В ставке Верховного
Текст печатается по изданию: Кондзеровский П. К. В ставке Верховного, 1914–1917: Воспоминания дежур. генерала при Верхов. главнокомандующем. Париж, 1967. 129 с.
Император Николай II и Великий князь Николай Николаевич в районе Перемышля. Весна 1915 г.
Предисловие
В войну 1914–1917 гг. я, в течение почти трех лет, с самого ее начала и до 25 мая 1917 г. занимал должность дежурного генерала при Верховном главнокомандующем. Таким образом, мне пришлось нести эту должность сначала при Великом князе Николае Николаевиче, затем, с конца августа 1915 и до начала марта 1917 г., при Государе Императоре и последние три месяца – при генерале М. В. Алексееве, как раз до дня приезда нового Верховного – генерала [А. А.] Брусилова.
За эти три года мне пришлось быть близким свидетелем настолько интересных событий, что с моей стороны было бы недобросовестно не поделиться всем мною пережитым с другими. Однако я долго не решался приступить к изложению своих воспоминаний, главным образом потому, что, кроме памяти, у меня нет в настоящее время решительно ничего под руками, никакой опоры или канвы, тогда как в Петербурге остался мой дневник, который я вел довольно аккуратно с весны 1915 г. и который, при своем бегстве заграницу, я, к сожалению, оставил на сохранение у одних знакомых.
Надежда вернуться скоро на родину и иметь тогда возможность написать свои воспоминания на основании ежедневной записи мною событий и останавливала меня. Но время идет, и опасение, что это интересное прошлое исчезнет из моей памяти, а дневника своего я, может быть, никогда не увижу, заставляет меня взяться за перо теперь.
Часть 1
Глава 1
Мобилизация. Мое новое назначение. Приготовления к отъезду. Главный штаб, его работа по управлению дежурного генерала.
Ко времени начала европейской войны я уже шестой год занимал должность дежурного генерала Главного штаба. Так как название это может дать превратное понятие о моих обязанностях, то считаю необходимым пояснить, что дежурный генерал ведал всем личным составом армии. Таким образом, в моем ведении были сосредоточены: производство во все чины, назначения на должности, награды, переводы, ведение списков обо всех офицерах, и, наконец, выпуск Высочайших приказов. Кроме того, по своей должности, я состоял докладчиком и делопроизводителем Высшей аттестационной комиссии. Дело было очень большое и ответственное, работы было масса, но я его любил, отдавался ему всей душой.
Я был еще не стар (к началу войны мне было 45 лет) и справлялся со своим делом, могу сказать со спокойной совестью, хорошо. Только повторявшиеся иногда припадки болезни печени требовали от времени до времени лечения на водах. В 1914 г. я, с разрешения военного министра, 10 июля[221] со всей своей семьей отправился на Кавказ, в Ессентуки.
Титульный лист книги П. К. Конзеровского «В Ставке Верховного» 1967
Кондзеровский Петр Константинович (1869–1929). Военный деятель, генерал-лейтенант (1914). Окончил 2-е военное Константиновское училище (1889) и Николаевскую академию Генерального штаба (1895). Из училища выпущен подпоручиком с прикомандированием к Лейб-гвардии Егерскому полку. Подпоручик Гвардии (1889), поручик (1893), штабс-капитан Гвардии с переименованием в капитаны Генерального штаба (1895). Состоял при Финляндском военном округе. В 1897–1899 гг. – обер-офицер для особых поручений при штабе 18-го армейского корпуса. В 1898–1899 гг. – отбывал цензовое командование ротой в Лейб-гвардии Егерском полку. С 1899 г. – столоначальник Главного штаба. Подполковник (1900). С 1901 г. – младший делопроизводитель канцелярии Военно-ученого комитета Главного штаба; с 1902 г. – начальник 4-го, с 1903 г. – 14-го отделений Главного штаба. Полковник (1904). С 1905 г. – член Хозяйственного комитета; с 1907 г. – исполняющий должность помощника дежурного генерала Главного штаба; с 1908 г. – дежурный генерал Главного штаба. Генерал-майор (1909).
С началом Первой мировой войны – дежурный генерал при Верховном главнокомандующем; на этом посту оставался при Великом князе Николае Николаевиче и Императоре Николае II. Награжден всеми орденами (кроме Георгиевского оружия и ордена Святого Георгия) всех степеней, доступных для его чина (без мечей).
После Февральской революции потерял пост; в апреле 1917 г. назначен членом Военного совета. В мае – в отпуске в Кисловодске; по возвращению в Петроград не получил назначения, уволен в отставку. В 1918 переехал с семьей в Финляндию. Участник Белого движения в рядах Северо-Западной армий; с начала 1919 г. член военно-политического центра в Финляндии, в мае – июле 1919 г. – начальник штаба и помощник главнокомандующего генерала Н. Н. Юденича; с октября 1919 г. – помощник главкома Северо-Западной армии по должности военного министра; в ноябре назначен представителем армии в Финляндии.
В эмиграции во Франции. После поражения белых армий в конце 1920 г. переехал из Гельсингфорса в Париж. С начала 1925 г. – начальник военной канцелярии Великого князя Николая Николаевича. Член объединения Лейб-гвардии Егерского полка. Умер в Париже. Похоронен на городском парижском кладбище Батиньоль.
Генерал-лейтенант П. К. Конзеровский. 1916 г.
Уже выехав из Петербурга (поезд отходил рано утром), я прочел газеты и увидел, что сербско-австрийский конфликт осложняется: был объявлен австрийский ультиматум. Сам я всегда плохо следил за политикой, но как же начальник Главного штаба и военный министр могли отпустить меня? Из Харькова я послал телеграмму с запросом, не следует ли мне вернуться. Приехав в Ессентуки, я узнал, что офицеры, по вызову своих частей, спешно разъезжаются. С большим трудом удалось достать билеты для себя и для семьи и со следующим прямым курьерским поездом вернуться в Петербург. В отсутствии я был всего шесть дней, но уже шла мобилизация.
От встретившего меня моего помощника, генерала [А. П.] Архангельского,[222] я узнал, что назначаюсь дежурным генералом при Верховном главнокомандующем, а что начальником штаба будет генерал [Н. Н.] Янушкевич.
На другое утро, явившись начальнику Главного штаба по случаю приезда, я отправился к своему новому начальнику, Н. Н. Янушкевичу, которого я знал хорошо; он окончил Академию Генерального штаба позже меня, но, как артиллерист, был немного старше меня по службе и был только что произведен в генерал-лейтенанты. Мы были знакомы домами и лично у меня отношение к Н[иколаю] Н[иколаевичу] было самое лучшее, дружеское. Он отвечал всегда тем же. От Н[иколая] Н[иколаевича] я узнал, что мое назначение было предрешено давно, по мобилизационному плану, согласно которому были заранее намечены поименно главнокомандующие фронтами и командующие армиями.
Это было для меня новостью, совершенно непонятной; меня, всегда настолько умевшего хранить секреты, что военный министр называл меня самым секретным человеком, не сочли нужным поставить заранее в известность о моем предназначении. Из-за этого я совершенно не был знаком с предстоящей мне работой. Еще предшествовавшей зимой мне было предложено сделать выбор нескольких чинов из моего отдела в Штаб Верховного; помню, я отнесся к этому вопросу серьезно, но, совсем не имея в виду выбор сотрудников себе, преследовал главным образом цель – не ослабить работу Главного штаба.
Как бы то ни было, пришлось заняться изучением того, чем предстояло заниматься на новой должности. Пришлось сразу же прийти в отчаяние: по штату состав Управления дежурного генерала был совершенно ничтожный: один штаб-офицер по хозяйственной части, назначенный из интендантства, и два штаб-офицера по инспекторской части, взятые из моего отдела. Ни одного офицера Генерального штаба не полагалось, между тем, как на Управление дежурного генерала возлагалось ведение всех штатных изменений в армии, как в войсках всех родов оружия, так и во всех войсковых управлениях и учреждениях, словом – все организационные вопросы. Кроме того, учет технических средств, артиллерийских запасов и т. д., словом – масса вопросов, ничего общего не имевших с моей деятельностью в Главном штабе и мне совсем мало знакомых.
Произошло это потому, что при рассмотрении штатов полевых штабов старались елико возможно их сократить, дабы не повторилась история Японской войны с колоссальным штабом Главнокомандующего. Здесь, однако, перестарались.
Отправился я к исполнявшему, за предстоящим уходом Н. Н. Янушкевича, обязанности начальника Генерального штаба М. А. Беляеву. Тот сейчас же вошел в мое положение и выделил из Управления по устройству и службе войск трех офицеров Генерального штаба, а четвертого я получил из Управления генерал-квартирмейстера Генерального штаба. Таким образом, как только была объявлена война, пришлось еще в Петербурге выпустить приказ Верховного главнокомандующего об увеличении штата моего управления.
Отъезд штаба из Петербурга в место, избранное для Ставки и хранившееся в секрете, назначен был на 31 июля. Оставшиеся до отъезда дни были посвящены сборам в поход. Как я теперь вспоминаю, все эти сборы были прямо комичны. Началось с того, что в Офицерской кавалерийской школе мною был куплен конь «Дум-Дум», красавец с виду, которого мне посоветовал взять сам начальник школы, лично хорошо меня знавший. Надо сознаться, что в то недолгое время, которое я провел в строевых штабах до поступления в Главный штаб, а именно 4 1/2 года, я мало ездил верхом, ибо 2 1/2 года служил в Финляндии, где ездил верхом только на небольших маневрах и притом на лошадях [20-го] Финляндского драгунского полка, т. е. на финках и на уздечке. Последние два года в Петербургском округе, правда, пришлось ездить несколько больше, но все же хорошим ездоком и знатоком лошадей назвать себя я никак не могу. Ну, а поступив в 1899 г. в Главный штаб, я садился на коня только на больших Курских маневрах.
Нет ничего мудреного, что хваленый красавец конь оказался совсем старым, очень пугливым, горячим и совершенно непригодным для езды в поле. Но, как вскоре выяснилось, конь мне был совершенно и не нужен, так что я заявил своим офицерам, что сяду на своего «Дум-Дума» только тогда, когда мы будем торжественно въезжать в Берлин… и, действительно, за все три года я на него ни разу не сел, а под конец он так состарился, что после моего отъезда из Ставки его с трудом продали в Могилеве за бесценок.
Заведено было, конечно, седло и все принадлежности, куплен револьвер, бинокль, сумка для карт и прочее все так и осталось неиспользованным, а зато когда мне пришлось в первый раз поехать на автомобиле в армию, то мои офицеры заставили меня взять теплые перчатки и полушубок у одного из них, доказывая, что в шинели я замерзну. Пришлось послушаться и вместе с тем спешно заказать себе полушубок. Все это показывает, насколько мало мы имели представления о том, что, собственно, нам понадобится.
Итак, время проходило в покупках и приготовлениях к отъезду. Работы почти никакой не было, ибо вся работа по Главному штабу велась уже заменившим меня генералом Архангельским, а по новой должности работы было очень немного. К Н. Н. Янушкевичу я заходил все же каждый день. Он рассказывал мне, что вопрос о том, кто будет Верховным главнокомандующим решен был не сразу, ибо Государь Император сам хотел стать во главе армий, но министры упросили Его Величество не оставлять управления государством.
Тогда, после некоторого колебания, был назначен Великий князь Николай Николаевич, причем Государь Император выразил пожелание, чтобы никаких изменений в замещении высших должностей штаба Великий князь не делал. Несмотря на то, что Его Высочество совершенно не знал Н. Н. Янушкевича, он беспрекословно покорился воле Его Величества и оставил его своей правой рукой, равно как и всех его помощников. Единственным лицом, назначенным по выбору Великого князя, был комендант штаба, бывший командир Гвардейского жандармского эскадрона [С. П.] Саханский.[223]
До выезда нашего в Ставку Янушкевич несколько раз ездил в имение Великого князя, Знаменское. Всем же остальным было указано, что Великий князь познакомится с чинами штаба по приезде в Ставку. Н. Н. Янушкевич рассказал мне также, что после принятого решения и отданного распоряжения начать общую мобилизацию армии, Государь Император, под влиянием полученной от Императора Вильгельма успокаивающего свойства телеграммы, отдал распоряжение (кажется, лично Н. Н. Янушкевичу, по телефону) приостановить общую мобилизацию, заменив ее частичной мобилизацией для войны против Австро-Венгрии.
Произошло это вечером, и высшим военным начальникам, т. е. Янушкевичу и военному министру, предстояло крайне важное решение: привести в исполнение Высочайшее повеление значило испортить все дело мобилизации и тогда, в случае нового решения, все-таки возобновить ее, это оказалось бы крайне трудным и внесло бы в это сложное дело страшную путаницу; с другой стороны, можно было повременить с приведением в исполнение повеления Его Величества хотя бы до утра, до личного доклада, – но это явилось бы уже неисполнением Высочайшей воли. После совещания с министром иностранных дел [С. Д.] Сазоновым решено было ничего не приостанавливать до утра. На следующее утро Государь Император окончательно повелел производить общую мобилизацию всей армии.
Все это время настроение в столице было крайне приподнятое и высокопатриотическое. Не говоря уже о том, что творилось перед дворцом в день объявления войны, когда народ стал на колени перед появившимся на балконе Государем, но каждый день и по несколько раз в день ко дворцу собирались громадные толпы с хоругвями, царскими портретами и пением «Боже Царя Храни». Окна нашей квартиры выходили на Большую Морскую, около Арки Дворцовой площади, и все эти манифестации происходили на наших глазах.
Между тем мобилизация шла. В тот день, когда по военно-конской повинности должны были быть приведены лошади и из них выбраны обозные лошади в Штаб Верховного главнокомандующего, я поехал на плац 1-го кадетского корпуса, куда была приведена масса лошадей; каких только дивных коней там не было. Особенно поразили меня колоссальные исполины пивоваренного завода [И. А.] Дурдина.[224] Выбор был широкий и, конечно, лошади были выбраны одна другой лучше, сильнее и красивее. Потом некоторые оказались даже непригодными для слишком легкой работы в штабе – они играли так, что разносили все кругом.
Затем пришлось озаботиться и вопросом питания офицерских чинов штаба. Я выбрал назначенного комендантским адъютантом штабс-капитана [С. В.] Зверева заведующим столовой; он переговорил с хозяином лучших вагон-ресторанов, татарином К., и условился, чтобы один вагон с полным комплектом необходимой прислуги и с полным инвентарем пошел бы с нашим поездом и остался бы при штабе для нашего дальнейшего питания. Наконец, последний вопрос, который надо было выполнить, это составить полный список всего личного состава штаба и сообщить его в Управление военных сообщений для наряда соответствующего числа вагонов.
Наконец, настало 31 июля – день, назначенный для выезда штаба. Утром в церкви Главного штаба был отслужен напутственный молебен, на который собрался весь штаб с начальником штаба во главе. Настоятель церкви сказал напутственное слово и, после молебна, благословил всех отъезжающих шейными образками на золотых цепочках – проводы чинов штаба; меня, кроме того, сослуживцы благословили прелестным небольшим образом-складнем. Посередине было изображение Георгия Победоносца, имени которого была наша церковь, а по бокам Святой Апостол Петр (мой святой) и Михаил Архангел.
Не мне судить, но думаю, что не ошибусь, если скажу, что мои сослуживцы и подчиненные любили меня и с сожалением расставались со мною; мне же, безусловно, тяжело было это прощание. За время пятнадцатилетней службы в Главном штабе, куда я поступил капитаном, а откуда уезжал генералом, я действительно сроднился со всеми. Многих уже пришлось мне самому за это время проводить, кого на высшие должности, кого в отставку, а кого и в могилу.
Большинство в моем отделе было принято при мне, а многие начали службу в нем под моим руководством и стали прекрасными работниками. Всех я хорошо знал, ко всем привык. Там же, на новом месте, не было ни одного человека из моих подчиненных, мне близкого; большинство было назначено из других управлений, и я даже не знал их в лицо. Предстояло всех узнать, оценить, сплотить.
В Главном штабе более десяти лет я занимал казенную квартиру, там родилось двое моих детей; я с семьей все эти десять лет был прихожанином и постоянным посетителем нашей чудной церкви. Само грандиозное здание штаба, подогнанное к общему стилю из несколько домов и поэтому очень запутанное внутри, с бесконечными кривыми коридорами, по которым с Большой Морской можно было, вдоль Дворцовой площади, выйти на Невский проспект, все это здание тоже было для меня родное, так я сжился с ним.
Особенно любил я мой небольшой служебный кабинет, рядом с круглым залом, где на мраморных досках золотыми буквами вырезаны имена Георгиевских кавалеров Генерального штаба и где три раза в неделю собиралось на прием дежурного генерала по 30–40 человек, которых надо было внимательно, но без задержки, выслушать и удовлетворить. В кабинете я почти никогда не был один: начальники отделений со своими докладами, приезжие или петербургские генералы с просьбами, справками и т. д. Так, ежедневно калейдоскоп лиц проходил до 4–5 часов дня, а тем временем горы бумаг, которые приносят из отделений и которые мой старый писарь, Иван Федорович Смолин, аккуратно раскладывает, растут и растут. В 5 часов все это вслед за мною, по внутренней лестнице переносится Иваном Федоровичем на мою квартиру, где хватит работы на несколько часов. И так каждый день…
И как любил я все это, как больно было расставаться… Теперь постоянно приходится читать и слышать нападки на те порядки, которые существовали в Военном ведомстве в дореволюционное время. Иногда об этом говорят так, как будто это общеизвестная и не подлежащая сомнению истина, что все было скверно. Главное, на что указывают при этом – протекционизм и произвол в назначениях на командные должности и незаслуженные привилегии Гвардии. Меня, долгое время близко стоявшего у всего этого дела, глубоко возмущает подобное отношение.
Действительно, в прежние годы (до Японской войны) Главный штаб был довольно архаическим учреждением, особенно отдел личного состава: там все облекалось в форму секрета и прямым путем нельзя было навести никакой, даже самой невинной справки. Поэтому, кто имел знакомых, служащих в Главном штабе, даже в другом отделе, наводил справку через них, а кто таких знакомых не имел, действовал через чиновников, которых тогда было в штабе много, или даже через писарей. Одно время, в отделении по личному составу начальник этого отделения не допускал даже служащих в Главном штабе иначе, как с личного его разрешения. Но все это было раньше. Со времени Японской войны были введены новые порядки, иной дух, и должен сказать, что в этом отношении особенно много было сделано моим предшественником по должности дежурного генерала, генерал-лейтенантом [А. З.] Мышлаевским.[225]
До Японской войны в армейских пехотных и кавалерийских полках совсем почти не было своих полковников; если таковые были, то большей частью переведенные или из Гвардии, или с административных должностей. Попадая в кандидатские списки на отдельные части, эти полковники быстро получали назначения, тогда как чисто армейские кандидаты, подполковники, редко могли дождаться этого счастья, а большей частью достигали такого возраста, когда их исключали из числа кандидатов. Кроме того, и вообще назначения от армии, по сравнению с Гвардией и Генеральным штабом, были в пропорциональном отношении крайне несправедливы. Когда я был назначен начальником отделения по назначению на должности, там были приняты такие приемы: в кандидатских списках против фамилий многих старших кандидатов (преимущественно кандидатов Генерального штаба и Гвардии) были карандашные отметки столоначальника: ждет полка в Риге, в Москве и т. д.
Бывший тогда помощником начальника Главного штаба генерал [П. А.] Фролов[226] при моем назначении потребовал, чтобы, ознакомившись с делом ближе, я доложил ему обо всем, что я найду желательным изменить. В первую голову были уничтожены все карандашные отметки; ждавший два года полк в Риге, как сейчас помню, Генерального штаба полковник [Ф. И.] Торклус[227] получил предложение, под угрозой исключения из кандидатского списка на год, принять выпавший на его долю 194-й Мстиславский полк (около города Дубно) и принял его; следующему кандидату Генерального штаба достался по очереди 7-й стрелковый полк в Ченстохове и т. д.
Этим путем всяким выжиданиям желательных полков был сразу положен конец, и должности командиров полков замещались по мере их открытия очередными кандидатами. Армейская очередь была увеличена. Все полковники армии, получившие этот чин не в строю армии, были изъяты из армейской очереди и включены в особую очередь переменной службы. Словом, сделано было весьма многое для того, чтобы дать движение в армии.
Наконец, несколько позднее, при военном министре [А. Ф.] Редигере[228] и при дежурном генерале Мышлаевском, был представлен всеподданнейший доклад о необходимости уравнения армии с Гвардией путем уничтожения в армии чина подполковника. Доклад этот был Высочайше утвержден и тогда же во всех армейских полках была установлена должность старшего штаб-офицера в чине полковника.
Однако, во избежание каких-либо лишних разговоров, доклад этот указано было держать в полном секрете. Впоследствии, во исполнение этого доклада, во всех пехотных полках армии была введена вторая должность полковника. Так постепенно все армейские подполковники должны были превратиться в полковников, и чин подполковника должен был быть упразднен, чем и уничтожалась вся разница между армией и Гвардией. Вследствие особой секретности доклада, который был известен лишь очень немногим в штабе, это мероприятие, вполне одобренное Государем Императором, осталось совершенно неизвестным, но я могу совершенно определенно заявить, что решение это было действительно принято.
Кандидатура на должности начальников дивизий и выше, а равно и увольнение высших начальников, делались Высшей аттестационной комиссией, которая, под председательством военного министра, состояла из его помощника, генерал-инспекторов артиллерии и кавалерии, начальников Генерального и Главного штабов, а также всех командующих войсками. Здесь надо признать, что иногда в кандидаты на высшие должности проводились не вполне заслуживающие этого лица, но за это были ответственны, главным образом, представлявшие их командующие войсками; бывали случаи, что генералы, кандидатуры которых уже были однажды отклонены Высшей аттестационной комиссией и которые действительно не были достойны выдвижения, вновь настойчиво представлялись командующими войсками на выдвижение.
Много портила дело и наша русская добросердечность, почему многие начальники оставлялись на должностях, хотя их следовало бы уволить. Главным же недостатком этого высшего учреждения, по моему мнению, было то, что члены Высшей аттестационной комиссии весьма плохо знали большинство строевых начальников. В связи со всем этим и происходили, главным образом, ошибки в назначениях.
Кандидатура на должность ниже начальника дивизии проводилась Главным штабом по представлению округов, и им же проводились все назначения, как на высшие, так и на низшие должности, строго по очереди кандидатских списков. Списки эти рассылались в штабы округов и корпусов, где, следовательно, кандидаты всегда могли следить за назначениями. Кроме того, справки о кандидатуре можно было всегда навести в Главном штабе, и не тайком у писарей, как это было раньше, а открыто у дежурного генерала, его помощника или начальника отделения.
Теперь, конечно, легко говорить общими словами дурно о прошлом, но это происходит, главным образом, от незнания того, как на самом деле это производилось; я же могу определенно заявить, что главными лозунгами Главного штаба во всем этом деле были честность и справедливость. Если добавить сюда, что каждому офицеру предоставлялась всегда возможность наводить справки об интересующем его переводе, производстве, назначении и т. д. письменно или лично, через справочное отделение или, в определенные дни и часы (три раза в неделю), обращаясь непосредственно к дежурному генералу, то мне кажется, что я могу сказать, что Главный штаб (во всяком случае со времени Японской войны) существовал действительно для войск, а не наоборот.
Я невольно отвлекся в своих воспоминаниях от темы, но этот вопрос для меня слишком близкий и больной и не затронуть его я не мог. Думаю, что приведенные мною сведения не безынтересны.
Перед отъездом на вокзал, после прощания с семьей, я сердечно распростился с моим старым писарем, Иваном Федоровичем; старик вообще легко ронял слезу, но здесь плакал горько: он искренно любил не только меня, но и жену и всех детей, которые платили ему тем же. Отъезжали мы вечером, от вокзала Царской ветки, что у Царскосельского вокзала. Первым эшелоном шел поезд Великого князя с состоящими при нем лицами; он выходил из Петергофа и, если не ошибаюсь, не заходил в Петербург. Собственно штаб шел вторым эшелоном, а третьим – обоз. Когда я приехал на вокзал, ехавший с нашим же эшелоном начальник военных сообщении генерал С. А. Ронжин[229] попросил меня устроиться в его вагон-салоне. Я стал отказываться, так как совсем мало его знал, но Сергей Александрович так мило просил согласиться, что не принять приглашение было невозможно. На вокзал, кроме всей моей семьи, приехали проводить меня многие знакомые, сослуживцы и бывшие подчиненные. При громких криках «ура» всех провожавших, мы покинули Петербург.
Глава 2
Переезд в Ставку. Ставка и устройство штаба.
Когда мы отъехали от Петербурга, С. А. Ронжин подробно ознакомил меня со своим вагоном. С одной стороны вагона, у входа, было помещение для двух денщиков, один спал внизу, другой наверху; тут же были полки для посуды и всяких нужных в обиходе вещей. Рядом было четырехместное купе, которое осталось пока не занятым; туда были поставлены потом более громоздкие и не всегда нужные вещи. Затем, в центре вагона, был салон; у поперечных стенок было два мягких дивана, обитых темно-зеленой кожей, которые могли в случае надобности служить постелями: у одной стенки с окнами стоял письменный стол Ронжина, с креслом перед ним, а посреди салона – стол, который по желанию раздвигался, и штук восемь стульев.
Одна дверь из салона вела в купе Ронжина, где стояли кровать, умывальник, стол, кресло и стул; другая дверь вела в коридор, в котором сначала было мое четырехместное купе, затем отдельная комната для умывания, уборная и выход. В этом вагоне мы с С. А. Ронжиным прожили почти год, и могу смело сказать: между нами ни разу не было даже малейшей размолвки. Раньше, не зная его, я почему-то относился к нему с предубеждением. На деле это оказался весьма добродушный, полный, рыхлый, тяжеловатый на подъем мужчина с определенными холостяцкими привычками: днем вздремнуть, вечером одеть туфли, за обедом выпить стакан красного вина, а после обеда выкурить хорошую сигару.
Когда он садился за работу, то выполнял ее скоро, в обращении был очень ровен, в служебных делах никогда не нервничал и не суетился, вообще всегда был спокоен и со мной очень всегда был очень мил. Как собеседник он был очень интересен, но не любил говорить очень много, что, при сожительстве, было, по моему мнению, большим достоинством. Вообще Сергей Александрович не стеснял меня нисколько также не стеснял и себя моим присутствием; словом, отношения установились простые, и трудно было бы найти лучшего сожителя. Мы ехали по Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге и к утру приехали на станцию Дно, где временно сошлись все три эшелона, а затем опять пошли тем же порядком. Местность, сначала очень унылая, по мере приближения к Витебску менялась, появились озера, горки.
Мне не приходилось раньше ездить по этой дороге, и я с интересом смотрел в окно, благо делать было нечего. Утром ко мне зашел заведующий столовой. Выявилось, что вагон-столовая по своей величине не может вместить сразу всех и что, следовательно, надо разделиться на две очереди; решено было, что более молодые чины штаба будут завтракать и обедать в первую очередь, в 12 и в 6, а старшие чины во вторую очередь.
От С. А. Ронжина я узнал, что рядом с нашим вагоном идет вагон с чинами морской части штаба, в числе коих находится Великий князь Кирилл Владимирович.[230] Н. Н. Янушкевич мне говорил, что Верховный был против назначения Великого князя Кирилла в состав штаба, а затем поставил условием, чтобы он жил, столовался, служил и работал на одинаковых условиях со всеми остальными чинами штаба.
Когда мы шли к первому завтраку, то, проходя через морской вагон, я заметил, что он был не совсем обыкновенный; все купе в нем были шире, так что перед довольно большим столом стоял стул. Оказалось, что моряки постарались раздобыть этот вагон, чтобы поставить Великого князя (а заодно и себя) в несколько лучшие условия.
Великий князь Кирилл Владимирович пришел в столовую сейчас же вслед за нами и очень мило и просто с нами познакомился. Очень красивый, высокий, стройный, с очень живыми, несколько насмешливыми глазами, Великий князь произвел на меня самое лучшее впечатление. Держал он себя очень хорошо; сразу установились вполне нормальные отношения. Прежде чем садиться или закуривать, он всегда спрашивал моего разрешения, как старшего, а я, в свою очередь, просил его разрешения.
За моим столом сидели: С. А. Ронжин, рядом с ним Б. М. Петрово-Соловово,[231] а рядом со мной, командир Лейб-гвардии Казачьего полка И. Д. Орлов.[232] Оба они состояли генералами для поручений при Верховном главнокомандующем. Морской стол был через проход от нашего, за ним сидели с Великим князем: адмирал [Д. В.] Ненюков,[233] капитан 2-го ранга И. А. Бубнов и лейтенант князь Ливен; позднее Ливена за этим столом заменил капитан 2-го ранга [А. В.] Немитц,[234] приехавший в Ставку несколько позже. У Ненюкова, который сидел против Великого князя, была ужасная привычка за столом кашлять и харкать в платок; он делал это так шумно и страшно, что Великий князь, притворно изображая на лице ужас, незаметно отклонялся в сторону. Через несколько дней вышло как-то так, что Ненюков сидел не против Великого князя, а наискось.
До станции Барановичи, места расположения Ставки Верховного главнокомандующего, мы ехали три ночи и два дня и очень рано утром 3 августа пришли к месту назначения. Здесь мы все были представлены Н. Н. Янушкевичем Великому князю Николаю Николаевичу; это было сделано очень наскоро, так как надо было заняться устройством штаба. Около небольшого еврейского местечка находился лагерь-городок железнодорожной бригады и штаб бригады.
Почти все дома были деревянные, но так как в них жили и лето, и зиму, то их постройка была довольно солидная. Была и каменная казарма, гараж и много конюшен. Все это расположение было предназначено для штаба. Место было просторное, помещений много, но было решено, что весь штаб для жизни останется на колесах и только ввиду неудобства заниматься каждому отдельно в маленьких купе были отведены необходимые помещения для занятий. Высланные вперед квартирьеры наметили распределение этих помещений по управлениям штаба, но сразу произошли перемены в этом распределении.
Поезд Великого князя был поставлен на особой железнодорожной ветке, около самого дома начальника бригады, и дом этот квартирьерами был предназначен лично для Великого князя. Но при этих условиях выходило, что Управление генерал-квартирмейстера находилось бы на довольно далеком расстоянии от поезда, так как дом начальника бригады стоял особняком, вдали от расположения бригады. Решено было, что в этом доме разместится Управление генерал-квартирмейстера: однако дом был небольшой, и можно было иметь в нем только один кабинет, который и занял генерал-квартирмейстер Ю. Н. Данилов. Начальник же штаба остался, таким образом, без особого кабинета и занимался в своем небольшом купе в вагоне; там у него помещался небольшой письменный стол, постель и два стула.
Правда, в вагоне его был и салон, в котором был хороший письменный стол и не было тесно, но Н. Н. Янушкевич только там принимал доклады и то не всегда, а занимался всегда в своем купе. Придешь, бывало, к нему и видишь, что по всей постели кучками разложены бумаги и телеграммы, смотря по тому, в какие управления штаба они подлежат отправлению.
Ежедневно утром, а в тревожные дни и чаще, Великий князь приходил в кабинет генерал-квартирмейстера, где в присутствии начальника штаба Ю. Н. Данилов делал доклад.
Надо сказать, что Н. Н. Янушкевич очень незадолго до войны занял должность начальника Генерального штаба и был назначен туда с должности начальника Академии Генерального штаба. По своей служебной подготовке, Н. Н. Янушкевич был отнюдь не стратег, а администратор. Он прошел все ступени должностей в канцелярии Военного министерства, был долго начальником Законодательного отдела и помощником начальника канцелярии. В Академии он читал администрацию и совсем не был подготовлен к должности начальника Генерального штаба и тем более, начальника штаба Верховного главнокомандующего.
Умный и скромный человек, Н. Н. Янушкевич прекрасно понимал это. Вот почему, с самого начала, он сам предоставил главную роль во всей стратегии генерал-квартирмейстеру, известному в армии под именем Данилова «черного».[235] Ю. Н. Данилов много лет прослужил в генерал-квартирмейстерской части Главного управления Генерального штаба и последние годы занимал должность генерал-квартирмейстера Генерального штаба. Назначение Н. Н. Янушкевича, младшего его по службе, начальником Генерального штаба не могло быть ему приятно, и он хотел уйти, но, для пользы службы, вынужден был, по просьбе Янушкевича, остаться.
Вспыхнула война. С одной стороны, совершенно не подготовленный к должности Янушкевич, а с другой стороны, ведший всю стратегическую подготовку к войне Данилов. Естественно, что Н. Н. Янушкевич, хотя бы только в начале, должен был предоставить первую роль Данилову, что он и сделал.
Таким образом, генерал-квартирмейстер сразу занял в нашем штабе более возвышенное положение, чем ему полагалось. Этому в значительной степени способствовали и свойства характера Ю. Н. Данилова, человека крайне властного, самолюбивого, с очень большим о себе мнением. Я считал его, безусловно, умным человеком, но иногда, в дни успехов на фронте, он изображал из себя чуть ли не гения, великого полководца, и это было уже слишком.
Должен, однако, заметить, что отношение Ю. Н. Данилова и ко мне, и к Ронжину всегда было хорошее, с несколько покровительственным оттенком. Мы с ним долго служили в одном здании, постоянно приходилось друг к другу обращаться, слишком близко связывали нас вопросы службы офицеров Генерального штаба, ибо прохождение службы на командных должностях касалось меня, а на должностях Генерального штаба – его. То же самое осталось и в Ставке. С Ронжиным у Ю. Н. Данилова были давнишние близкие отношения, еще с совместной службы в Киеве.
Следовательно, Данилов занимался в своем кабинете, помещался же он в вагоне Н. Н. Янушкевича, где у него было обыкновенное небольшое купе 1-го класса. Этим кабинетом собственно и жили, прежде всего, сам Великий князь, а за ним весь его поезд и вся Ставка. Здесь решались главные задачи военных действий, здесь получались все сведения о происходившем на фронте, – это был пульс и средоточие всей жизни Ставки, от которого зависело и самое настроение Великого князя и его окружающих, либо приподнятое, веемое, либо подавленное, мрачное.
Около дома, в котором работало Управление генерал-квартирмейстера, стоял поезд Великого князя. Он состоял из шести вагонов: личный вагон самого Верховного, в котором Великий князь помещался со своим братом, Великим князем Петром Николаевичем; рядом – вагон начальника штаба, где помещался и генерал-квартирмейстер, a также адъютант начальника штаба; с другой стороны вагона Великого князя был вагон-столовая, а за ним два вагона для состоящих при Верховном главнокомандующем представителей иностранных армий и для свиты Великого князя и состоящих при Его Высочестве лиц.
Самая трогательная дружба связывала братьев великих князей. Сам Верховный, кажется, называл брата своими «валериановыми каплями». Великий князь Николай Николаевич до войны был известен своей нервностью, вспыльчивостью, горячностью. На посту Верховного главнокомандующего ему пришлось много над собой работать, чтобы сдерживать свои порывы раздражения и не проявлять их.
Могу сказать, что мы, не стоявшие в постоянной непосредственной близости к Верховному, очень редко видели такие проявления нервных вспышек и горячности. Трудные дни на фронте, во время неудач, Великий князь переживал очень тяжело, видно было, что он страдал. В эти дни младший брат буквально не отходил от него, успокаивал его, ободрял, я бы сказал, заменял нежную, любящую жену.
Кстати сказать, насколько я знаю, Великий князь ежедневно писал Великой княгине [Анастасии Николаевне] и также аккуратно получал ответные письма; даже если надо было куда-нибудь выезжать из Ставки, то принимались меры, чтобы ускоренно доставить письма Великой княгине.
Так же успокаивающе влиял в тяжелые дни на Великого князя состоявший при Его Высочестве генерал-адъютант светлейший князь Голицын.[236] Никаких обязанностей он не имел, но, насколько я знаю, между ним и Великим князем были давнишние близкие отношения. Этот замечательно красивый, прекрасно сохранившийся, благородный старик сразу приобрел общее уважение и расположение всех чинов штаба той простотой обхождения, удивительно милой манерой себя держать по отношению даже к самым младшим (чего нельзя было сказать про всех лиц Ставки).
Затем, тоже в поезде Великого князя, находился протопресвитер военного и морского духовенства отец Георгий Шавельский. Великий князь особенно ценил и почитал о. Георгия, с которым вообще был близок, а в тяжелые минуты особенно любил искать у него утешения, открывая свою душу. Впоследствии от о. Георгия, которого я тоже высоко почитал и уважал, я не раз слышал отзывы о Великом князе, как о человеке исключительно верующем, редком христианине.
Представителей иностранных армий с самого начала нашего пребывания в Ставке было четыре: английский генерал Вильямс, французский генерал маркиз [П.] де Лагиш, бельгийский генерал барон Риккель и сербский полковник [Б.] Лайткевич [Лонткевич]. От Янушкевича я постоянно слышал похвалы двум главным, т. е. Вильямсу и Лагишу, за то, что они всегда шли навстречу тем желаниям Верховного, которые он им предъявлял в отношении заявлений своим правительствам. У чинов же Ставки по отношению к Лагишу установились настолько симпатичные отношения, что впоследствии, когда после двухлетнего пребывания в Ставке он ее покидал, чины штаба решили поднести ему на память подарок.
Генерал Вильямс, как и надлежит англичанину, держал себя несколько более сухо и сдержанно, менее доступно, но без той, свойственной англичанам дерзкой надменности и чопорности, которая на нас, русских, так отталкивающе всегда действует. Бельгийский представитель собственно не мог иметь какого-либо значения, ибо в самом начале войны Бельгия была занята немцами. Кроме того, и сам барон Риккель был мало похож на настоящего военного. Это был толстяк, любитель поесть и выпить, очень добродушный и милый. Он очень любил смеяться, и тогда на него нельзя было смотреть без смеху, так как весь его большой живот при этом буквально прыгал.
Серб Лайткевич [Лонткевич] был значительно моложе остальных, на него и смотрели как на молодого. Он великолепно говорил по-русски и часто служил переводчиком для других представителей. Он быстро сошелся со многими офицерами Генерального штаба Ставки, и вообще с ним установились самые лучшие отношения. Личная свита Великого князя состояла из шести адъютантов: полковников князя [П. Б.] Щербатова, графа [Д. Г.] Менгдена[237] и [А. П.] Коцебу,[238] штабс-ротмистра [И. Х. фон] Дерфельдена[239] и корнета князя [В. Э.] Голицына;[240] шестым был полковник князь Кантакузин,[241] который в начале войны был ранен в строю своего полка и приехал позднее, оправившись от ранений.
Из адъютантов мне более всех нравился князь Щербатов; это был очень милый простой человек, чуждый каких-либо интриг, какой-либо фальши; всякое возложенное на него поручение он исполнял с особой обстоятельностью, даже педантичностью. Общим любимцем великокняжеского поезда был молоденький, только недавно женившийся князь Голицын, действительно очень симпатичный мальчик.
Должность гофмаршала занимал управляющий делами Великого князя, генерал [М. Е.] Крупенский; это был его старый, преданный слуга, большой хлопотун и, иногда, суета. В Ставке почти постоянно находился и заведующий конторой Великого князя, полковник [В. А.] Балицкий. Я его знал давно, еще по его службе в штабе округа. Тут я увидел его страшно растолстевшим, – он составлял прекрасную пару генералу Риккелю как по своей комплекции, так и по любви хорошо поесть и выпить. Человек он был дельный и очень тонкий.
В великокняжеском же поезде помещался Комендант Штаба, генерал Саханский. Это единственный чин штаба, который был избран самим Великим князем, хотя был подчинен дежурному генералу. Еще в Петербурге Н. Н. Янушкевич предупредил меня, что Великий князь имеет на эту должность своего кандидата, в преданности которого он вполне уверен. До войны Саханский занимал должность командира Гвардейского полевого жандармского эскадрона, который составлял конвой Ставки. Генерал Саханский почти до самого моего отъезда занимал должность коменданта штаба. Это был безусловно честный и высоко порядочный человек, скромный и старательный, несколько суетливый и действительно вполне преданный Великому князю. Вот, собственно, и все лица, состоявшие при Великом князе и помещавшиеся в его поезде. Надо только сказать, что еще при выезде из Петербурга, генерал-квартирмейстеру указано было взять в поезд четырех офицеров Генерального штаба его управления. Эти офицеры так и остались в поезде Великого князя, там же столовались и при выездах Великого князя его сопровождали.
Не могу не упомянуть еще об одном офицере, а именно адъютанте Н. Н. Янушкевича – поручике [Д. Д.] Тундутове.[242] Почему его взял к себе адъютантом Николай Николаевич, откуда он его выкопал, – не знаю, но думаю, что хуже выбрать было трудно. Говорили, что он принадлежал к царской породе какого-то, кажется, калмыцкого племени близ Астрахани (впоследствии, после революции, он, кажется, и объявил себя там царьком). На деле это был препротивный тип, державший себя крайне высокомерно и даже дерзко по отношению к значительно старшим его офицерам штаба. Он своим наглым обращением восстановил вскоре против себя очень многих, так что, во избежание неприятностей, я должен был сказать об этом Янушкевичу. Мало развитый и бестолковый, Тундутов был совершенно бесполезен как адъютант; никаких поручений Янушкевич ему не давал, так что толку с него не было никакого. Помещался он в вагоне начальника штаба, и мне поневоле приходилось иногда заходить в его купе, когда я приходил с докладом и, застав кого-нибудь у Янушкевича, принужден был ожидать, пока Николай Николаевич освободится.
Это бывало часто и ждать иногда приходилось довольно долго. По счастью, Тундутов почти никогда не сидел в вагоне, – он всегда где-то шлялся. Как мог терпеть его Николай Николаевич, я положительно не понимаю. Надо сказать правду, что Янушкевич был какой-то особенно долготерпеливый. Был у него денщик, плут и лгун отъявленный, к тому же страшный лентяй; сколько раз мы указывали Николаю Николаевичу на недопустимость держать такого ненадежного человека около себя, – нет, почему-то он очень долго оставлял его, пока, наконец, тот так провинился, что и у Николая Николаевича лопнуло терпение, и он разрешил его сменить.
Поезд Великого князя, как я указывал выше, стоял около дома, занятого Управлением генерал-квартирмейстера. С двух сторон этот дом окружал хорошенький сад, огороженный забором, отделявшим его от поезда. Около дома была калитка в сад, почти рядом с ней, в саду, были поставлены садовые соломенные кресла и стулья, – это было любимое место Великого князя. Верховный почти никогда не гулял, избегал вообще ходить, а кроме того, его как-то тянуло быть всегда около этого дома, где находился прямой телеграфный провод, соединявший Ставку непосредственно со штабами фронтов. Поэтому в хорошую погоду здесь всегда можно было видеть Великого князя с братом и кое-кем из свиты. В дурную погоду поневоле приходилось сидеть в душном вагоне.
Поезд Великого князя, как я сказал, стоял в отдалении от всего остального расположения штаба. Шагах в 800 от него стоял наш поезд; он состоял из семи вагонов; одного, третьего класса, для денщиков, двух, первого класса, для старших офицеров, которым предоставлялось каждому по небольшому двухместному купе, одного вагона второго класса для младших офицеров, которые, помещались по два в больших купе, морского вагона и вагона Ронжина. В середине поезда стоял вагон-столовая.
Прямо против нашего поезда находился небольшой дом, – бывший штаб железнодорожной бригады. Этот дом был отведен под Управление начальника военных сообщений, которое было очень небольшое и состояло всего из трех полковников Генерального штаба: [Н. И.] Раттеля,[243] [К. М.] Ушакова[244] и [М. М.] Загю,[245] одного полковника инженерных войск (не помню его фамилии), страшный мужлан, и затем очень ценного, одного из выдающихся инженеров путей сообщения, – [Э. П.] Шуберского.
Так как они часто приходили с докладами в вагон к Ронжину, то я их всех хорошо узнал. Все они были очень хорошие работники и очень симпатичные. Мне всегда нравился Раттель – живой, энергичный, очень толковый и всегда веселый; никогда не подумал бы, что он станет идейным большевиком и будет занимать самые высокие посты в советских учреждениях. Загю был гораздо спокойней, ровнее, молчаливее, но также был прекрасный офицер: если он и служит теперь у большевиков, то, конечно, из-за своей семьи.
Ветка, на которой стоял поезд Великого князя, шла к ветке нашего поезда, а вдоль ветки и мимо управления Ронжина шла проезжая дорога, которая вскоре за нашим поездом поворачивала и переходила через полотно. Отсюда шла улица между бараками.
Первый, очень маленький барак занят был автомобильной командой штаба (гараж же находился за управлением Ронжина, несколько в стороне). Второй барак, с земляным полом, стоял сначала пустым, а впоследствии там был устроен кинематограф. Затем шел барак, занятый оставшейся в лагере командой, а затем барак моего управления, до которого было от нашего вагона минуты три ходьбы. Он состоял из двух очень больших комнат, между которыми находился мой небольшой кабинет. В одной из больших комнат занимались все офицеры организационного и инспекторского отделов, в другой был хозяйственный отдел. Состав управления за год пребывания в Барановичах не увеличился. Он состоял из моего помощника по организационной части, – сначала таковым был Я. Д. Юзефович,[246] но, к сожалению, он оставался очень недолго: когда была образована так называемая «дикая» дивизия, начальником которой назначен был Великий князь Михаил Александрович, то Юзефович, как особенно выдающийся офицер, был избран Верховным главнокомандующим на должность начальника штаба этой дивизии; действительно, Яков Давидович вполне оправдал этот выбор. Кроме него было три офицера Генерального штаба: полковник [А. К.] фон Нерике[247] и капитаны [А. Н.] Гаслер[248] и [В. И.] Моторный.[249] Фон Нерике был способный офицер, но страшный лентяй: обыкновенно он по несколько дней почти ничего не делал, а затем засаживался и сразу исполнял всю накопленную работу; при случае, кажется, он не прочь был выпить.
Гаслера и Моторного прозвали двумя Аяксами, – они почти постоянно были вместе. Оба были очень способные и даже, скажу, талантливые и работники неутомимые. Гаслер – горячий, с не совсем приятным характером, очень наблюдательный и злобно насмешливый. Моторный – более спокойный, уравновешенный, с большой хитрецой, тоже с большой склонностью подсмеяться, вышутить.
В инспекторском отделе было два полковника: [И. С.] Балашов[250] и [С. Ф.] Барсов.[251] Первый говорил хриплым голосом, почему носил прозвище «хрипун», был прекрасный работник и, как я убедился после революции, когда все себя вполне обнаружили, безусловно, высоко порядочный человек. В хозяйственном отделении были совершенно для меня незнакомые чины, но все оказались честными и порядочными, особенно казначей, штабс-капитан Северский, оставшийся в этой должности до самого конца существования Ставки.
Улица, на которую выходило мое управление, вела к площади, против которой была лагерная церковь. В ней по воскресеньям и праздникам, а также накануне их, шла служба. По указанию о. Георгия я выписал из гвардейских полков несколько певчих, все из придворной капеллы, и образовался небольшой, но великолепный хор с очень хорошим регентом Наумовым; бедняга вскоре после революции погиб жертвою простой случайности, – попал в Петербурге под автомобиль. Служил, обыкновенно, сам о. Георгий, в сослужении со штабным священником; дьяконом состоял протодьякон Благовещенского собора, чудный бас, так что служба была дивная, но церковь была низкая, душная, с плохим резонансом. К каждой обедне аккуратно, а в праздник и ко всенощной, Великий князь приезжал со своей свитой в автомобилях и стоял до самого конца.
За церковью был сначала ряд бывших офицерских бараков, потом улица кончалась, упираясь в забор, ограничивавший железнодорожные пути вокзала «Барановичи» Полесской железной дороги; проход был возможен только пешком. Составлявший охрану Ставки Гвардейский жандармский эскадрон размещался в двухэтажной каменной казарме, недалеко от поезда Верховного. От него выставлялись посты для ближайшей охраны поезда.
Кроме него, в качестве конвоя, в прикомандировании к штабу состоял Лейб-гвардии Казачий полк. Он выставлял посты и разъезды для более дальней охраны. Впоследствии, на случай прилета вражеских аэропланов, был прикомандирован взвод артиллерии, который стоял на особой позиции, близ Ставки. Благодаря большому числу конюшен, все лошади офицеров штаба, все обозные лошади, а также и казачьи, стояли в конюшнях или в приспособленных под конюшни сараях. Казаки помещались в бараках.
Вскоре после прибытия в Ставку штаб вполне устроился, все управления и вагоны были соединены телефонами, приняты были все меры как для удобства, так и для чистоты. Для влезания в вагоны были устроены лестницы или сходни, нечистоты ежедневно убирались особыми уборщицами, которые следили и за чистотой на путях. Вдоль поездов посажены были цветы. Проезжие дороги были приведены в порядок, а во избежание пыли, которая неслась с дороги прямо на наш поезд, дорога покрывалась ветвями, мхом или дерном.
Установился порядок присутствия за великокняжеским столом. По воскресеньям и праздничным дням мы с Ронжиным приглашались к завтраку и, кроме того, раз в неделю к обеду. Все прочие офицеры приглашались по очереди, по два человека к каждому столу, – больше не позволяли размеры вагона-столовой. За столом сидели так: вагон разделялся, как всегда, на две половины: в первой было четыре стола на четыре человека. За первым столом сидели, с одной стороны, Великий князь Николай Николаевич, а с другой, Н. Н. Янушкевич и о. Георгий. За вторым столом – через проход: Великий князь Петр Николаевич, светлейший князь Голицын, генерал Вильямс и генерал Лагиш. За третьим столом: Ю. Н. Данилов, генерал Риккель и японский генерал, за четвертым полковник Лайткевич [Лонткевич]. Когда бывали мы с Ронжиным, то занимали места за третьим столом или за четвертым, а иногда за вторым.
К концу завтрака и обеда Великому князю подавали ящик сигар, которыми он всегда угощал Данилова и Ронжина (я сигар не курил и потому отказывался). Ронжин был большой знаток сигар и, по его словам, сигары были очень хорошие. Этикетки с сигар, которые он получал от Великого князя, С. А. начал собирать, с целью оклеить ими на память стол, покрыв его стеклянной доской; Великий князь знал, что Ронжин собирает этикетки, и изредка спрашивал, много ли уже накопилось.
Стол у Великого князя был очень хороший, но более французский, чем русский; русские блюда как борщ, щи и т. п. были редки. Наоборот, часто, особенно по праздникам, бывал луковый суп, составлявший как бы гордость кухни, мне же этот суп очень не нравился. Вообще, надо правду сказать, мне больше нравился стол штаба, где кормили великолепно, но чисто по-русски: превосходные борщи и щи всевозможных наименований, телятина, поросята, гуси, осетрина, кулебяки и т. п. На завтрак было два блюда и кофе, на обед суп, жаркое и сладкое. За столом Великого князя было такое же количество блюд, но подавалась еще водка с небольшой закуской. У нас этого не полагалось, но по настоянию врача штаба можно было требовать за особую плату недорогое легкое вино, белое или красное.
С. А. Ронжин пил исключительно красное вино, и поэтому за нашим столом всегда стояла бутылка красного, причем установилась очередь требования вина. Сначала я с большим страхом относился к нашему столу, так как дома был довольно осторожен в еде вследствие моих припадков печени. Однако когда я увидел, что все идет благополучно, то успокоился и, действительно, только однажды зимой у меня сделался довольно сильный припадок.
Утром нам полагался прекрасный кофе с чудными булочками, с маслом и сыром. Мы с Ронжиным пили его в своем вагоне. Затем я уходил в свое управление и занимался до завтрака. После завтрака я не спал и шел вскоре опять в управление, где оканчивал работу к обеду. Иногда и вечером приходилось заходить в управление, но обычно я оставался в вагоне и писал подробное письмо жене. Таким образом, хотя первый год я и не пел дневника, эта ежедневная переписка вполне его заменяла. Однако письма эти жене пришлось уничтожить в 1919 г., в ночь, когда в доме, где она жила в Петербурге, был произведен повальный обыск.
Изредка вечером я заходил в столовую к чаю, где всегда собиралось много офицеров и шли оживленные разговоры. Но обычно мы с Ронжиным пили чай у себя в вагоне. Весь стол обходился, насколько помню, три рубля с человека. Для старших офицеров, получавших во время войны сравнительно большое жалование, это была плата не дорогая, но для младших чинов это было слишком дорого: были люди семейные, и на семью почти ничего от жалования не оставалось. Надо было найти выход.
Сделать так, чтобы одни платили меньше, а другие больше, – было невозможно. На докладе этого вопроса Н. Н. Янушкевичу пришли к заключению, что часть платы будет относиться на бывшие в распоряжении начальника штаба экстраординарные суммы. Впоследствии, когда весной 1915 г. штабс-капитана Зверева у меня взял к себе генерал [А. А.] Поливанов, заведывание столовой взял на себя наш штабной доктор, организовал сам все хозяйство, и стол стал обходиться дешевле, так что никаких приплат из казенных сумм уже больше не требовалось.
Глава 3
Осень. Самсоновская катастрофа. Выезды Великого князя из Ставки. Мои поездки в штабы фронтов и в армии.
Вскоре после нашего водворения в Барановичи начались беспокойные дни. Началось с того, что однажды ночью Янушкевич вызвал к себе Ронжина, который через некоторое время дал по телефону распоряжение о вызове паровоза и об отцеплении его вагона. Ему приходилось немедленно ехать. Меня разбудили, пришлось наскоро одеться, забрать все свои вещи и перейти в вагон 1-го класса, где предназначенное мне купе оставалось на всякий случай свободным.
Вернувшийся перед самым своим отъездом Ронжин наскоро рассказал, что едет на Юго-Западный фронт ввиду происшедших там непорядков по железнодорожной части. Где-то, кажется в Люблине, образовалась по железнодорожному выражению «пробка», т. е., вследствие слишком большого наплыва поездов и невозможности или неумения их после разгрузки своевременно убрать, все пути оказались настолько занятыми поездными составами, что и конечная станция, и ближайшие к ней не могли больше принимать поездов, и произошла остановка движения, тогда как необходимо было возможно скорее продвинуть поезда с направленными туда войсками. Вот эту «пробку» и отправлен был раскупорить С. А. Ронжин.
Через день он вернулся, и я снова водворился в его вагон. Но вскоре такая ночная тревога с моим поспешным изъятием из вагона повторилась вновь, и я решил, что приятного в этом мало и что лучше оставаться самостоятельным, если это будет часто повторяться.
Первое наше наступление на Юго-Западном фронте было неудачное. Штаб Юго-Западного фронта был тогда в Ровно. Ночью Великий князь, всем составом своего поезда, отправился туда. Когда он вернулся, Янушкевич тотчас вызвал меня и объявил, что Верховным главнокомандующим сменены командующий 4-й армией генерал барон [А. Е. фон] Зальца,[252] командир 16-го корпуса генерал [П. А.] Гейсман[253] и начальник 3-й гренадерской дивизии генерал [Ф. Н.] Добрышин.[254] Командующим 4-й армией был назначен генерал [А. Е.] Эверт,[255] который должен был командовать сибирскими стрелками по их прибытии на фронт и, следовательно, был пока не у дел. Таким образом, это назначение было вполне естественное и удачное.
Что касается командира корпуса, то им указано было назначить генерала [В. Н.] Клембовского,[256] который только перед самой войной был назначен начальником дивизии. На мой вопрос, отличился ли он особенно в бою, что его так выдвигают по сравнению с другими, Янушкевич рассказал, что Великий князь спросил Н. И. Иванова, кого он считал бы соответствующим для принятия корпуса в теперешних трудных условиях, и Н. И. ответил, что, безусловно, поручиться он может только за Клембовского. Великий князь указал сделать немедленно соответствующие представления, а Клембовскому тотчас же вступить в командование корпусом. Я счел своим долгом указать Янушкевичу, что едва ли было справедливо обойти этим назначением многих старших генералов своего фронта, из которых есть, безусловно, выдающиеся, как например, генерал [А. Ф.] Рагоза.[257] Поэтому я просил, чтобы впредь, в случае выезда Великого князя или другой фронт, Янушкевич брал бы меня с собой, чтобы я мог всегда дать необходимую справку в случае замены каких-нибудь начальников.
Вскоре Великому князю пришлось ехать на Северо-Западный фронт. Погибла армия генерала [А. В.] Самсонова и Восточной Пруссии. Это был страшный и притом неожиданный удар. В этот день, ничего еще не подозревая, я пришел утром к Н. Н. Янушкевичу с обычным докладом и застал его в страшно угнетенном настроении. Он спросил меня, какого я мнения о генерале Самсонове. Я отозвался с самой лучшей стороны.
«Ну вот, – сказал Янушкевич, – и я был такого же мнения, а он погубил почти всю свою армию, – и рассказал мне те сведения, которые были получены в то утро с Северо-Западного фронта».
Это была настоящая катастрофа. Чтобы лично все выяснить более подробно, Великий князь немедленно поехал к генералу [Я. Г.] Жилинскому в Белосток. Меня Янушкевич взял с собой; ночевал я в свитском вагоне. Поездка была очень неприятная, настроение как Великого князя, так и всех окружающих его, было ужасно подавленное. Приехали к небольшой платформе не доезжая Белостока, где Великого князя встретил генерал Жилинский, сейчас же вошедший в вагон Верховного.
Это свидание производило такое впечатление, точно мы находились около покойника: говорили все как-то вполголоса, Тут был и отчисленный от командования 1-м армейским корпусом генерал [Л. К.] Артамонов, который хотел, кажется, сделать что-то очень трагическое, но Великий князь не пожелал его видеть; его взял вышедший на платформу о. Георгий и увел в сторону; видно было, что Артамонов снял фуражку, крестился, что-то горячо говорил, в чем-то убеждал. Разговор Великого князя с Жилинским продолжался час или полтора и, когда Жилинский вышел, был тотчас дан приказ ехать обратно.
По Высочайшему повелению было назначено чрезвычайное расследование всей этой катастрофы. Возложено оно было на генерал-адъютанта [А. И.] Пантелеева;[258] при нем состоял мой бывший подчиненный, военный юрист [В. В.] Бонч-Осмоловский,[259] и еще два офицера. Они приезжали и в Ставку, просматривали все сношения Ставки с Северо-Западным фронтом, снимали подробные показания со всех причастных к этому несчастному делу лиц.
В результате это расследование вылилось в обширный доклад, но никаких определенных результатов не дало; не в характере генерала Пантелеева было вынести кому-нибудь определенное обвинение. Все было, что называется, смазано. Я видел этот доклад и читал заключение: вот уже, кажется, будет такой-то генерал безусловно являться виноватым – смотришь, под конец помещена какая-то фраза, что, мол, все-таки нельзя считать все вполне ясным, а потому такого-то вполне виновным…
Как бы то ни было, но Артамонов, отчисленный было в резерв, вскоре был, по просьбе генерал-адъютанта [Н. И.] Иванова, прикомандирован к штабу Юго-Западного фронта и по взятии Перемышля назначен его комендантом; однако и здесь нафокусничал и был тоже отчислен. Надо сознаться, что большое наше несчастье заключалось в том, что в таких случаях никогда не говорили правды, за что именно отчисляли от должности; все скрывали. Какой-нибудь начальник проявит безусловную трусость, его своей властью отчислит от должности старший начальник, но в донесении об этом ничего определенного об истинных причинах отчисления не напишет, а, что называется, смажет и, как ни допытывайся, как ни запрашивай, ничего не добиться.
Отдельного корпуса жандармов (1898–1900); Иркутский военный генерал-губернатор (1900–1903), член Государственного совета (1903–1916). В конце 1914 – начале 1915 г. возглавлял комиссию по расследованию обстоятельств поражения 2-й армии в Восточной Пруссии в августе 1914 г. Умер от голода в Петрограде.
А тем временем отчисленный начинает жаловаться на несправедливость, доказывает полную свою невинность, подает письменные жалобы, их посылают на заключение; и все-таки определенного ответа не получить. Чаще всего давался ответ, что не встречается препятствий к предоставлению соответственного назначения, но на другом фронте. Нередко такие генералы получали вновь назначения, и очень часто их вновь отчисляли вскоре, а впоследствии мне приходилось нередко выслушивать – «как это можно было такому-то дать опять назначение, ведь он так позорно вел себя там-то». «А Вы об этом так и доносили?» – «Ну что же доносить, это и так известно».
Вот в этом замалчивании крылось большое зло; были даже случаи, когда начальник в пьяном виде нелепо вел войска на заведомо напрасные потери, и опять-таки он только отчислялся и больше ничего. С другой стороны, отчислялось настолько сравнительно большое число начальников разных степеней, что невольно, в виду отсутствия определенных причин отчисления, закрадывалось сомнение в справедливости их. Вообще много было лжи и замалчивания, – в этом надо признаться.
Глава 4
Первая моя командировка на фронт. Первые признаки недостатка патронов.
Вскоре после Самсоновской катастрофы мне пришлось впервые быть самостоятельно командированным на Северо-Западный и Юго-Западный фронты. С Юго-Западного фронта, где было много удачных и вместе с тем упорных боев, пришла просьба усилить их запас артиллерийских патронов. Я и был командирован для того, чтобы выяснить наличие артиллерийских парков на обоих фронтах, установить, нет ли здесь недоразумения и затем, в случае надобности, передать Юго-Западному фронту часть патронов Северо-Западного фронта.
Попутно у генерала Жилинского надо было выяснить некоторые вопросы по инспекторской части. Одновременно на оба фронта был командирован по его вопросам и С. А. Ронжин, так что мы поехали в его вагоне. Сначала мы поехали в Белосток, были у генерала Жилинского, затем я зашел к дежурному генералу [А. С.] Галкину,[260] а оттуда на автомобиле проехал к начальнику снабжений [Н. А.] Данилову.[261] Он жил за городом в прекрасной вилле; когда я туда приехал, то как раз он со своими ближайшими помощниками – генералом [Д. В.] Филатьевым[262] и полковником [Ф. П.] Балкановым[263] – возвращались после обеда из столовой своего управления домой.
Все, особенно Данилов, были веселые, оживленные, жизнерадостные. Выяснив тут же все, что мне необходимо было узнать, я поехал на вокзал, и мы направились в Брест-Литовск, где тогда находилось управление главного начальника снабжений Юго-Западного фронта, каковым был генерал [А. Ф.] Забелин.[264]
Мы приехали днем и прошли прямо к начальнику канцелярии, генералу [А. К.] Лисенко.[265] К нашему удивлению, мы застали его в его комнате крепко спящим, склонившись головой на руки, лежавшие на письменном столе. Я хотел было посмеяться над ним, но оказалось, что тут шутки были плохи: человек, буквально, почти не имел времени для сна, – такой кошмар была служба под начальством А. Ф. Забелина.
Правда, он и себя не жалел, и сам недосыпал, но от этого не было легче его подчиненным, которых он вгонял в гроб. Что генерал Забелин совершенно не знал меры в усердии, я убедился лично еще года за четыре до войны, когда он занимал должность начальника канцелярии военного министра и на него возложено было председательствование в комиссии по реорганизации главных управлений, в связи с упразднением Главного управления казачьих войск.
Заседания начинались в 8 часов вечера и оканчивались сначала между 11 и 12 часами ночи, но когда работа комиссии не шла так быстро, как это ему было желательно, то заседания назначались через день и продолжались до 1 и 2 часов ночи, а с последнего заседания мы разошлись в 4-м часу утра – помню прекрасно, что солнце уже встало (это было весной), когда мы расходились по домам втроем – М. А. Беляев, А. С. Лукомский[266] и я – по Адмиралтейскому проспекту и по площади Главного штаба; с Дворцового моста ехали подгулявшие кутилы; на нас все смотрели с недоумением – идут в такой час три генерала и все с портфелями. А ведь у каждого из нас была своя большая работа, и нужно было время, чтобы и ее исполнить.
В одно из таких затянувшихся заседании, с бывшим начальником Главного управления казачьих войск Е. Э. Гарфом[267] сделался обморок от переутомления, потом вскоре у него был первый удар и через год его не стало. Бывший же тогда начальником Генерального штаба генерал [Е. А.] Гернгросс, вскоре по окончании работы комиссии, заболел нервным расстройством и очень скоро умер. Мы все тогда определенно считали, что А. Ф. Забелин, вследствие своего незнания меры в работе, был несомненным виновником преждевременной смерти этих двух генералов.
На этот раз тоже у Лисенки сделался удар с параличом половины тела, его увезли и лечили; здоровый организм поборол болезнь, и Лисенко оправился вполне, но назад не вернулся, а остался служить в канцелярии военного министерства, откуда был взят. Но другой помощник генерала Забелина, начальник санитарной части фронта, доктор Белорецкий, от такого режима отправился на тот свет.
Когда я рассказал генералу Забелину, что целью моего приезда является наведение точных справок относительно артиллерийских парков фронта, то оказалось, что все они у него лично на самом строгом учете и в буквальном смысле слова тают не по дням, а по часам, что его страшно озабочивает. Благодаря тому, что на Северо-Западном фронте артиллерийские запасы были почти не тронуты, так как там таких упорных боев, как на юге, не было, оказалось возможным передать от них часть парков на юг. Но с этого времени, собственно, и начался этот снарядный вопрос, который сыграл потом такую ужасную роль в войне.
Из Брест-Литовска мы заехали в Луков, где был тогда штаб фронта. Мы приехали поздно вечером; штаб был полон интереса по поводу получавшихся из армий сведений о результате наступательных боев в тот день. Прекрасно помню, что несколько экзальтированный [С. Л.] Марков[268] восхищался действиями [П. А.] Плеве, который, несмотря на весьма тяжелое положение своей армии, не только не просил помощи, но, наоборот, еще сам помогал соседним армиям в выполнении поставленных им задач. Н. И. Иванова мы за поздним временем не беспокоили, а его начальник штаба М. В. Алексеев поговорил со мной недолго, определенно указал на громадную трату артиллерийских патронов и просил принять необходимые меры.
Вернувшись в Ставку, я подробно доложил Н. Н. Янушкевичу о результатах моей поездки, и тогда же было обращено внимание Военного министерства на этот серьезный вопрос. К этому отнеслись недоверчиво, считая, что патроны, несомненно, расходуются зря; были посланы артиллерийские генералы на фронт, чтобы на месте проверить расход патронов. Помню, что был командирован начальник Михайловского артиллерийского училища, генерал [П. П.] Карачан,[269] великолепный во всех отношениях, высоко добросовестный офицер. Он был, в полном смысле слова, на фронте, видел действительно расход патронов на месте боя, и пришел к заключению, что такой их расход в теперешних боях неминуем. По дороге в Петербург генерал Карачан заехал к нам и сделал подробный доклад о своих заключениях Янушкевичу.
Уже после этого и Главное артиллерийское управление поверило в то, что война вызвала совершенно непредвиденный расход патронов; в Ставку несколько раз приезжал помощник начальника Главного артиллерийского управления генерал [Е. К.] Смысловский,[270] и тогда происходили совещания с участием генералов Вильямса и Лагиша; делались заказы заграницей, но уже тогда было видно, что доставка будет не скоро, а снаряды таяли и таяли.
Глава 5
Посещение Верховным главнокомандующим проходивших через Ставку санитарных поездов.
Когда армии Юго-Западного фронта продвинулись вперед, то через Ставку стали проходить санитарные поезда с ранеными. Прибытие первого санитарного поезда составило целое событие как в жизни штаба, так и в жизни всего местечка Барановичи.
Мне было сообщено Янушкевичем, что Великий князь едет встречать раненых, чтобы я захватил с собою достаточное количество Георгиевских крестов и медалей и взял несколько офицеров. Когда мы приехали на вокзал, то вся платформа была занята жителями местечка с лотками, корзинами и ящиками со всевозможным угощением. Тут были и прекрасные булки, и пироги, и молоко, и фрукты, словом, жители хотели хорошо, чем могли, угостить раненых. Когда пришел поезд, то Великий князь в сопровождении старшего врача, дававшего необходимые пояснения, и свиты начал обходить вагоны. Его Высочество разговаривал с ранеными, и тяжело раненных награждал Георгиевским крестом. Легко раненным Великий князь давал крест на 5–8 человек, причем они тут же сами решали, кому именно давался крест; в большинстве случаев это решалось жребием. Мои офицеры тут же записывали имя, фамилию и войсковую часть, к которой принадлежал награжденный. О таких награждениях отдавалось в приказе Верховного главнокомандующего. Конечно, надо сознаться, что такой способ награждения был далек от идеала, ибо, как потом выяснилось, в числе легко раненных всегда было немалое число «самострелов» или «пальчиков», как называли в армии тех, которые, дабы эвакуироваться с фронта, наносили себе легкие раны, в большинстве случаев стреляя себе в пальцы левой руки. Эти «пальчики» не только не заслуживали награждения, но подлежали суду за уклонение от службы, а тут они получали патент на героя. С другой стороны, нельзя было, чтобы посещение поезда Верховным главнокомандующим ничем бы не ознаменовалось.
Великий князь отдал распоряжение, чтобы о проходе через Ставку каждого санитарного поезда ему докладывалось. Пока поездов шло не очень много, Великий князь выезжал почти на каждый поезд, причем, так как большей частью поезда проходили по Александровской дороге, то приходилось ехать на автомобиле около четырех верст, от Ставки до военной платформы.
Иногда бывали случаи, что о проходе санитарного поезда почему-либо не сообщали заблаговременно, а когда поезд чуть ли не подходил уже к станции. Великий князь приказывал подать автомобиль и ехать; мне вдруг докладывали, что мой автомобиль стоит перед управлением и что Верховный главнокомандующий уже выехал; приходилось бросать все, чем бы ни был занят и, взяв Георгиевские кресты и бывших под рукой офицеров, лететь догонять Великого князя, а ездил он быстро, так что приходилось развивать бешеную скорость, чтобы поспеть вовремя.
Потом поездов с ранеными стало проходить очень много, кроме того, посещение поездов Великим князем задерживало их обыкновенно дольше, чем полагалось по расписанию, что нарушало правильность движения и было, конечно, нежелательно. Поэтому само собой установилось, что Великий князь стал посещать только некоторые поезда – имени Государыни Императрицы, Наследника Цесаревича, великих княжон. Не могу не отметить, что оборудованы были эти «именные» поезда действительно прекрасно: они состояли из светлых, просторных пульмановских вагонов,[271] где раненым лежать было удобно, и в них были и операционная, и перевязочная, хорошо устроенные.
Конечно, для раненых была огромная разница попасть в такой поезд или в обыкновенный санитарный, состоящий почти только из теплушек. Поэтому было указано брать в эти именные поезда более тяжело раненных, но такая сортировка была возможна только при спокойной, планомерной эвакуации, а не при той горячке, которая происходила во время боя.
Однажды под вечер через Барановичи проходил поезд Великой княгини Виктории Федоровны,[272] супруги Великого князя Кирилла Владимировича, которая сама ехала с поездом, кажется в роли заведующей поездом. Великий князь представил меня; было очень темно, и я не мог рассмотреть лица Ее Высочества, но на меня произвел впечатление ее чисто походный костюм и мужественный вид: она была в кожаной куртке, простой короткой юбке и высоких сапогах.
Глава 6
Мои поездки в 13-й и 15-й корпуса.
В Самсоновской катастрофе погибли почти целиком два корпуса, – 13-й и 15-й. Оба командира корпуса со штабами попали в плен, и только небольшому числу офицеров и солдат удалось выйти из окружения. Для сбора этих разрозненных остатков были назначены два находящиеся в тылу города: Лида и Гомель, в которых были казармы. Мне было поручено осмотреть собранные в этих пунктах остатки этих двух корпусов.
Сначала я поехал в город Лиду, где были части 13-го корпуса. Старшим оказался начальник штаба 36-й пехотной дивизии, полковник Генерального штаба [А. А. Вихирев].[273] Кроме него, было еще человек 15 офицеров и сотни полторы солдат. После общего разговора с офицерами, я отдельно выслушал полковника [Вихирева], который подробно рассказал мне все, очевидцем чего ему пришлось быть. По его словам, сначала было какое-то бесцельное мотание частей, какие-то приказания, получавшиеся постоянно с опозданием и тотчас же отменявшиеся. В результате корпус совершенно неожиданно оказался со всех сторон окруженным неприятелем; корпусный командир сдался в плен. Полковнику [Вихиреву] удалось собрать около себя часть офицеров и солдат, и с ними он начал отходить. Здесь полковник [Вихирев], который все время своего рассказа страшно волновался, окончательно не выдержал и разрыдался, – нервы были еще слишком натянуты после всего виденного и пережитого.
С тяжелым чувством покинул я Лидские казармы, – какими-то беспомощными, беззащитными показались мне эти люди; видно было, что среди них нет никого, кто бы их объединил, подбодрил, о них позаботился. Затем я поехал в Гомель. Здесь было иное. Начальнику 6-й пехотной дивизии, генералу Торклусу, с частью дивизии удалось после трудного отступления вырваться из этого ужасного, как бы заколдованного круга, где они постоянно натыкались на блокгаузы, оплетенные проволокой, из которых их обстреливали. Прибыв с остатками корпуса в Гомель, генерал Торклус тотчас же стал приводить в порядок эти разрозненные части, назначил всюду временных начальников и явился душой корпуса. Когда я приехал в Гомель, оказалось, что у него уже были подготовлены все соображения к пополнению корпуса и снабжению его всем необходимым. Кроме того, им самостоятельно начаты уже были работы по приспособлению помещений для размещения частей и пополнений по их прибытии.
Генерал Торклус просил, прежде всего, о том, чтобы для пополнения корпуса были назначены исключительно новобранцы, а не набранные в тылах солдаты. Одно – воспитать будущих солдат самим, получив сырой материал новобранцев прямо из деревни, другое – получить уже состоящих на службе солдат, побывавших в госпиталях и лазаретах и, вообще, болтающихся в тылу; эти, как не воспитывай, им не привьешь вкуса к службе на фронте, – их все в тыл тянуть будет. Таковы были рассуждения генерала Торклуса, которых, конечно, нельзя было не разделить.
Повидав собранных в Гомеле офицеров и солдат, ознакомившись подробно с тем, что там уже сделано, а также и с предположениями и ходатайствами генерала Торклуса в целях восстановления корпуса, я вернулся в Ставку и вечером отправился с докладом к начальнику штаба. В самом начале моего доклада в салон генерала Янушкевича вошел Верховный главнокомандующий и, узнав, о чем я докладываю, пожелал сам выслушать мой доклад, после чего принял такое решение: в части 15-го корпуса назначить недостающий командный состав и укомплектовать новобранцами, которых сам корпус и должен обучить; снабдить всем недостающим имуществом, а командиром корпуса назначить генерала Торклуса.
Что же касается 13-го корпуса, то Великий князь повелел сформировать пока отдельную бригаду, с тем, чтобы вместо каждого прежнего полка был образован батальон того же имени; будучи соединены по два, они образовали бы двухбатальонный полк, а восемь батальонов – отдельную бригаду из четырех двухбатальонных полков.
Наблюдение за формированием корпуса и бригады и принятие всех необходимых мер к скорейшему снабжению их всем необходимым Великий князь возложил на мое управление. Ввиду этого, впоследствии мне пришлось еще два раза ездить в Гомель, а в третий раз сопровождать Великого князя, когда Его Высочество сделал смотр молодому корпусу перед его отправлением на фронт. Корпус представился блестяще и чуть ли не на другой день после смотра был двинут к Гродно для отражения немецкого наступления на эту крепость. В этих боях молодой корпус проявил себя с самой лучшей стороны, но понес весьма значительные потери.
Глава 7
Моя командировка в 9-ю и 4-ю армии.
В ноябре, когда армии Юго-Западного фронта продвигались в направлении Кракова, из 9-й армии, которой командовал генерал [П. А.] Лечицкий,[274] получены были, одна за другой, телеграммы о происшедшем там полном кризисе с патронами. Меня командировали для выяснения обстановки. Как раз перед этим было отбито наступление немцев на Варшаву и на Ивангород, и Верховный главнокомандующий велел двинуть для преследования гвардейскую кавалерию. В Ставке в это время стояли Лейб-гвардии Конный и Лейб-гвардии гусарский полки, из коих лейб-гусары были спешно направлены на Ивангород, к Радому, где сосредоточивалась вся 2-я Гвардейская кавалерийская дивизия. Из Ставки я выехал вместе с первым эшелоном лейб-гусар.
Ввиду того, что предстояло много ездить на автомобиле, начальник нашей автомобильной команды, капитан [В. Р.] Вреден, настоял на том, чтобы я на всякий случай взял два автомобиля, которые и пошли с нашим эшелоном.
До Брест-Литовска мы дошли скоро и без задержки, но дальше дело пошло хуже; оттуда на Ивангород шла линия в одну колею, и путь был совершенно забит. Несмотря на небольшое расстояние, мы употребили на то, чтобы добраться до Ивангорода, без малого сутки; почти на каждой станции мы простаивали буквально по несколько часов, ожидая, пока, наконец, следующая станция примет эшелон.
В Ивангород мы приехали к вечеру и выяснили, что раньше, как под утро, двинуться дальше не придется. Сопровождавший меня полковник Нерике предложил использовать вечер, проехав к коменданту крепости, полковнику [А. В.] Шварцу,[275] которого он знал лично. Шварц принял нас очень мило, накормил и подробно рассказал о штурме немцами Ивангорода. Он был еще полон впечатлений удачно отбитого наступления немцев на эту слабую крепость, которую ему удалось в короткое время привести в оборонительное состояние. Эта успешная оборона Ивангорода была причиной его выдвижения.
Ночью, с первым отправлявшимся эшелоном мы двинулись по направлению к Радому и Кельцам. Это отправлялись уланы Ее Величества. Начальником эшелона был полковник [Е. К.] Арсеньев.[276] Ехали опять с постоянными долгими остановками на каждой станции и днем, не доезжая Радома, получили предложение выгружаться в открытом поле, так как дальше испорченный при отступлении немцами путь не был еще исправлен. Уланы, с помощью легких сходней, быстро выгрузили своих коней и несколько бывших при эшелоне повозок, но не так-то легко было сгрузить, почти без всяких приспособлений, мои тяжелые автомобили. Благодаря Арсеньеву, любезно распорядившемуся, чтобы уланы помогли моим шоферам, в конце концов, после больших трудов, удалось все-таки, чуть не на руках, благополучно выгрузить автомобили.
К вечеру мы приехали в Радом, где остановились в той же гостинице, где был штаб 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии, которой командовал генерал [Я. Ф.] Гилленшмидт,[277] а начальником штаба был полковник [М. А.] Свечин,[278] родной брат бывшего у нас в Ставке. Не могу не заметить, что разница между братьями была большая: этот был, быть может, не так талантлив, но во всех отношениях высоко порядочный, очень выдержанный, спокойный, толковый, крайне симпатичный, прекрасный офицер, тогда как наш вполне заслуживал данное ему прозвище «сумасшедший мулла», до того он был горяч, несдержан, даже не всегда разборчив в средствах, вообще был какой то шальной.
На другой день я попросил Свечина зайти ко мне и рассказать, что у них делается. Из очень сдержанного его рассказа стало очевидно, что хорошего мало. В ожидании сбора всех частей гвардейской кавалерии, каждую ночь командующий корпусом устраивал грандиозные попойки с трубачами, хором песенников и тому подобными атрибутами таких кутежей. В конце разговора Свечин не выдержал и обратился ко мне с просьбой передать конфиденциально Янушкевичу его ходатайство изъять его из этой обстановки, которую переносить он буквально не в состоянии.
Из Радома мы на автомобиле проехали в Кельцы. Уже очень скоро по выезде из Радома, я был крайне поражен еще не виданной мною картиной: вели пленных австрийцев, но кто и как их вел – человек на тысячу пленных было самое большее 10 наших солдат, да и то нередко ополченцев; это, однако, ничем не мешало тому, что пленные шли в полном порядке всю дорогу, а что касается бегства кого-нибудь, то, как я потом узнал, таких случаев не бывало.
На перегоне Радом-Кельцы мы встретили несколько таких эшелонов.
В Кельцах пришлось остановиться на ночлег в гостинице, при которой был кафе-шантан – в других не было свободных комнат – из за чего почти всю ночь не пришлось сомкнуть глаз от музыки, шума, криков и т. п.; сплошь всю ночь это был какой то ад, что называется «дым коромыслом» – кто кутил, я не видел, но, конечно, исключительно офицерство.
Когда я в штабе фронта указал М. В. Алексееву на то, что в ближайшем тылу происходят такие безобразия, Михаил Васильевич ответил, что после страшно тяжелой и опасной жизни на позициях, у офицерства является непреодолимая потребность отвлечься, побыться в кутежах и т. п. – это прямо необходимо, без этого никакие нервы не могут выдержать тяжести боевой службы.
Против этого я возражать не мог; да и действительно, если бы кутило только строевое офицерство, наезжавшее с позиций, то им и Бог велел; но, конечно, Алексеев был неправ, оправдывая кутежи, потому что здесь несомненно бросались казенные деньги и кидались теми, у кого они постоянно находились в большом количестве на руках, то есть тыловыми. А это уже было много опаснее и с самого начала присмотреть за ними и приструнить их хорошенько очень следовало бы, и это впоследствии, быть может, принесло бы большую пользу.
Из Келец я проехал на автомобиле прямо в Мехов, – штаб 9-й армии Лечицкого. Начальником штаба был генерал [А. А.] Гулевич,[279] и большинство чинов штаба было из состава штаба Петербургского округа и мне хорошо знакомо. Так, дежурным генералом был полковник Лисенко, бывший старший адъютант инспекторского отделения, который постоянно приходил в Главный штаб. Приняли меня очень мило, и, несмотря на страшную тесноту размещения в скверненьком еврейском городишке или вернее местечке, предоставили мне хорошую комнату.
За обедом генерал Лечицкий и его штабные рассказывали мне о том ужасном состоянии, в котором они находились вследствие недостатка патронов; приняты были самые решительные меры для скорейшего направления поездов с патронами в распоряжение 9-й армии. А для подвозки патронов от станции к штабу армии, командующим армией были предоставлены решительно все автомобили, как грузовые, так и легковые.
За короткое время моего пребывания в штабе армии, я не мог не обратить внимания на совершенно ненормальные отношения, которые существовали между Лечицким и его начальником штаба: видно было, что Лечицкий буквально не переносит Гулевича. Это настолько бросалось в глаза, что было даже неловко. Гулевич же, который все это, конечно, прекрасно видел, делал вид, что ничего особенного нет, и как будто все обстоит прекрасно. Не желая принимать докладов и вообще иметь дело со своим начальником штаба, Лечицкий хотел получать все интересовавшие его сведения помимо Гулевича, поэтому постоянно ходил в штаб и имел все сведения непосредственно от адъютантов; таким путем им отдавались и распоряжения.
Гулевич же, вместо того, чтобы все организовать как следует, предоставлял все своему течению, ни во что не вмешиваясь.
Конечно, долго так дело продолжаться не могло, и Лечицкий, впоследствии, возбудил вопрос об отчислении Гулевича от должности, но тогда совершенно неожиданно для всех, и даже для самого Гулевича, ему пришло предложение занять должность начальника штаба Северо-Западного фронта, что и разъединило его с Лечицким.
На другой же день после приезда в Мехов, я отправился в штаб 4-й армии, который был расположен в каком то большом имении.
Командующий армией, генерал Эверт, очень хорошо меня знавший за время своего двухлетнего пребывания в должности начальника Главного штаба после Японской войны, принял меня крайне сердечно.
Здесь, наоборот, царило полное согласие между ним и его начальником штаба, генералом [А. Е.] Гутором,[280] моим товарищем по академии.
Пообедав у них в огромной столовой, где одновременно обедал весь штаб, и получив все необходимые по моей командировке сведения, я двинулся в обратный путь на Кельцы.
Тут пришлось на практике убедиться в справедливости приметы, что если через дорогу перебежит заяц, то это не к добру: подъезжая к Кельцам, мы потерпели крушение. На длинном спуске, где подмерзшее за ночь полотно шоссе от яркого солнца оттаяло и стало очень скользким, заднюю часть моей машины стало заносить; шофер, вместо того чтобы действовать только рулем, стал тормозить, автомобиль стал крутиться волчком, спускаясь с горы, и таким путем мы почти спустились до конца, но в последний момент съехали с шоссе в пашню; по счастью здесь уже не было канавы и дело кончилось только тем, что сломалось одно колесо, сам же автомобиль остался цел.
Никто не пострадал, если не считать того, что во время нашего верчения я получил довольно сильный удар локтем в бок от моего попутчика. Но наличие этого удара проявилось только через два дня, а тут я его и не заметил.
Зато следовавший за нами второй автомобиль не отделался так дешево: видя что мы начали крутиться и понимая, что он не может тормозить, ибо с ним произойдет то же самое, но что обогнать нас он тоже не может ибо несомненно на нас наскочит, шофер решил съехать с шоссе на бок; сделать это здесь оказалось невозможным так как шоссе шло очень высоко и с обеих сторон были высокие, крутые бока, так что, когда он начал спускаться по левому краю спуска, автомобиль перевернулся и лег вверх колесами.
Наш автомобиль успел уже остановиться, и мы все побежали на помощь. По счастью верх был поднят и благодаря этому оба шофера почти не пострадали; одному только немного прижало грудь.
Но автомобиль имел жалкий вид: весь верх был изломан, руль и бак тоже; из бака фонтаном бил бензин. Общими усилиями мы его поставили на колеса, которые все были целы, и так как управлять им было нельзя, то, поставив на нашу машину запасное колесо, мы взяли его на буксир и так доехали до Келец, отвезя его прямо на вокзал.
Дальше я без всяких приключений проехал на автомобиле, через Радом и Люблин, прямо в Холм – в штаб Юго-Западного фронта. Дороги были отличные, движения на них было мало, и эта поездка была одно удовольствие.
Когда мы приехали в Холм, то оказалось, что генерал-адъютант Иванов через час должен ехать в Ставку на совещание. Он предложил мне ехать вместе с ним в его поезде, чем я и воспользовался, попросив только чтобы захватили и мой автомобиль.
Через несколько дней по возвращении в Ставку я заболел; с одной стороны у меня сильно разболелось ребро от полученного во время моего автомобильного крушения удара локтем моего попутчика, а, кроме того, сделался довольно сильный припадок печени.
Несколько дней я пролежал в своем купе, не выходя из него и принимая в нем все доклады. Затем, пользовавший меня наш штабной доктор Козловский уговорил меня сесть на молочную диету.
Я послушался его и кажется дней десять продержал себя на строгой молочной диете, настолько строгой, что даже будучи приглашен к Великому князю, ел только молочный суп, который мне специально приготовили. Это ли или что другое мне помогло, но факт тот, что после, за все два с половиной года моего пребывания в Ставке, у меня ни разу больше не повторилось припадка печени, несмотря на очень обильный и тяжелый стол.
Глава 8
Приезды в Ставку Государя Императора. Награждение офицеров штабов орденами с мечами. Командировки в армии для раздачи награждений.
В начале зимы в первый раз в Ставку приехал Государь Император.
Проложена была особая железнодорожная ветка по другую сторону сада, у которого стоял великокняжеский поезд.
В день приезда Его Величества, я был приглашен к Высочайшему обеду в вагон-столовую. Все приглашенные, а также лица, сопровождавшие Государя в путешествиях, ожидали выхода Его Величества в небольшой гостиной, которая соединялась со столовой.
Государь вышел из своего вагона, со всеми поздоровался, и все прошли в столовую, сначала к закускам, а потом сели за стол.
Посередине сел Государь, два великих князя с двух сторон от него, напротив министр двора, граф [В. Б.] Фредерикс, рядом с которым [Н. Н.] Янушкевич и, кажется, [Ю. Н.] Данилов. Около меня были [В. Н.] Воейков и князь [В. Н.] Орлов, которые пикировались между собой довольно зло; напротив сидел о. Георгий [Шавельский], профессор [С. П.] Федоров,[281] [А. А. фон] Дрентельн[282] и [В. Э.] Голицын, дежурный адъютант Великого князя.
Разговор был общий. Мне впервые пришлось сидеть так близко от Государя и я был поражен и очарован той исключительной простотой, с которой Государь разговаривал со всеми, в том числе и со мною. Обед был не очень продолжительный: после обеда должен был состояться доклад Его Величеству о положении дел на фронте, и Великий князь волновался, торопясь начать доклад, и почти выталкивал из вагона тех, кто не оставался при докладе.
В течение зимы Государь несколько раз приезжал в Ставку, а в апреле Государь и Великий князь ездили вместе из Ставки в Львов и Перемышль. Янушкевич, сопровождавший Великого князя, взял с собою и Ронжина и меня.
Не помню, когда, но, кажется, еще до Рождества, Великим князем указано было представить к наградам всех чинов штаба.
По этому поводу у меня вышла небольшая размолвка с Ю. Н. Даниловым. Он, по своей генерал-квартирмейстерской части, представил к награждению орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами старшего из штаб-офицеров оперативной части, полковника [И. И.] Щелокова,[283] как главного своего помощника, много содействовавшего успеху операций.
Когда это представление пришло ко мне, я решил ни за что не допустить награждения орденом с мечами чина нашего штаба, сидящего спокойно в Барановичах. Когда я стал горячо доказывать Н. Н. Янушкевичу недопустимость такой вещи, он позвал Ю. Н. Данилова, который также горячо стал отстаивать свою точку зрения; в конце концов, однако, он принужден был сдаться, но чтобы все таки выделить Щелокова среди других, потребовал разрешения Янушкевича представить его через орден, к ордену Святого Владимира 3-й степени.
Я был так доволен тем, что раз навсегда удалось твердо установить коренной вопрос о недопустимости награждения орденами с мечами офицеров больших штабов что со своей стороны я высказал мнение о полной возможности награждения Щелокова орденом Святого Владимира 3-й степени, но без мечей. Так и было решено.
Итак, по поводу этого представления Щелокова, было решено, что ни в штабах фронтов, ни в штабах армий, штабные офицеры не могли быть награждены орденами с мечами. Это, конечно, вызвало сильнейшие протесты со стороны начальников штабов. Но я добился разрешения не отступать, и мы выдержали твердо.
Я считал и считаю, что был прав – довольно уже было в Японскую войну тыловых «героев». Мною было установлено с [А. П.] Архангельским, который остался вместо меня дежурным генералом Главного штаба, чтобы все сомнительные случаи представления к ордену с мечами, он посылал на запрос ко мне, и я всегда давал отрицательное заключение. А, между тем, сколько было таких представлений, особенно из не военных, например, деятелей Красного Креста, которые именно добивались мечей. Очень возможно и не мудрено, что все эти «герои» меня бранили и недолюбливали и, может быть, что это отзывы таких людей дали впоследствии основание [А. И.] Гучкову сказать мне, «что я восстановил против себя весь командный состав армии»… Но если это так, то я готов этим гордиться.
К сожалению не все военные начальники были в этом отношении одинаково тверды и, скажу, – честны.
Как главнокомандующие фронтами, так и командующие армиями имели возможность награждать орденами (с мечами или без) своею властью до известного ордена. Вот тут и удавалось некоторым получать ордена с мечами за заслуги, иногда ничего общего с боевыми не имеющими. Но тут я был бессилен; это была уже недобросовестность начальников.
Принципиально было поставлено определенно: мечи только за боевые отличия.
Если не ошибаюсь, в феврале 1915 г., после немецкого удара на 10-ю армию, окончившегося отступлением этой армии к Гродно и гибелью почти всего 20-го корпуса, Великий князь командировал меня в 10-ю армию, чтобы выяснить моральное состояние частей и поднять дух войск раздачей им от имени Верховного главнокомандующего Георгиевских крестов.
Взяв с собою подполковника Гаслера, я в небольшом отдельном вагоне отправился в Гродно.
В 10-й армии я уже не застал ни генерала [Ф. В.] Сиверса, ни его начальника штаба генерала барона [А. П.] Будберга;[284] временно командовал армией командир 3-го Сибирского корпуса генерал [Е. А.] Радкевич,[285] добрейший и милейший человек, который на другой день представил мне остатки корпуса. На городской площади были выстроены 113-й Старорусский и 114-й Новоторжский полки 29-й дивизии, которые были в авангарде 29-й дивизии бывшей в авангарде 20-го корпуса и которым удалось выйти из кольца, замкнутого немцами вокруг этого доблестного корпуса.
Полки были представлены мне их командирами полковниками [В. А.] Ольдерогге[286] и [Ф. М.] Ивановым.[287] Согласно приказанию Великого князя, оба полка были наделены мною Георгиевскими крестами, причем я обратился к ним с несколькими словами, благодаря их от имени Великого князя за доблесть и мужество, проявленные в последних боях.
Вся церемония прошла с большим подъемом.
Впоследствии мне еще пришлось ездить в такие командировки и один раз я был послан для раздачи наград вместе с Великим князем Дмитрием Павловичем, который был при Ставке и который, помню, был очень счастлив этому случаю проехать на фронт.