Джордж Вашингтон выбрал ремесло землемера: в представителях этой профессии была постоянная потребность, поскольку колонии расширялись на запад. Город Александрия, расположенный недалеко от столицы Вашингтона на реке Потомак, своим историческим центром, напоминающим шахматную доску, обязан измерениям 17-летнего геодезиста. Но юность Джорджа Вашингтона омрачало состояние здоровья Лоуренса. Вся его нежная забота о старшем брате выражена в письме, датированном маем 1749 года: «Дорогой брат, надеюсь, ты меньше кашляешь с тех пор, как я видел тебя в последний раз, и я также надеюсь, что ты думаешь о том, чтобы уехать из Виргинии»[144]. Первого не произошло, но это привело к осуществлению второго. Брак Лоуренса с Энн сделал его достаточно богатым, чтобы отправиться в долгое путешествие в Англию для консультации с врачами.
Однако и на родине опытные медики не смогли помочь Лоуренсу. Джордж сопровождал вернувшегося в Виргинию брата к недавно обнаруженным горячим источникам в Беркли-Спрингс, вода из которых могла способствовать улучшению состояния здоровья. Когда этого не произошло, братья приняли решение отправиться на Барбадос. Важным результатом этой поездки стало то, что у Джорджа появилась возможность понаблюдать за правлением местного губернатора. В своем дневнике молодой человек отметил, что представитель короля в колонии старался не совершать ошибки, допущенные его предшественником, и не проявлял излишней фамильярности по отношению к окружающим. Джордж запомнил этот урок: как генерал и президент он всегда держался на определенном расстоянии от подчиненных и граждан; на Барбадосе он научился тому, что считал должным обращением правителя и подданных.
Но тропический воздух не оказал положительного воздействия на здоровье Лоуренса, а дела пошли еще хуже. Через две недели после прибытия на Барбадос Джордж Вашингтон заболел оспой. Почти три недели он был прикован к постели, страдая от лихорадки и характерных гнойников, потом все прошло.
Переболев оспой, Джордж Вашингтон получил иммунитет, пригодившийся ему во время Войны за независимость: оспа свирепствовала в его армии.
Пребывание на Барбадосе, несомненно, было периодом укрепления связи между братьями, временем, когда они откровенно делились друг с другом своими заботами и надеждами. Но лечебного эффекта оно не имело. Лоуренс Вашингтон умер 26 июля 1752 года вскоре после своего возвращения. Он завещал поместье Маунт-Вернон вдове и юной дочери Саре. Обе ненадолго пережили его. Маунт-Вернон досталось Джорджу и стало основой его состояния и авторитета. Другой основой был брак с богатой вдовой Мартой Кастис. И после военного триумфа 1754–1763 годов, когда британцы сражались со своим главным колониальным соперником, Францией, Джордж Вашингтон стал, пожалуй, самым уважаемым человеком в Виргинии. При других обстоятельствах Лоуренс мог бы занять это место в социальной пирамиде.
Когда в 1775 году 13 колоний восстали против метрополии и годом позже провозгласили свою независимость, они доверили главнокомандующему ополчения Виргинии судьбу своей армии, а сторонники независимости в Конгрессе, фактически ставшие мятежниками, – и свои собственные судьбы. Когда была основана новая нация, не возникло сомнений, кто должен ее возглавить. После двух сроков пребывания в должности в 1796 году Джордж Вашингтон решил больше не избираться, установив при этом ориентир для своих преемников (за исключением Франклина Д. Рузвельта). Кем бы он ни был: плантатором, генералом или президентом – его тоска по Маунт-Вернону, наследию его брата и памяти о нем, всегда была сильна. После своей поездки на Барбадос Джордж Вашингтон никогда больше не покидал территории той страны, что впоследствии стала Соединенными Штатами Америки.
Глобальная эпидемия. Смерть во времена холеры
Среди огромного количества памятников Лондона едва ли можно заметить небольшую скульптуру в районе Сохо – точную копию водозаборной колонки, каких в прежние времена в столице Британской империи насчитывались сотни. Из них люди набирали питьевую воду. Но у этого насоса кое-чего не хватает – у него нет ручки. На этом месте была одержана первая победа над бичом XIX века: холерой. Также эта эпоха стала временем рождения эпидемиологии, науки о развитии и распространении болезней. Холера – по крайней мере, с точки зрения европейцев – это современная болезнь. Она поразила людей, когда их условия жизни резко изменились, чего не происходило на протяжении многих поколений.
Годы после окончания Наполеоновских войн были эпохой позднего романтизма и бидермайера, когда картины Каспара Давида Фридриха воссоздавали грандиозную, часто немного угрожающую природу, которая вскоре начнет повсеместно исчезать. Потому что период после 1815 года во многих частях европейского континента был отмечен стремительной индустриализацией по примеру Великобритании. На острове примерно с середины XVIII века в качестве нового источника энергии использовалась паровая энергия. Процветали рудники и угольные шахты, открывались фабрики и создавался совершенно новый способ передвижения, не зависящий от мышечной силы (лошадей и людей) и ветра. В сентябре 1825 года была открыта первая железная дорога между промышленным городом Стоктон и портовым городом Дарлингтон. Транспортное средство, спроектированное Джорджем Стефенсоном и названное локомотивом, тянуло грузовые вагоны, а вскоре и легковые – началась эра мобильности.
В континентальной Европе индустриализация была запоздалой и неравномерной. Любителям живописи того времени следует представить (или открыть на компьютере) рядом друг с другом две символических картины: «Прогулку в сумерках» Каспара Давида Фридриха, написанную примерно в 1835 году, где наступление темноты являет собой неземное спокойствие и создает почти осязаемый мир; и «Ночной Коулбрукдейл», изображенный Филиппом Якобом Лютербургом в 1801 году, символ промышленной революции. Здесь ночное небо, освещенное доменными печами, представляется вратами в ад. Но постепенно индустриальные пейзажи появились и в Германии, и Австрии (которая входила в Германский союз и на тот момент еще считалась частью Германии, пока их не разделила война 1866 года), особенно в Верхней Силезии и Рурской области. Некоторые города, которые прежде были не столь важны, стали промышленными центрами, например, Хемниц в Королевстве Саксония, который, в честь цитадели британской тяжелой промышленности получил название «Саксонский Манчестер». Неслучайно первое действительно важное железнодорожное сообщение, рассчитанное на перевозку пассажиров, в Германии появилось именно в Саксонии, между Дрезденом и Лейпцигом.
Индустриализация привела к резким демографическим изменениям: примерно с середины XVIII века население неуклонно росло, а в XIX веке прирост стал еще быстрее. Начала расти безработица: сельское хозяйство, прежде самая важная отрасль, больше не могло удовлетворить спрос на работу. Те, кто ее искал, а это были в основном молодые люди, потянулись в города: юноши – на фабрики, девушки – в дома буржуазии и дворянства, где по-прежнему была большая потребность в обслуживающем персонале. Все чаще людям приходилось жить вместе в замкнутом пространстве, с ненадежным водоснабжением и еще менее надежной системой избавления от человеческих и животных экскрементов.
Строительство жилья отставало от роста городов, и люди часто жили в тесном соседстве.
Чем выше были темпы индустриализации, тем большую ценность приобретала приватность. В период бидермайера, или формарца (термин, описывающий эпоху до революции в марте 1848 года), произошли расцвет и переоценка буржуазной семейной жизни. Историк Генрих Лутц, преподававший в Вене, описал происходившие изменения такими словами: «Контраст между доиндустриальными формами жизни, где семья еще была сообществом, необходимым для жизни и продуктивной работы, и “современной семьей”, которая приобрела новые черты, такие как приватность, эмоциональность (в том числе благодаря свободе выбора супруга) и в которой изменилось распределение ролей между мужем и женой, определили эпоху в целом, несмотря на некоторые региональные и социальные различия»[145]. И его коллега Томас Ниппердей согласился: «Семья высоко ценится именно потому, что она оплот приватности. Жить в семье, трудиться ради нее становится частью смысла жизни»[146].
Комфорт и сентиментальность характеризуют быт растущей буржуазии, которая все чаще находит свое место в социальной пирамиде между традиционной элитой, аристократией, и низшим классом пролетариев, резко увеличившим свою численность примерно с 1850 года. Картины того времени обычно сосредоточивается на частной жизни, отчасти из-за стремления художников абстрагироваться от политики. Картины изображают идиллию с хорошо одетыми, любящими друг друга и заботящимися о детях парами, с домашними концертами при свечах, людьми, читающими газету или держащими в руках томики Гете, расположившимися в частном салоне, кофейне или винном ресторане. Эти полотна периода формарца показывают «старые добрые времена», такие, какими их представляли: пары прогуливаются под руку (что едва ли можно было вообразить одно или два поколения назад) на фоне городских пейзажей тех лет – господа в модных сюртуках, дамы в струящихся платьях светлых или свежих весенних тонов, с осиной талией, шляпкой на голове, типичным для того времени атрибутом, и зонтиком в руке; вокруг них прыгают счастливые дети и выглядящая не менее счастливой собака. Подобные изображения, идиллия на которых не была ни постоянной, ни само собой разумеющейся, по-видимому, казались чем-то обычным. Повсеместно распространившись в искусстве и печатных изданиях, они стали зеркалом реальности, отражением первой половины XIX века.