Конечно, было и другое: отдельные кухни для бригадиров-«блатарей» с усиленным пайком; воровство и грабежи; издевательства «блатных начальничков» над зэками из «кулаков» и «контриков»… Правда, было это уже значительно позже. После того, как «блатное братство» доказало свою лояльность и «перевоспитание».
«Канает Колька в кожаном реглане…»
Мы уже отмечали, что далеко не все «уркаганы» и на Беломорканале (который громогласно был разрекламирован сталинской пропагандой как пример «воспитательной силы» лагерей), и на других зэковских стройках, и тем более на воле поддержали «трудовой почин» «блатных» ударников. Такие работяги были объявлены «гадами», отступниками, предателями. Соответственно этому с них и спрашивали.
Одно из косвенных свидетельств такого отношения «честняков» к «сломавшимся» собратьям донёс до нас блатной фольклор. Мы имеем в виду, конечно же, знаменитую песню «На Молдаванке музыка играет»:
На Молдаванке музыка играет,
Кругом веселье пьяное шумит,
А за столом доходы пропивает
Пахан Одессы Костя-инвалид.
Сидит пахан в отдельном кабинете,
Марусю поит розовым винцом,
А между прочим держит на примете
Её вполне красивое лицо.
Он говорит, закуску подвигая,
Вином и матом сердце горяча:
— Послушай, Маша, детка дорогая,
Мы пропадём без Кольки-Ширмача.
Торчит Ширмач на Беломорканале,
Толкает тачку, стукает кайлой,
А фраера вдвойне богаче стали —
Кому их щупать опытной рукой?!
Езжай же, Маша, милая, дотуда,
И обеспечь фартовому побег.
Да торопись, кудрявая, покуда
Не запропал хороший человек!
Маруся едет в поезде почтовом,
И вот она у лагерных ворот.
А в это время зорькою бубновой
Идёт весёлый лагерный развод.
Канает Колька в кожаном реглане,
В лепне военной, яркий блеск сапог…
В руках он держит важные бумаги,
А на груди — ударника значок.
— Ах, здравствуй, Маня, детка дорогая,
Привет Одессе, розовым садам!
Скажи ворам, что Колька вырастает
Героем трассы в пламени труда!
Ещё скажи: он больше не ворует,
Блатную жизнь навеки завязал.
Он понял жизнь здесь новую, другую,
Которую дал Беломорканал!
Прощай же, Маня, детка дорогая,
Одессе-маме передай привет!
И вот уже Маруся на вокзале
Берёт обратный литерный билет.
На Молдаванке музыка играет,
Кругом веселье пьяное шумит,
Маруся рюмку водки наливает,
Пахан такую речь ей говорит:
— У нас, жулья, суровые законы,
И по законам этим мы живём.
И если Колька честь свою уронит,
Мы Ширмача попробуем пером!
Тут встала Маня, встала и сказала:
— Его не троньте — всех я заложу!
Я поняла значение канала,
За это нашим Колькой я горжусь!
Тут трое урок вышли из шалмана
И ставят урки Маньку под забор.
Умри, змея, пока не заложила,
Подохни, сука, или я не вор!
А в тот же день на Беломорканале
Шпана решила марануть порча´,
И рано утром, зорькою бубновой,
Не стало больше Кольки-Ширмача.
Не так много уголовных песен посвящается конкретным историческим событиям. Но уж если посвятили — значит, оно того стоило…
Это — не единственное упоминание в «блатной» лирике о Беломорканале. Как известно, ОГПУ объявило в 1933 году о завершении работ и пуске Беломорско-Балтийского канала в эксплуатацию. Некоторым зэкам вручили «Орден Беломорско-Балтийского канала». Каждому шестому зэку был сокращён срок по специально объявленной амнистии. Из общего числа — около 300 тысяч человек — сроки были сокращены почти 60 тысячам зэков. В основном, конечно, «бытовикам» и уголовникам: из-за множества оговорок воспользоваться амнистией смогли лишь 5 тысяч «политиков».
Однако даже из тех, кто вышел на свободу, многие не могли трудоустроиться. Клеймо арестанта закрывало для них двери фабрик, заводов, учреждений, учебных заведений. Поэтому те «блатари», которые хотели начать другую жизнь, фактически были вынуждены вновь заняться преступным промыслом.
Какое время, такие и песни. В середине 30-х возникает душещипательная песенная история о «сыне подпольщика-партийца»:
Я сын рабочего, подпольщика-партийца,
Отец любил меня, и я им дорожил.
Но извела отца проклятая больница,
Туберкулёз его в могилу положил.
И я остался без отцовского надзора,
Я бросил мать, на улицу ушёл.
И эта улица дала мне кличку вора,
Так незаметно до решёточки дошёл.
Блатная жизнь — кельдымы и вокзалы,
И словно в пропасть — лучшие года…
Но в тридцать третьем, с окончанием канала,
Решил преступный мир забыть я навсегда.
Приехал в город — позабыл его названье —,
Хотел на фабрику работать поступить.
Но мне сказали: — Вы отбыли наказанье,
Так будьте ласковы наш адрес позабыть.
Порвал, братва, я эту справочку с канала,
Какую тяжким добыл я трудом!
И снова жизнь меня блатная повязала,
И снова — кражи, уголовка, исправдом…
Беломорско-Балтийский канал оставил довольно глубокий след в уголовно-арестантском фольклоре. Начнём хотя бы со слова «зэка´». Любопытное словечко! Рождено оно в период индустриализации и лагерных строек. Именно в это время стала использоваться для обозначения заключённых в официальных бумагах аббревиатура «з/к», или — во множественном числе — «з/к-з/к» (порою, впрочем, двойным «з/к» обозначали одного заключённого — неясно, из каких соображений).
Весёлый арестантский народ тут же бросился расшифровывать сокращение. Причём в разных местах ГУЛАГа расшифровка была различной. Кое-где «з/к» озвучили как «зак» (по аналогии с автозаком для перевозки арестантов?); где-то — как «зык»; порою «з/к» звали Захарами Кузьмичами… После громогласных заявлений официальной пропаганды о том, что крупнейшие города и другие объекты Сибири и Дальнего Востока возвели не зэки, а комсомольцы, «з/к» мгновенно превратились в «забайкальских комсомольцев» (иногда — «зауральских»).
Наиболее закрепившимися оказались формы «зэк» и «зэка´». Причём последняя связана именно с Беломорканалом. Окончание «а» появилось после 1932 года, когда лагерников стали величать «каналоармейцами».
По версии авторов сборника о Беломорканале, произошло это 23 марта 1932 года. В это время стройку посетил Микоян. Именно к нему якобы обратился начальник ГУЛАГа Коган, поделившись лингвистическими сомнениями по поводу арестантов:
— Товарищ Микоян, как их называть? Сказать «товарищ» — ещё не время. Заключённый — обидно. Лагерник — бесцветно. Вот я и придумал слово — «каналоармеец». Как вы смотрите?
— Что ж, это правильно. Они у вас каналоармейцы, — сказал Микоян.
Правда, несмотря на когановскую изобретательность, обидное слово «заключённый» из официальных документов не исчезло. Так и стали теперь величать лагерников — «заключённый каналоармеец». Сокращённо — «зэ-ка»…
В связи с Беломорканалом тут же вспоминается замечательная зэковская поговорка, популярная до сих пор — «Без туфты и аммонала не построили бы Беломорканала» (позже арестанты творчески развили эту мысль в сентенции — «Россия держится на блате, туфте и мате»). Под «туфтой» подразумевается не только приписывание объёмов работ во время строительства и прочая иллюзия бурной деятельности при отсутствии реальных результатов. Имелось в виду и другое. Канал длиною 230 км был торжественно сдан в эксплуатацию в двадцатимесячный срок, установленный товарищем Сталиным. Однако это стало возможным лишь потому, что чекисты велели рыть канал значительно мельче, чем было предусмотрено в проекте, и потому он фактически оказался непригоден для судоходства. То есть «зарядили туфту»!
Парочка слов и об аммонале, то есть об аммиачно-селитренной взрывчатой смеси с примесью алюминия, угля, парафина и проч. После строительства канала (и уже во время строительства) зэки стали называть так пайковой хлеб — потому, что потребление этой смеси наподобие пластилина (которую можно было разрезать только мокрым ножом) приводило к расстройствам желудка и жуткому поносу (желудок «взрывался», что сопровождалось и соответствующими звуками).
Наконец, известное просторечное словечко «бычок», означающее окурок, тоже имеет прямое и непосредственное отношение к Беломорканалу.
Дело в том, что арестантский народ для удобства вместо громоздкого сочетания «Беломорско-Балтийский канал» придумал короткую аббревиатуру «ББК», или ещё короче — «БК». С окончанием канала появились известные папиросы «Беломорканал», которые и до сих пор пользуются популярностью. К ним также прилепилось это сокращение — «БК» («бэ-ка'» — почти как «зэка'»). Вскоре по созвучию папиросы эти стали называть «бекас», и тут же родилось словосочетание «стрелять бекасов», то есть просить покурить («стрелять» на уголовном жаргоне значило «просить милостыню»).