– Эк вы её похоже изобразили! – восхищённо сказал он. – Ай да ну! Как живая, ей-Богу! Красавица была!
– Вы знаете её? – удивился Вигель.
– Как же не знать? Певица кабаре-каскад! Жемчужина Персии! В «Саратове» шансоньеточкой работала… Ох, и хороша была! Жаль, потом пропала куда-то… А вы где это поличье-то рисовали?
– Да так… Случайно набросал… Я ведь даже не знал, кто она. Просто лицо показалось интересным, – соврал Пётр Андреевич.
– Очень интересное, правда, – кивнул купец. – Ну, простите, что отвлёк вас. Прощевайте! Доброго вам здоровья!
– И вам не хворать.
Купец отошёл, а подоспевшие половые принялись проворно накрывать на стол:
– Угощайтесь, ваше благородие! Всё в лучшем виде-с! Ветчинка свежайшая! Не желаете ли белужки ещё? Недавно доставлена-с!
– Всё может быть… Но пока не нужно. Вот, с этим расправлюсь, а там и поглядим.
– Приятного аппетита, ваше благородие!
– Благодарю! – Вигель ещё раз взглянул на портрет Омар-бек. – Рад познакомиться с вами, Жемчужина Персии, самаркандская княжна!
***
Всё время, пока шло следствие, совесть Анатоля упорно хранила молчание. Лишь одно приводило в ужас его: острожный мрак в ближайшем будущем. Страх был столь силён, что не раз приходила в голову мысль о том, что лучше бы и вовсе не жить. Но сводить счёты с жизнью Анатоль не желал. Больше денег, больше славы, больше всего на свете он любил себя, свою жизнь, которая была главной ценностью его. Он пошёл бы на любой обман, любую низость и преступление, лишь бы сохранить себе жизнь.
На допросах Анатоль всячески старался угодить следователю, разжалобить его, но это отчего-то не выходило. Следователь Немировский оказался настоящим сухарём, и любые попытки Анатоля польстить, угодить, надавить на жалость приводили к обратному эффекту. На одном из допросов Немировский не выдержал и выговорил подследственному:
– Запомните, молодой человек, я не ваша квартирная хозяйка, не пожилая барыня и не кисейная девица! Поэтому оставьте вашу театральщину для них! А здесь балаган прошу не устраивать! Ясно вам?
– Ах, господин следователь, за что вы так меня презираете и третируете? Хуже всякого убийцы… Ведь я с вами по душам поговорить хотел… Чтобы вы поняли меня…
– По душам? – приподнял бровь Николай Степанович. – Что ж, извольте по душам. Вы, вот, сказали, что я вас пуще убийцы третирую. На днях передо мною здесь сидел разбойник и убийца, которого, вероятно, к смерти приговорят. И он не лебезил, не вымаливал пощады, не размазывал по лицу слёзы, а обратно: полностью признавал свою вину и принимал возможную высшую меру, как должное и необходимое по отношению к таким, как он. Он, конечно, душегуб и редкий негодяй, но презрения он не заслуживает. Потому что волк, вожак волчьей стаи никогда не призираем, хотя и ненавистен. А вы? Вы ведь и вины за собою никакой не чувствуете. А только боитесь очень. Легко жить вам хотелось, на чужом горбу ездить привыкли, а отвечать – страшно! Хотите от меня сочувствия вашей тяжёлой доле? А в чём она, собственно? В том, что жить, как все, вам не хотелось? Просто и без излишеств? В том, что велики амбиции, да мала амуниция? В том, что ножки по одёжке протягивать не желали? Извините! Этого несчастья я понять не могу! И на меня своих талантов не тратьте. Вашу судьбу не я решать буду, а присяжные. Может, они окажутся людьми более чувствительными и отнесутся к вам с участием!
После этого разговора попытки расположить к себе следователя Анатоль оставил.
За всё время следствия никто не приходил навестить его, кроме адвоката. Ни прежние знакомые, ни Зина – никто не пришёл проведать узника. Но однажды дверь открылась:
– К вам посетитель, Григорьев.
Анатоль приподнялся со скрипящей кровати, наскоро приводя себя в порядок, ожидая увидеть кого-либо из университетских товарищей или Зину. Однако, в камеру вошла черница, в которой Анатоль с изумлением узнал Людмилу.
Некоторое время тянулось молчание. Наконец, черница произнесла:
– Что же мы молчим?.. Свидание ведь всего-навсего пятнадцать минут… Здравствуй, Жорж…
– Меня не Жоржем зовут, Люда, – отозвался Анатоль.
– Я уже знаю… Но я привыкла к Жоржу, поэтому позволь называть тебя так.
– Зачем ты пришла?
– А разве к тебе кто-то ещё приходит?
– Нет. Поэтому и спрашиваю: зачем ты пришла? Я тебя обманул и ограбил. Вдобавок я никогда не любил тебя. Довольна? – лицо Анатоля нервно задёргалось.
– Неужели ты думаешь, что я до сих думаю, что любил? Знаю, что не любил… Да только я-то тебя любила.
– Ты… Это платье… Ты в монастырь подалась? Зачем?
– Один раз обожглась… Больше не хочу. Теперь один у меня жених. Ему и служить буду, как тётка моя покойная служила…
– От меня-то что тебе нужно? – снова спросил Анатоль, стараясь не смотреть в кроткие глаза черницы.
– Жалко мне тебя, вот что… – тихо ответила Люда. – Несчастный ты.
– Это уж точно! Я как представлю себе, как заставят меня обрядиться Бог знает во что, погонят по Владимирской дороге… А там – острог! Ведь это же ужас… Клопы, крысы, грязь, вонь… И всё это… мужворьё! С которым слова сказать нельзя! И которое ещё будет позволять себе на меня же свысока смотреть! Какая мерзость! Я, действительно, очень несчастен теперь, Люда!
Черница вздохнула:
– Ты не потому несчастен, что в острог пойдёшь… Сильному человеку горя в том мало. А ты слабый… А несчастен ты потому, что не любишь никого. Только себя одного. А ведь это так мало… Люби ты других больше, а себя меньше, так и не страдал бы так сейчас. И Бога нет в тебе. Не можешь ты его вместить в себя… А без Бога тяжело. Тем более, в остроге…
– Только не надо мне проповеди читать! Если за этим пришла, то уходи! И нечего смотреть на меня! Надо же хоть какую-то гордость иметь! А ты, ты…
– У тебя ли гордости много? Гордыня да тщеславие, да себялюбие, с ума сводящее… У тебя глаза теперь, как у собаки побитой.
– Убирайся к чёрту! – вскрикнул Анатоль. – Я не желаю тебя слушать! Юродивая! Дура!
– Жалко мне тебя… – покачала головой Людмила, кладя на тумбочку небольшой свёрток: – Здесь икона и несколько просвирок. Вразуми и спаси тебя Господь!
Когда черница ушла, Анатоль кинулся на кровать и завыл. Ни отповеди следователя, ни чьи-либо оскорбления, ни молчание знакомых и невесты не могли уязвить его душу так сильно, как кроткий взгляд и жалость обманутой им дочки ростовщика, племянницы праведницы, единственной на всём белом свете любящей его души.
***
Невысокий молодой человек с русой, слегка курчавой бородой, судя по одеянию, купец, комкая в руках шапку, осторожно переступил порог кабинета следователя.
– Прошу меня великодушно извинить, – промолвил он. – Вы следователь Немировский?
– Точно так, – кивнул Николай Степанович. – С кем имею честь?
– Голенищев, Прохор Алексеевич. Купеческий сын. Отец мой сапожным делом в городе Кимры занимается…
– Хорошее дело, – улыбнулся Немировский. – Ваши сапоги на всю Россию славны. Чем могу быть вам полезен?
– Полагаю, что полезен могу быть скорее я вам… У меня есть сведения, которые вас наверняка заинтересуют…
– Слушаю вас внимательно.
– В газете я прочёл о деле некой княжны Омар-бек. И там было указано, что именно вы расследуете его.
– Всё правильно. Вы хотите дать какие-то показания по этому делу?
– Да, – кивнул Прохор.
– В таком случае, присаживайтесь и рассказывайте обстоятельно, – сказал Николай Степанович.
– Да рассказывать особенно нечего, господин Немировский. Просто она никакая не княжна Омар-бек. Её зовут Марина Летунова. Она моя землячка. Мы знакомы с нею с детства… Потом она уехала в Москву и тут стала певицей в одной ресторации… Вот, собственно, и всё.
– Где же вы раньше-то были, Прохор Алексеевич?
– Я в Москву лишь днями по делам прибыл. Прочёл в газете заметку, и что-то подсказало мне, что это она. Понимаете, она всегда персидской княжной называлась. По схожести с той, что Разин утопил… Она страдала очень много от дурных людей, а душа у неё гордая, по истине, княжеская. Год назад сбежала она из комнаты, которую я снял ей, надеясь помочь её бедственному положению. С тех пор я о ней ничего не слышал. А, прочитав о княжне Омар-бек, подумал, что это Марина…
– Почему же вы подумали так?
– Мне кажется, рассудок её давно мутился. Поэтому она и назвала себя так… Она ведь мечтала стать актрисой… Вот, и решила сыграть роль. Её всегда оскорбляла низость своего положения. Марина – женщина необыкновенная…
– И вы что же, прочитав статью, пришли сразу ко мне?
– Что вы, господин Немировский! Я прежде проверил догадку свою… Явился на заседание суда. На днях ведь было предварительное слушание. Открытое. Я и пришёл. И её там видел… – Прохор вздохнул.
– Выходит, эта женщина была крещена в Православии?
– Разумеется. А почему вы спрашиваете?
– Потому что она утверждала себя мусульманкой и в тюрьме крестилась вновь.
– Боже мой, до какого же отчаяния должна была дойти эта несчастная!
– Прохор Алексеевич, я благодарю вас за неоценимую помощь следствию и прошу пока из Москвы не уезжать. Возможно, вам придётся подтвердить ваши показания в суде.
Прохор нахмурился:
– Признаюсь, этого бы мне хотелось меньше всего. Я не хоте бы встречаться с Мариной, свидетельствовать против неё…
– Простите, Прохор Алексеевич, но здесь я ничем не могу вам помочь. Я в суде выступаю лишь в качестве свидетеля и ничего не решаю.
– Я понимаю. Хорошо, я задержусь в Москве до окончания дела… – ответил Прохор. – Прощайте, господин следователь.
– Прощайте, – кивнул Немировский. – Ну-с, вот, и последняя загадка раскрылась, – добавил он, доставая тавлинку. – Дело можно считать закрытым!
Убрав со стола все бумаги, Николай Степанович покинул свой кабинет.
На улице потрескивал лёгкий морозец, но ветер, бушевавший ещё накануне, улёгся, падал редкий снег. Немировский взглянул на небо: безоблачное, оно было усе