– Что, кто-то захворал?
– Слава Богу, нет… Просто господину следователю нужно кое-что спросить у него по случаю недавнего убийства.
Женщина чуть вздрогнула и опёрлась рукой о дверной косяк.
– Увы, мужа нет дома… Его позвали к больной… – сказала она.
– В таком случае позвольте нам подождать его, – сказал Немировский.
– Подождать? Ах, да… Да… Проходите…
Ирина Фёдоровна провела гостей в тускло освящённую комнату, света в которой, однако, хватило Николаю Степановичу, чтобы, наконец, разглядеть хозяйку. Это была ещё довольно молодая женщина, с длинными русыми волосами, заплетёнными в косу, уложенную вокруг головы, как носят в Малороссии. На правой щеке её темнела крупная родинка. От внимательного взгляда следователя не укрылось и лиловое пятно, по-видимому, синяк, на шее Ирины Фёдоровны.
– Что у вас на шее? – тихо спросил Немировский.
Ирина Фёдоровна нервно обернула шею шалью:
– Ничего… Пустяки…
– Муж наказывает за измену?
– Как вы смеете, господин следователь!
– Вас видели в доме Олсуфьева, госпожа Жуховцева. У вас тогда улетела шляпка, помните? Швейцар и ещё одна дама хорошо вас запомнили… Вас и того, с кем вы были там.
Ирина Фёдоровна бессильно опустилась на кушетку и затравленно посмотрела на Николая Степановича:
– Значит, вы всё знаете?..
– Почти всё. Вы состояли в любовной связи с Лавровичем?
– Да…
– А ваш муж об этом узнал?
– Он выследил меня однажды… Он даже не говорил ничего… Просто бил… Спокойно и методично. У него есть такая тросточка с тяжёлым набалдашником. Ею и бил. Чтобы рук не марать. Он ведь врач… Все болевые точки знает. Знает, как ударить больнее, чтобы при этом не покалечить… Бить он умеет не хуже чем лечить! Это страшный человек… Страшный… – Ирина Фёдоровна заплакала. – Я думала, что он меня убьёт…
– Жаль, что не убил, – раздался резкий голос в дверях.
Немировский и Кулебяка обернулись. В комнату медленно вошёл долговязый человек с тяжёлым взглядом глубоко посаженных глаз, игравший тростью с круглым набалдашником. Ничто не выдавало в нём волнения. Доктор Жуховцев остановился посреди комнаты и усмехнулся:
– Что, арестовывать меня пришли?
– Боюсь, что так, – ответил Николай Степанович.
– Неосмотрительно, господин следователь. Я ведь ещё в прихожей ваши голоса заслышал. Мог и сбежать.
– Почему же не сбежали? Ниже своего достоинства почли? Такие, как вы, Иван Аркадьевич, не бегают.
– Психологией увлекаетесь, господин Немировский?
– Нет, просто очень давно работаю и знаю людей.
– Мне тоже казалось, что я многое знал… Казалось, что жену свою знал. А, вот, поди ж ты! То, что она вам тут сейчас рассказывала, сущая правда. Бил я её почти каждый день с той поры, как узнал. По четверти часа. Для понимания. Этой самой тростью. Избивать жён вусмерть, как многие ревнивцы делают, глупо. Какое же удовольствие от изуродованной и искалеченной побоями жены? А у Ирины Фёдоровны и лицо, и кости – всё целёхонько. Её счастье, что я врач, а не коновал…
– В Лавровича вы стреляли тоже со знанием дела, – заметил Немировский.
– А что ж, мне его тоже тростью учить надо было? Жена-то пригодится, а её любовник мне на что? Я ведь этой твари верил, господин следователь. А она спуталась с этим ростовщичешкой!
– Как вы его убили?
– Если честно, я собирался его убить иначе… Я ведь врач. А он был одним из моих пациентов. Сердчишко у него пошаливало… Нужно было только подмешать кое-что в порошок, и конец! Я для того и пришёл к нему в то утро. Но попался мне на глаза этот проклятый пистолет… Не удержался! Очень захотелось посмотреть, как этот подлец умирать будет. Ничего дурного с моей стороны он, разумеется, не ожидал! Подумать только, смел честно смотреть мне в глаза! Я бы мог убить его первым выстрелом. Сразу. Но мне хотелось продлить это. Мне хотелось увидеть ужас в его глазах! Я насладился этим зрелищем сполна!
– Но руки-то у вас дрожали, когда вы выходили от Лавровича.
– Простительная слабость! В первый раз пришлось делать обратное тому, чему посвятил всю жизнь!
– Ирина Фёдоровна, вы знали, что Лавровича убил ваш муж?
– Знала. Он сам и рассказал мне всё. И не так, как вам рассказывает. В подробностях. Ни одной детали не забыл. Чтобы помучить меня. Со страстью рассказывал… Смеялся и рассказывал. Разве вы не видите, господин следователь, что он не в своём уме?!
– Почему вы не пришли в полицию?
– Я его боялась… Он сказал, что если кому-то что-то скажу, то он меня убьёт. Причём убьёт медленно. Так, чтобы почувствовала…
Кулебяка утёр платком блестящую лысину, ошарашено переводя взгляд с плачущей Ирины Фёдоровны на невозмутимого её супруга.
Николай Степанович поднялся:
– Вам обоим придётся проехать с нами.
– Обоим? – усмехнулся Жуховцев. – Ну, нет, эту честь я целиком предоставляю Ирине Фёдоровне! – он резко поднёс руку ко рту и, прежде чем к нему подскочил квартальный надзиратель, проглотил что-то и, медленно осев на пол, прошептал: – Конец…
Ирина Фёдоровна дико закричала. Кулебяка повернулся к Немировскому.
– Оставьте его, – тихо сказал Николай Степанович. – Это яд. Мы с вами здесь уже бессильны. А вам, сударыня, – обратился он к Ирине Фёдоровне, – если не хотите нести ответственность за косвенное соучастие в преступлении путём покрывания преступника, придётся написать подробные и правдивые показания обо всём произошедшем.
– Я всё напишу… – ответила вдова. – Всю правду… Только как же мне теперь с этой правдой на свете жить?..
Немировский переглянулся с Кулебякой и промолчал. Квартальный надзиратель перекрестился:
– Святые угодники, вот так история… Спаси и сохрани нас, Царица Небесная!
***
В эту тёмную каморку никогда не проникал солнечный свет, но менее всего Зине хотелось теперь видеть свет. Она лежала ничком на постели, укрыв голову руками и зажмурив глаза. Плакать уже не было сил, все слёзы были выплаканы за последние дни, и Зина лежала теперь почти без чувств.
В тот навсегда проклятый день она бродила по улице, почти обезумевшая от горя. Дважды чуть не сбил её лихач-извозчик, но Зина будто бы и не заметила этого. Внезапно к ней подошли двое подвыпивших гуляк:
– Гуляете, барышня?
– А хотите, мы вас проводим?
Зина ничего не ответила и хотела пройти мимо, но двое преградили ей путь.
– Да она ж пьяная!
– Ты где так наклюкалась, милаха?
– Поехали с нами! Повеселимся!
Зина в ужасе отпрянула, но один из нападавших грубо схватил её за руку:
– Пойдём с нами, не артачься!
– Пустите меня! Я никуда с вами не поеду! – вскричала девушка, отбиваясь.
Чем бы закончилось это происшествие неизвестно, если бы в этот самый момент не появился, откуда ни возьмись, Никитенко. Слабый, почти прозрачный от худобы, с испуганно расширенными глазами на бледном лице, нелепый в своём пледе, наброшенном поверх пальто, он мог бы показаться в этот момент безумцем, сбежавшим из бедлама. Сергей Никитич закашлялся и сказал:
– Оставьте в покое эту девушку! Вы, господа, ошиблись. Да будет вам известно, что она – благородная девица из древнего рода Луцких. А посему ищите себе других подруг.
– А ты кто таков будешь?
– Я её брат, – холодно ответил Никитенко. – И, если вы не уберётесь, я позову городового, и уж он научит вас вести себя достойным образом!
– Если ты брат, так следил бы, чтобы твоя сестра не шлялась по улице а-ля растрёпэ!
– Я приму ваш совет к сведению.
Когда гуляки ушли, у Зины закружилась голова, и потемнело в глазах. Никитенко подхватил её под руки, чтобы она не упала, и прошептал:
– Держитесь, Зинаида Прокофьевна, умоляю вас, свет мой, держитесь. До дома далеко… Я ведь не рыцарь, и не смогу вас нести на руках… Я сам уж едва на ногах держусь… Я уже два часа ищу вас…
Зина склонила голову ему на плечо и заплакала:
– Нет, вы рыцарь… Вы… Ах, Боже мой, как я несчастна!
– Не плачьте, Зинаида Прокофьевна, ради Бога, не плачьте. Мне ваши слёзы видеть невыносимо…
– Сергей Никитич, неужели я теперь похожа на… на такую, за кого меня они приняли?
– Они пьяны были! А у вас горячка… Вы горите вся, Зинаида Прокофьевна! Прислонитесь к стене, а я остановлю извозчика…
О том, как ехали они домой, Зина почти ничего не помнила. Лишь смутно вставали в памяти причитания няни и матери, а больше ничего… Она не смогла даже связно рассказать, что произошло, оставив всех в страхе и недоумении.
Впрочем, недоумение рассеялось уже на другое утро, когда в дом явился пожилой следователь с вкрадчивыми интонациями и сочувственным взглядом. Он и рассказал всё об Анатоле. Говорить с ним Зина не смогла. Евдокия же Васильевна, преодолев себя, ответила на все вопросы, сохраняя достоинство и не показывая глубины своего отчаяния. Когда же следователь ушёл, старая барыня вымолвила только:
– Как же он мог? Какое ужасное, невероятное предательство… – и лишилась чувств.
Опасались удара, но его, по счастью, не случилось, хотя горькое известие и уложило Евдокию Васильевну в постель. Нина Марковна не отходила от своей госпожи, рассказывая ей разные занимательные истории, отпаивая травничком, какой она одна умела готовить по старинным рецептам.
Зина же не находила себе места. Что-то оборвалось в её душе, надломилось. Она осунулась и побледнела, почти не говорила и бродила по дому, как тень, доводя до слёз Нину Марковну, заботы которой отвергала чуть ли не с истерикой. После очередной попытки няни утешить её, Зина заткнула уши и убежала в чулан, занимаемый Никитенко, где заперлась на задвижку.
– Царевнушка моя распрекрасная, дитятко ненаглядное, – рыдала за дверью Нина Марковна, – открой, пожалуйста! Господи, да за что ж наказание такое?
Но Зина не откликалась. Ей хотелось ничего не знать, не видеть, не слышать, не чувствовать. Не дышать. Не быть. Не жить. Чтобы остановилось раз и навсегда сердце, и исчезла эта невыносимая боль в нём.