И опять я вспомнила эти слова — «кухаркин бог». Они этими словами хотели обидеть какого-то человека. Кухаркин бог — он, что ли, главный над кухарками? Этого в жизни не бывало, это было не нужно… Цыган? Конокрад? Это для крестьянской моей души были самые нехорошие слова, потому что украсть лошадь — разорить в корне крестьянское хозяйство…
Так раздумывала я и, не зажигая света, сидела в темной кухне. Через нее несколько раз пробежала Маша — велели запрягать, собрались и уехали… Как они уехали. Маша побежала за ворота пересмеиваться с солдатами. Я осталась одна в квартире. И сама не помню, почему и как, но я пришла в комнату господ. Это было первый раз, что я туда вошла без них, — что мне до их жизни? В комнате мягкий сумрак, синеют окна, пахнет духами, нога идет неслышно — ковер. Мутно белеют газеты, разбросанные по полу. Я тогда газеты не умела читать, но слышала, как барин из газеты сообщал, что на фронте… Иногда наш старик кучер читал газету — про то, где кого ограбили и убили. Я знала: в газетах можно узнать, что по всему свету делается. Но я прислушивалась к тому, как из них читали, — все равно как в свободное от работы время взглянешь в окно на прохожий народ… А сейчас я смутно понимала, что у господ эта ругань меня получилась из газеты. И хотя это было Машино, а не мое дело, но я стала их собирать. Потом зажгла свет и стала их листать, удивляясь, сколько букв появляется на каждой странице. Некоторые слова в газете повторялись. Может быть, там было много таких слов, какие я сейчас говорю совершенно легко, — политических слов, и они, наверное, были и против и за революцию, но тогда я читала их, шепча губами, не понимала, и они забылись… Изо всех газет там была одна маленькая, меньше всех других, и на плотной, оберточной бумаге, но шрифт приятный, крупный. Статьи в ней были маленькие, в каждой рассказывалось, как живется рабочим на том или ином предприятии. В одной из этих статей я наткнулась на фамилию барина: «Господин Снежков, как всегда, мягко стелет, да жестко спать — был и остался послушным слугой фабрикантов…» Говорилось про то, что рабочие дрожжевого завода Аникина «объявили стачку», так как им плохо платили за работу, а мой барин мешал этой стачке. Что это значит — стачка? Я смутно понимала, совсем смутно: на чем-то стакнулись, сговорились, значит, но на чем — в статье не было. Но барина ругали, и это мне было по душе, и я запомнила. Потом там было много коротких извещений: полки, роты, батареи — все высказывались против войны и за большевиков. Что это за большевики, я не знала, но газета называлась «Зауральский большевик», — значит, они все были за эту газету? Все это было мне совершенно ново и непонятно, но я очень волновалась, когда читала, — глаза слезятся, уши горят, в голове шумит… Правда, я совсем не привыкла читать — это первый раз было, и я иную статейку короче воробьиного носа перечту три раза и каждый раз пойму по-новому. Думать еще по-настоящему не умела.
Мне все время попадалось в глаза воззвание: «Товарищи домашние работницы!» Но я не относила это к себе, и только когда всю газету прочла, я стала читать это воззвание и увидела, что дело идет о нас, о кухарках и горничных. «Это мы — домашние работницы», и мне было приятно применить к себе эти слова, которые как-то неожиданно, просто и правильно рассказывали обо всех нас то, что я хорошо знала: как из деревни голод и подати гнали в город, как продавали задешево свою жизнь, как обманывают… Вот что там было написано.
И, зажмуря глаза, рассказчица сказала нараспев:
— «Революция принесла вам раскрепощение, домашние рабыни. Вам надо добиваться от хозяев свободного дня в неделю. Вам надо требовать, чтоб в случае болезни хозяева и государство лечили вас и помогали вам, вам надо требовать справедливой оплаты труда. Вам обязаны дать специальную одежду для работы».
Рассказчица произнесла эти слова и оглядела ребят; она стояла, выпрямившись и порумянев, и ребята жадно глядели в ее лицо.
— Все это рассказываю вам я, Анна Топоркова, — продолжала она голосом удовлетворенным и счастливым. — Но я ведь уже человек. А то читала кухарка господ Снежковых, Нюша, она читала щурясь, она мало что понимала, а что понимала, того боялась… Она жадно прочла всю статью, а внизу было извещение на сегодняшнее число, на семь часов вечера: будет общее собрание всех домашних работниц и доклад «Текущий момент и задачи союза домашних работниц».
Рассказчица замолчала и закурила.
— И ты пошла на это собрание? — жадно спросил кто-то из ребят.
— Нет, — ответила она со вздохом, — я не пошла. Слово «собрание» мне было страшное… Я даже не подумала туда идти. Но я все по нескольку раз перечитывала воззвание. Там была какая-то свобода, какая-то справедливость. Свободный день. Справедливая оплата.
— Так почему же ты не пошла? — опять нетерпеливо спросил ее тот самый ушастый мальчик, который больше всех спрашивал.
— Мне, ребята, стыдно сказать, но, видно, все-таки приходится. В газете очень ругали бога, церковь, попов… А я еще вся была в этом дурмане. Да и господа говорили — конокрад, цыган… Цыгане в бога не верят. А все-таки я это воззвание все время перечитывала и перечитывала, и даже выучила его наизусть, и сейчас помню. Там были горячие, простые слова. — Рассказчица зажмурилась опять, точно читая медленно строки: — «Мы, рабочие, призываем вас, сестры, стать вместе с нами в ряды, бороться за наше великое дело, за то, чтоб свергнуть богачей, прекратить братоубийственную войну, отнять у буржуев фабрики и заводы, отдать крестьянам помещичью землю, построить социалистическое государство. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
И я многое не понимала в этих словах, которые заучила наизусть. Но там было слово «сестры». Такое ласковое, такое идущее к сердцу слово. Его я очень понимала. Оно как-то очень ласково было написано, так ласково меня давно никто не называл… Оно точно звало, и там был адрес приложен, и я как пошла на базар, так сделала маленький крюк и увидела этот дом: это был дом клуба, где наш барин пропадал целые ночи, и я раз туда носила ему записку от барыни. Старинный, весь облупившийся дом с черными чугунными балконами. Но это не был такой клуб, какие вы знаете, ребята. Наши клубы — они борются с пьянством и картежом, но это наши, пролетарские клубы, где мы учимся и отдыхаем от нашей работы, а то был клуб буржуазии, там она после своего грабительского дня отдыхала по-своему — в обжорстве, азарте и роскоши.
Я видела все это, ребята, когда принесла записку; меня, правда, не пустили в самые комнаты, я стояла в дубовых сенях, где висели господские пальто, но я слышала музыку, голоса, хохот, оттуда бил яркий, как днем, свет, и одуряюще пахло духами и сигарами…
Но сейчас этот дом весь стал какой-то другой, точно его вновь покрасили; окна, двери были открыты, оттуда слышны были голоса, смех, говор; дом был обвит красными лентами, на них дерзкие слова против фабрикантов, против царя, против министров и капиталистов. У больших дубовых дверей не стоял, как раньше, толстый швейцар в галунах, там толпился рабочий народ; двери были заклеены газетами и разноцветными плакатами. Зайти туда? Но я боялась. Я только, задерживая шаг, проходила мимо, вглядываясь в лица людей, входивших и выходивших оттуда. Господ здесь не было, это были бедно одетые люди — рабочие, служащие, почтовики, железнодорожники, но все они, иногда веселые, иногда злые, были какие-то очень быстрые, я никогда раньше не видела, чтоб такая быстрота была в разговорах, в шагах, даже в рукопожатии.
Я все время думала, чтобы войти в этот дом, но все проходила мимо, проходила и проходила, пока наконец точно меня кто толкнул туда, и я вошла… Я шла по комнатам, наполненным шумными людьми. Там была тяжелая дубовая мебель, дубом облицованы были двери и окна, на стенах висели всякие господские картины: убитая птица, горы фруктов, голые женщины — такие же картины висели и у наших господ, — но здесь везде ходили бедно одетые люди, и мне было интересно и страшно, как если видишь веселый сон, и опять горели уши и слезились глаза, как от яркого света.
И я стояла посреди большой комнаты, не зная, куда идти; люди, быстро проходя, задевали меня своей одеждой, толкали, я стояла на пути у всех…
Вдруг ко мне подошла такая высокая румяная девушка, ее короткие и кудрявые волосы расчесаны на прямой пробор, как у мальчишки.
«Вам кого надо?» — спросила она.
Я с испугом неожиданно для себя сказала:
«Я на собрание кухарок».
«А разве собрание сегодня? — спросила меня удивленно эта девушка. — Эта не сегодня, это завтра будет… Вы приходите».
«Во-от…» — Я растерянно оглянулась. Я не знала, что ж мне делать.
Девушка молча и сочувственно смотрит на меня.
«Подождите, — говорит она, — я вас провожу к вашему организатору. Он здесь, вы с ним все-таки потолкуйте».
И она быстро пошла из комнаты в комнату, громко топоча своими крепкими ботинками на пуговицах. Мы поднялись наверх, во второй этаж, — там в маленькой комнате сидели люди, несколько мужчин… Они сразу зашикали на нас, когда мы вошли.
«Простите, товарищи… — сказала девушка. — Здесь товарищ к Соломону. Это прислуга… откликнулась на воззвание…»
«Ну вот, — забрюзжал молодой человек с редкими белесыми волосами, чисто выбритый и какой-то весь холодный, — здесь важные дела, а вы отрываете Соломона с этой его дурацкой затеей».
«Дурацкая затея? Эх, Иваницкий, ты все-таки барин!» — сказал вдруг горячий и гортанный голос, и я сразу отличила этого человека от всех: у него были черные, сросшиеся брови, большие глаза, крутой нос, он походил на цыгана… Его слова были как горячий ветер.
«Вот он… цыган… конокрад», — подумала я, вспомнив, что говорили о нем господа.
Человек, которого он назвал барином, рассердился и стал что-то непонятно говорить, я не понимала — что, но видно было, что он отругивается.
«Подожди, Иваницкий, — ласково сказал ему цыган. — Ты барин, но барство у тебя не такое, конечно, как у буржуев. Ты аристократ. Тебе все металлистов да печатников подавай, — продолжал он, обращаясь к белесому. — А м