняя дважды писала Императору о необходимости скорейшего водворения Великого князя Николая Николаевича в Тифлис.
«Прикажи ему скорее ехать на юг. Всякого рода дурные элементы собираются вокруг него и хотят использовать его как знамя… Было бы безопаснее, если бы он скорее уехал на Кавказ…» Таковы выдержки из писем Императрицы Александры Федоровны к Царю.
4. Великий князь на Кавказе
Великий князь Николай Николаевич, приехав в Тифлис в конце сентября 1915 г., поселился там во дворце наместника. Ко времени его прибытия бывший наместник на Кавказе граф Воронцов-Дашков уже выехал из Тифлиса, и они свиделись в пути, на станции Баладжары. Великий князь прибыл в Тифлис в известном ореоле «опального» лица, пострадавшего как бы в результате существовавшего режима. С ним вместе прибыла многочисленная свита, среди которой были лица, находившиеся в таком же, как он, положении. Это состояние было тогда уже модным и потому в известной мере примиряло с ним революционно-настроенный Кавказ, среди населения которого кипели разнообразный националистические и революционные течения. Среди лиц, прибывших одновременно с Великим князем на Кавказ, находились лица, занимавшие ранее высокое служебное положение, хотя и не знавших вовсе Кавказа (генерал Янушкевич, Палицын и др.). Опасение, что они займут выдающееся положение в администрации Кавказа, конечно, не могло не вызывать известной тревоги, но Великий князь сразу же усвоил мудрую внутреннюю политику графа Воронцова-Дашкова, которого очень любили и ценили народы Кавказа. Положение Великого князя стало, вследствие этого, достаточно прочным в чуждом ему крае, отличавшемся крайней сложностью и своеобразием. Достаточно отметить, что на этой окраине России проживает до полусотни разного рода племен, говорящих на бесконечно различных языках, исповедывающих разнообразные религии и нередко кровно между собою враждующих. Все своеобразие края можно охватить лишь в том случае, если представить себе историю многочисленных народных движений из Азии в Европу и обратно, при которых каждый народ, пересекая трудный Кавказский хребет, оставлял на склонах его частицу самого себя. В крае, всегда отличавшемся трудностью сообщений, эти осевшие зерна проходивших мимо многочисленных племен и народов продолжали жить вполне изолированно, не смешиваясь друг с другом и свято храня свои старинные обычаи и нравы. Еще до сих пор, например, среди племени «хевсуров» встречаются высокие белокурые люди, с длинными бородами, появляющееся в праздничных случаях в кольчугах, со щитами, копьями и крестом на груди. Это потомки «крестоносцев». Странно видеть этих неподходящих под общий ландшафт людей, в их средневековых доспехах, приезжающих верхом из своих горных гнезд на местные базары и ярмарки для продажи притороченных к седлу кур или выполнения других хозяйственных надобностей!
Нужно было большое знание края и огромный такт, чтобы блюсти в этом крае необходимую справедливость и высоко держать знамя русского имени! Впрочем, в самой природе Великого князя было много такого, что должно было приковывать к нему сердца восточных народов. Это великодушие и прирожденное благородство. Великий князь сумел подойти к народам Кавказа именно со стороны этих его свойств. Он отличался большой доступностью и его дворец на Головинском проспекте[182] свободно посещался людьми различных национальностей и политических оттенков. Вследствие этого, недоверчивое отношение к нему весьма быстро сгладилось и Великий князь, по мере знакомства с краем и привычки к местным традициям, стал на Кавказе приобретать авторитет и популярность среди многоразличных его народов.
«Назначение Великого князя Николая Николаевича наместником на Кавказе, – писал граф Воронцов-Дашков, десять лет пробывший во главе управления краем и хорошо его знавший, – я считаю весьма желательным. Великому князю легче управлять Кавказом, чем простому смертному, таково уже свойство Востока!»…
В период пребывания Великого князя на Кавказе, он, в лице своем, соединял гражданское управление краем, по званию наместника, и главное руководство военными операциями в Турции и Персии, по должности главнокомандующего отдельною Кавказскою армией. Военная сторона его деятельности поглощала большую часть его времени, тем более что война оставляла, конечно, весьма мало времени и простора для внутренних реформ.
Тем не менее, Великий князь, при первом же знакомстве с жизнью этого чуждого ему края обратил внимание на важный в его жизни вопрос о введении в Закавказье в той или иной форме земства. Вопрос этот возбуждался уже давно, едва ли не с 1905 г., но затем, ввиду неспокойного настроения в крае, работы по выработке земской реформы были приостановлены. Великий князь Николай Николаевич признал необходимым дать движение заглохшему проекту. Весною 1916 г. в Тифлисе было созвано «Краевое совещание», на котором, под председательством самого наместника, быль произведен подробный обмен мнениями, причем каждое из них выслушано с особым вниманием, дабы все заявления могли бы быть приняты к учету при дальнейшем составлении Советом наместника общего земского законопроекта.
Затем Великий князь обратил особое внимание на назревшую реорганизацию тыла Кавказской армии и добился подчинения местным органам Владикавказской железной дороги, составлявшей единственную связь Кавказа с остальной Россией.
Так как гражданское управление краем требовало постоянного пребывания Великого князя в Тифлисе, то непосредственное командование собственно войсками было вверено генералу [Н. Н.] Юденичу,[183] со званием командующего армией. Соответственно этому, полевой штаб Кавказской армии делился для экономии личного состава на двое: одна половина, преимущественно организационно-тыловая, с начальником штаба генералом [Л. М.] Болховитиновым[184] во главе, оставалась в Тифлисе при главнокомандующем; часть же генерал-квартирмейстера армии и отдельные представители организационно-хозяйственных отделов штаба находились при командующем армией, перемещаясь, вместе с ним, из Карса в Сарыкамыш и впоследствии в Эрзерум.
Такой порядок установился еще при предшественнике Великого князя графе Воронцове-Дашкове; он продолжал существовать и при Великом князе Николае Николаевиче. Ко времени приезда Великого князя в Тифлис, на Кавказском фронте складывалась следующая военно-политическая обстановка:
Русские войска состояли, кроме различных мелких отрядов, из 1-го и 6-го Кавказских и 2-го Туркестанского корпусов. Корпуса были очень слабого состава и состояли преимущественно из второочередных и льготных казачьих частей.
Турки, после наступательной операции, произведенной ими в конце 1914 г. в Закавказье, которая закончилась для них полным разгромом под Сарыкамышем и Ардаганом, держали себя на Кавказско-турецком фронте выжидательно. Небольшие операции происходили только в Месопотамии и на территории Северной Персии, остававшейся нейтральной.
Однако Германия задалась в этот период времени уже широкой целью, при помощи Турции вовлечь в войну не только Персию, но и Афганистан. В дальнейшем ей рисовалось образование союза из магометанских государств и объявление ими «священной войны» под руководством Берлина, принявшего на себя роль покровителя ислама. Утверждение немецкого влияния в Персии и Афганистане представляло для России огромную опасность, ввиду слабости тех сил, которые Россия могла уделить для востока. Но не меньшие опасности заключались в этом стремлении и для Англии. Удар со стороны Афганистана или Персии по Индии являлся вполне возможным, и это обстоятельство не только в высокой степени осложняло положение Англии, но и затрудняло переброску индусских контингентов в Европу, или привлечете их к обороне Египта, по территории которого пролегал важный для благополучия не только Англии, но и Франции, Суэцкий канал. Сверх того, успев проникнуть через Афганистан на территорию Китая, германские агенты получили бы возможность организации всякого рода беспорядков в глубоких тылах, как России, так и Англии.
Наиболее целесообразное противодействие германским замыслам заключалось бы в изолировании турецких войск, поддерживаемых германской агитацией, и в постепенном сжатии их где-либо в северо-западной части Малой Азии. Но для этого требовались совместные действия союзников и, главное, – значительное усиление войск на Турецко-персидском фронте. Исходя из этой мысли, русское Верховное главнокомандование предлагало в начале 1916 г. англичанам, пользуясь их превосходством на море, направить для высадки в Александретту несколько дивизий из Египта. Эти дивизии, в связи с наступлением английского корпуса, продвигавшегося к северу, долиною реки Тигра, к Багдаду, и со взятием русскими войсками Эрзерума, могли бы рассчитывать на выполнение задуманной операции но окружению, но англичане решительно отказались от предлагавшегося им совместного плана и действий, опасаясь непосредственного ослабления своих войск в Египте. К тому же, их корпус, наступавший долиною Тигра, подвергся приблизительно в это время со стороны германского генерала фон дер Гольц-паши[185] серьезному поражению. Ему пришлось отойти к Кут-Эль-Амару, где он был осажден турецкими войсками. Русским войскам на Кавказе пришлось, таким образом, оперировать в одиночку.
Проводником русского военного влияния в северной Персии являлась «Персидская казачья бригада», издавна находившаяся под командой русского генерала и имевшая в своем составе нескольких русских офицеров. Однако, значение ее чрезвычайно уменьшилось с того времени, как, в противовес ей, для охраны персидских учреждений были сформированы персидские жандармские команды, в которых инструкторами состояли шведские офицеры, симпатизировавшее Германии и способствовавшие успеху ее политики.
Уже в январе 1915 г., в соответствии с резолюцией Императора Николая II, министром иностранных дел была послала наместнику на Кавказе, графу Воронцову-Дашкову, телеграмма о необходимости скорейшего продвижения вперед особого Азербайджанского отряда, для противодействия туркам, вторгшимся в пределы северо-западной Персии. По выполнены этой задачи, отряду указывалась необходимость скорейшего возвращения в Тавриз, для предупреждения в таком же движении, имевшем влияние на восстановление в Тавризе русского влияния, жандармских отрядов принца валиагда.[186]
Этот Азербайджанский отряд был впоследствии переформирован в 7-й Кавказский корпус, который и вел в дальнейшем операции в северо-западной части Персии, в так называемом Урмийском районе. Таким образом, Персии, остававшейся официально нейтральной, суждено было стать яблоком раздора политических страстей и театром военных действий иноземных вооруженных сил.
К осени того же года борьба влияний в Персии была расширена к востоку. Волнения перекинулись в Тегеран, и весь обычно спокойный Иран стал тлевшим костром, готовым в любую минуту вспыхнуть. В столице Германии, в Берлине, как нам доносили, был образован особый нейтральный комитет по персидским делам, богато снабжавшийся правительством личным составом, деньгами, а при надобности – и предметами боевого снабжения. Комитет этот снарядил несколько богато обставленных экспедиций, из которых одна должна была проникнуть в Афганистан и поднять там движение против России и Англии. Остальные экспедиции должны были раскинуть свои сети по всей Персии. Успеху этих экспедиций в значительной степени содействовали дипломатические представители Центральных держав в Константинополе и на всем востоке, душою же всего задуманного плана сделался военный уполномоченный Германии в Персии, граф Каниц. Немецкому делу в Персии усердно помогали так же, как я уже сказал, названные выше шведские офицеры, находившиеся на службе в персидской жандармерии. Отряды этой жандармерии, вместе с главарями различных воинствующих шаек и стали наиболее активными местными элементами в разыгравшейся борьбе. Таким образом, вторжением турок и систематической планомерной работой германской агитации нашим военным противникам удалось на крайнем правом фланге из обширного восточного театра создать новый фронт – «персидский».
Положение на этом фронте становилось настолько серьезным, что Великий князь Николай Николаевич счел необходимым в первой половине ноября приказать приступить к формированию в Казвине особого Кавказского отдельного экспедиционного корпуса, с базой для него в Энзели. Корпус этот, окончательный состав которого достиг 8 батальонов, 39 эскадронов и сотен и 20 орудий, был вверен генералу [Н. Н.] Баратову[187] – старому опытному кавказцу, который прибыв в Казвин, встречал там подходившие к нему части корпуса. Ко времени его приезда названный пункт был уже переполнен многочисленными русскими и английскими подданными, принужденными оставить более южные точки Персии, под влиянием враждебной им пропаганды. Из Исфагани, Кума, Керманшаха, Хамадана и других мест были изгнаны русские и английские консулы, а также служащие различных банков и торговых предприятий, которые принуждены были в некоторых случаях уступать силе оружия, перешедшей на сторону немцев шведско-персидской жандармерии.
Германцы, таким образом, стали хозяевами положения. Ими намечалось даже перемещение из Тегерана в священный город Кум для возбуждения религиозного фанатизма шаха с семьей и двором, правительства и депутатов меджлиса. Там в этом городе находились святыни шиитов и фанатически настроенное население. В противовес данным о сосредоточении русских в Казвине, распускались явно преувеличенные слухи о сосредоточении к югу от Казвина больших турецко-персидских сил, которые, якобы, были предназначены, чтобы раздавить русских и отбросить их к границам.
Как всегда на Востоке, слухи эти оказались сильно преувеличенными. Русский экспедиционный корпус, начав наступление около 1 декабря, в самый короткий срок разметал все неприятельские отряды и очистил от германского влияния весь огромный Керманшахский район. Но столицы Персии – Тегерана, русские войска не заняли, избегая дипломатических осложнений.
Тем не менее, престиж русского имени был восстановлен в полной мере. Повсюду были вновь подняты русские и английские флаги, a служащие консульств, банков и разного рода торговых контор, собравшиеся в Казвине, водворены в свои прежние места, под защитой русских войск. Вожди воинствующих племен и партий начали усиленно искать вновь русского покровительства, и жизнь мирного персидского населения, нарушенная боевыми действиями, стала входить в свою колею.
Угроза беззащитному Тегерану заставила германцев подумать об оставлении этого пункта. Новым центром, для продолжения из него своей агитационной деятельности, был избран германцами город Исфаган. Германский посланник, принц Генрих XXXI Рейсский, употреблял все усилия, чтобы настоять на переезде в этот пункт шаха, дабы не потерять над ним своего влияния. Шах колебался, учитывая значение русских побед. Чтобы склонить повелителя Персии на сторону немцев, Император Вильгельм особой телеграммой предлагал обеспечить шаху, при всяких условиях, убежище и обеспеченные средства к жизни. Но телеграмма эта пришла уже тогда, когда немцы фактически покинули город и ушли на юг. Шах остался в районе столицы. Таким образом, благодаря наступлению русских войск, под начальством генерала Баратова, авторитет германцев был сильно поколеблен. Руководители движения это ясно сознавали и душа его граф Каниц, в припадке отчаяния, покончил жизнь самоубийством. Если все же авторитет немцев в Персии не погиб совершенно, то только благодаря военным действиям Гольц-паши, который, как читатель уже знает, незадолго перед тем, успел одержать решительную победу над англичанами в Месопотамии, близ города Ктезифона, в долине реки Тигра. В этом бою турецкие войска взяли в плен несколько тысяч англичан; остатки же английского отряда, под командой генерала [Ч.] Таунсенда,[188] отступили в Кут-Эль-Амару, где они были осаждены турками. Продержавшись там до конца апреля 1916 г., англичане принуждены были капитулировать.
Что касается действий русских войск на Кавказско-Турецком участке фронта, то, дабы предупредить ожидавшееся там наступление турок, русское главнокомандование решило применить свой обычный прием на востоке, заключавшийся в захвате инициативы путем более раннего перехода в наступление собственными, хотя бы и более слабыми силами. В данном же случае, силы русских, по числу батальонов, были почти равны турецким (126 батальонов на всем фронте против 122 турецких); в кавалерии же и артиллерии мы имели даже некоторое численное превосходство. Главный удар решено было направить в Эрзерумском направлении, что неизбежно приводило к операции против крепости Эрзерум.
Названная крепость лежит в узле многих дорог, почему с захватом ее, облегчалась дальнейшая задача разбития по частям турецких войск, по мере подхода их из внутренних районов Турции.
Из других, более важных пунктов данного района, следует еще назвать Трапезунд – являвшийся базой для турецкого флота в Черном море, и Битлис – удобный исходный пункта для наступательный операций турок в Азербайджане. Оба эти пункта также привлекали внимание главнокомандующего Кавказской армией. Надо заметить, что к весне 1916 г. можно было ожидать прибытия к туркам новых подкреплений из под Дарданелл и Месопотамии, почему зимнее время являлось наиболее выгодным для начала русских операций.
Наступление русских войск против Турции началось в первой половине январе 1916 г. Оно вылилось в ряд удачных тактических действий из-за обладания горными перевалами, которые выполнялись при сильных зимних стужах, доходивших до 25 градусов ниже нуля, сопровождаемых ветрами и сильными вьюгами. Русским войскам, в целях обходов турецких позиций, приходилось карабкаться по горным кручам, на высоте нередкой до 9–10 тысяч футов. Оказывавшееся турками сопротивление было вначале слабым, но затем постепенно крепло, ввиду частичного получения ими подкреплений. Тем не менее, движение вперед русских продолжалось и уже к началу февраля русские колонны стали подходить к Эрзеруму.
Великий князь Николай Николаевич, вспоминая неудачу штурма Перемышля и оценивая слабые силы и средства Кавказской армии, не являлся сторонником штурма Эрзерума, базируя свое мнение на докладах генерала Палицына, но генерал Юденич, командовавший, собственно, Кавказской армией, не видел другого исхода и принял на себя ответственность за успех дела. Le vin est tire, il faut le boire.[189] Пятидневным исключительно доблестным штурмом русских войск, с 11 по 15 февраля, крепость была взята, чем Кавказская армия упрочила свою старую неувядаемую славу.
Взятие Эрзерума, в самом деле, произвело повсюду весьма сильное впечатление, и турки со всех сторон стали подтягивать на эрзерумское направление свои подкрепления. Вследствие этого, в известной мере, облегчилось положение, например, союзных войск на Салоникском фронте. Равным образом, была задержана операция турок к Суэцкому каналу и в Египет, как равно облегчилось также положение англо-индийских войск в месопотамской долине. После взятия Эрзерума русскими войсками быль захвачен также Битлис, и отряды наши выдвинулись далеко к стороне Трапезунда, Байбурта и Муша, настолько вперед, насколько им удалось разрешить трудный вопрос подвоза продовольствия и фуража.
В Персии, после закрепления корпусом генерала Баратова Керманшахского района, центр германской агитации, как уже сказано, быль перенесен в Исфаган; с занятием же русскими в марте 1916 г. этой древней столицы, немецкое влияние постепенно и вовсе заглохло. Германская опасность в Персии перестала существовать.
В этот период времени главнокомандующего Кавказской армией Великого князя Николая Николаевича стала занимать мысль об установлении на этой далекой окраине более тесной связи, не только политической, но и военной России с Англией. В первую очередь представлялось желательным оказание помощи тому отряду англичан, который был окружен, как читатель помнит, численно превосходными силами турок под Кут-Эль-Амаром.
Вследствие этого, генерал Баратов получил приказание приступить к подготовке новой наступательной операции, на сей раз в Багдадском направлении. Имелось в виду занятием Ханекина отвлечь турецкие силы от долины Тигра. Так как Ханекин отстоял от русской базы в Энзели почти на 1000 верст, то выполнение предстоявшего похода требовало предварительной тщательной подготовки, в особенности в отношении транспортных средств. Однако, выяснилось, что никаких средств в распоряжении главнокомандующего не имеется и что существует лишь необходимость возможно быстрее двигаться вперед, так как положение под Кутом становилось критическим.
В этом походе выявилась исключительная выносливость русского солдата, воодушевленного идеей помощи своему союзнику. В половине апреля отряд генерала князя [С. К.] Белосельского,[190] силою в 7000 человек, выступил из Керманшаха и, после ряда трудных переходов и боев, достиг Ханекина, оказавшись, таким образом, всего лишь в пяти переходах от Багдада. Однако ко времени прибытия Керманшахского отряда в Ханекин, судьба англичан, находившихся под начальством генерала Таунсенда, была решена.
Ослабленному боями и болезнями Керманшахскому отряду, удостоверившемуся в гибели названного английского отряда, не оставалось ничего другого, как отойти к своим. Этот отход стал тем более неизбежен, что освободившиеся из под Кута турецкие войска стали быстро сосредоточиваться в направлении к Ханекину. Коротким и решительным ударом по этой группе турецких войск русские ошеломили неприятеля, что и дало им возможность спокойно начать задуманный отход. К концу августа русский отряд стоял уже за Хамаданом, значительно сблизившись со своей базой.
Описывая тяжелый поход русских войск к Ханекину, нельзя не вспомнить о доблестном рейде сотни 1-го Уманского казачьего полка, под начальством сотника [В. Д.] Гамалия.[191] Эта сотня на пути из Керманшаха к Ханекину была выслана наперерез грозной пустыни, для выхода в долину реки Тигра, с целью розыска места расположения штаба передового английского отряда и установления с ним живой связи.
После изумительного, но своей смелости и решительности, десятидневного перехода, сотник Гамалий нашел этот штаб и таким образом выполнил возложенную на него миссию. Оставив временно свою сотню при английском штабе для отдыха, сотник Гамалий с двумя казаками, по приглашению командующего английскими войсками, спустился на пароходе по Тигру до Бассоры, – места расположения главной квартиры английской Месопотамской армии, где был торжественно принят и чествуем англичанами. Поднявшись затем обратно по реке к своим станичникам, сотник Гамалий в начале июня вернулся с ними в русское расположение, потеряв в течение всего похода лишь несколько лошадей.
Великий князь главнокомандующий Кавказской армией удостоил эту сотню поголовным награждением Георгиевскими крестами, после чего сотня Гамалия стала именоваться в полку Георгиевскою сотнею.
В течение лета 1916 г. наступательные действия русских войск продолжались, равным образом, и на Кавказско-турецком участке фронта. Уже 14 апреля, при деятельной помогай судов Черноморского флота, части Кавказской армии овладели Трапезундом, что значительно облегчило дальнейшее снабжение русской армии продовольствием, при помощи морского подвоза. Затем в июле месяце были заняты Байбурт и Эрзинджан, откуда линия русского фронта протянулась на восток через Муш и Битлис к Хамадану, входившему уже в район Кавказского экспедиционного корпуса генерала Баратова.
Великий князь лично посетил Эрзерум, Трапезунд и Байбурт, причем приветствовался победоносными русскими войсками с большим и ему привычным энтузиазмом.
Так, побеждая живую силу, тяжелый климат и огромные расстояния, Кавказская отдельная армия, под руководством Великого князя Николая Николаевича, сумела выполнить данную ей задачу удаления турок от русских границ и восстановления русского влияния в сопредельной Персии. Была также сделана серьезная попытка сомкнуться действиями с английскими войсками, наступавшими со стороны Персидского залива к Моссулу.
Великий князь Николай Николаевич, будучи на Кавказе, весьма внимательно следил за событиями на Западном фронте, и, когда в июле 1916 г. он осведомился о первых успехах генерала Брусилова на Юго-Западном фронте, то немедленно же отправил своему бывшему сослуживцу телеграмму, составленную в обычно повышенных тонах: «Я поздравляю вас, обнимаю и благословляю. Пошли вам Бог всяких успехов!»
В период пребывания своего в должности главнокомандующего Кавказской отдельной армией, Великий князь в ноябри 1916 г. был вызван в Императорскую Ставку, продолжавшую оставаться в Могилеве. Судя по телеграммам французского посла в Петрограде M. Палеолога, вызов этот был связан, якобы, с недовольством Государя генералом Алексеевым и желанием расстаться с ним. Генералу Алексееву, по донесениям французского посла в Петрограде, будто бы вменялась в вину потеря на Румынском фронте Констанцы и Добруджи. Посол М. Палеолог передавал также в Париж о наличии фантастического, по-видимому, проекта разделения компетенции начальника штаба на две части: от Балтийского моря до Карпат и южнее от Карпат до Персии включительно. Нелепость такого проекта заставляет, однако, предполагать, что вызов Великого князя был связан с внутренними затруднениями в России и с открытой враждебностью генерала Алексеева по отношению к председателю Совета министров [Б. В.] Штюрмеру.[192]
Правильность этого последнего предположения подтверждается записью Великого князя Андрея Владимировича.[193] Последний в своем дневнике рассказывает, что Великий князь Николай Николаевич в беседе с Царем, происходившей в Ставке 6 ноября, говорил ему в частном разговоре:
«Неужели ты не видишь, что теряешь корону! Опомнись, пока не поздно. Дай ответственное министерство! Еще в июне сего года (вероятно 1915 г.; очевидный намек на достопамятный день 14 (27) июня 15-го года в Ставке), я тебе говорил об этом. Смотри, чтобы не было поздно. Пока еще время есть, потом будет поздно!..»
Увы! Перед глазами Императора Николая II стоял неподвижно образ Императрицы Александры Федоровны, неустанно повторявший: «Помни больше всего, что ты Самодержец!.. Россия, слава Богу, не конституционное государство!..».