Большой дом смотрел своим одиноким глазом на палатки соседей. Большой дом не любил маленькие дома.
Соседям было слышно, как тосковал в своем доме Гольтоулев. Выходил он из дома редко — не хотел спускаться с горы.
— Эй! — кричал он с горы соседям.
— Чего эйкает?
— Как — чего! Хочет, чтоб мы пошли бить для него белку. Рыбы для него наловили бы.
— Эй! — кричал с горы Гольтоулев.
— Поэйкает да перестанет.
— Какой — перестанет! Ишь, спускается. Сейчас ругаться придет.
Летом стоял дом Гольтоулева осенний, темный. Возле дома Гольтоулева было ветрено даже летом. Дверь была узкая, длинная, как сам Гольтоулев. Лялеко хотелось подбежать к этой двери, постучать — выглянет Гольтоулев. Гольтоулеву не догнать будет Лялеко. Ноги у него длинные, а бегать он, наверно, не умеет.
— Ты чья такая будешь? — спросил Гольтоулев Лялеко.
— Никанора я буду дочка, Лялеко.
— Стало быть, Никанора вшивого будешь дочка. Отец дома?
— Нету.
— Скажи отцу: Гольтоулев спустится — плохо ему станет. Оленя я одного недосчитал. Наверно, твой отец украл.
Лялеко заглянула в окно большого дома. В доме было тихо. Стояли вещи из города. Лялеко не знала их назначения. На стене висела русская легкая вещь. Гольтоулев снял ее осторожно и, притрагиваясь к ней пальцами, стал играть. Лялеко хотелось петь, подпевать этой вещи, хотелось плакать. Вещь эта плакала.
— Ты что ко мне в окно заглядываешь? — спросил Гольтоулев. — Украсть хочешь? Что хочешь украсть?
— Эту вещь хочу украсть, которая плачет. Спрячь ее.
— На, съешь за эти слова, — сказал Гольтоулев, протягивая Лялеко пряник.
Пряник был красивый, вроде лисы. С хвостом был пряник.
— Чего не берешь?
— Взяла бы, да знаю: ты скажешь, что я его у тебя украла.
— Эко! Какая у Никанора вшивого острая девка. Отец твой дурак, а ты умная.
Гольтоулев приближался.
Лялеко смотрела на него с испугом.
Из дома Гольтоулева было видно, как в горах прыгали козули. Козульи тропы вели к речке Гольтоулева.
— Это мои козули, — говорил Гольтоулев.
Давно это было. Гольтоулев приехал из города и сказал орочонам:
— Гору знаете? Это теперь моя горка. Так себе гора. Лес видите? Это теперь мой лесишко. Реку слышите? Это теперь моя речушка. Я купил в городе, белкой заплатил. Вы, стало быть, на моей земельке живете.
Русские охотники посмеивались.
— Врет ваш Гольтоулев, — говорили, — белки у него не хватит, чтобы тайгу купить.
Однако купцы — городские люди — из всех орочон признавали только Гольтоулева.
Горы они называли — Гольтоулевы горы.
Лялеко думала:
«Голая гора — это Гольтоулева гора, она походит на Гольтоуля. Сестренка-гора — это моя горка. Я Гольтоулеву ее не отдам».
Купцы приезжали из города, шли мимо палаток прямо к Гольтоулеву дому.
— Высоко живешь! — кричали они Гольтоулеву.
— Низко жить буду — плевать на меня будут. Высоко живу — я сам на других плюю.
Шаг Гольтоулева был мягкий, тихий. Гольтоулев подходил неслышно. Рука у Гольтоулева была вкрадчивая, цепкая. Трогать любил Гольтоулев, мять, брать.
— Рука у меня — чтобы брать, — шутил он. — Ваши руки — чтобы давать руки. Мне давать.
В том месте, где река ревела и пенилась, встретив гору Гольтоулева, стояли два камня вроде важенки — самки оленя — с теленком. Река разлилась, камень-теленок утонул, и из воды торчала только голова, оленья голова большого камня.
Лялеко ждала лета, когда река вернется на свое место, и камень-сосунок будет виден снова.
Осенью Лялеко впервые выстрелила из большого отцовского ружья. Она выстрелила и попала дробинкой в маленькую белку на ветке высокой лиственницы.
— Это Гольтоулево дерево, — пошутил Никанор. — Возле его дома убила белку. Отдай ее Гольтоулеву.
— Ладно, — ответила Лялеко. — Убью другую — отдам. Эту белочку я сама съем.
В окно видел Гольтоулев, как Лялеко жарила на костре белку, как она ела белочку, беличьи лапки, беличий желудок, полный кедровых орешков.
— Острая у тебя девка! — крикнул Гольтоулев из окна Никанору. — Не в тебя девка.
— Ладная девка, — согласился Никанор.
— Ладная, — сказал Гольтоулев и усмехнулся. — Сын будет. За моего сына отдашь.
— Жены нет, а сына ждешь, — сказал Никанор и рассмеялся.
— Эй! — крикнул Гольтоулев. — Что ты сказал?
— Жены, сказал, нету, а сына ждешь. Важенка, что ли, принесет тебе сына?
Ночью оспа постучалась в двери Гольтоулева дома. Умерла молодуха.
В палатках под горой стало дымно. Дымом хотели выгнать орочоны, выкурить болезнь.
Тихо стало в палатке Васьки Оседлова. Не слышно стало крика маленького Гольчея, Оседлихи не слышно стало, ее тяжелых шагов не слышно стало, ее голоса не слышно стало — как она ругалась, самого Васьки не слышно было. Тихо стало в других палатках, страшно стало.
В горах кричал ветер. Олени тыкались мордами в двери палаток, искали хозяев.
Где-то выли собаки — должно быть, оплакивали человека.
В палатке Никанора стало холодно. Пошел Никанор за дровами, дошел до дверей и упал лицом в снег.
Лялеко взяла отца за ноги и потащила. Ноги Никанора высохли, отощали, Никанор стал легким, чуть тяжелее зайца. Лялеко положила его на нары возле печки. Затопила печку. Печка вздрагивала, в печке прыгал огонь и гудел.
Никанор лежал тихий. Лялеко потрогала его. Он был горячий.
— Пить, — сказал Никанор.
Лялеко выбежала на мороз и принесла горсть снега. Никанор пососал снег, как олень, и уснул.
Утром постучался Гольтоулев. Он нагнулся и мягкими, легкими шагами вошел в палатку, подошел к печке и стал греть руки.
— Где отец? — спросил он Лялеко.
— В углу отец. Спит.
— Разбуди отца.
Никанор проснулся.
— Здравствуй, — сказал Гольтоулев. — Помираешь?
— Здорово, — приподнялся Никанор.
— Помираешь, спрашиваю? Помрешь, наверно.
— Помирать неохота.
— Кому охота помирать!
Гольтоулев сел на нары.
— Оседлов помер, — сказал он, — вместе с Оседлихой. Беспалый помер с Беспалихой вместе. Лаврентий помер вместе с бабой и сыновьями на одной постели. Степан помер. Микула помер. Миколай помер тоже. Ты до завтра продержишься ли? Не продержаться, пожалуй, тебе. Помрешь.
— Помру, пожалуй.
— Пока не помер, рассчитаться нам надо. В позапрошлом году ты у меня сухарей брал полтора мешка, пороху брал пять фунтов, дрели семь аршин брал. Я у тебя двух соболей брал. За одного соболя я тебе заплатил. За другого соболя получи с вычетом за должок. Помрешь, соседи не скажут, что Гольтоулев воспользовался. Помирать будешь, девчонку за мной пошли, проститься я с тобой хочу.
Гольтоулев нагнулся и вышел на мороз. В холодной палатке сказал он соседу Кирилке:
— Помираешь?
— Нет пока.
— Все равно помрешь!
— Кто знает, может, жить останусь.
— Пока не помер, рассчитаться бы нам следовало. Такой молодой и помираешь.
— Уйди! Не то стрелять в тебя стану. Все равно помирать.
— Стрелять погоди. Рассчитаться надо.
— Застрелю тебя. Это и будет мой расчет.
— Не застрелишь!
— Застрелю!
— Ружье тебе не поднять будет.
— Баба, дай ружье!
— Эвон, какой! Сердишься. Сердиться не надо. Сердитому помирать хуже будет. Помирать начнешь, бабу за мной пошли, проститься надо.
Плохо стало в палатках. На нарах лежали мертвые. Мертвым ничего еще было. Живым было хуже. Они истощали, не могли встать, поднять мертвых и вынести их, не могли дойти до леса и застрелить птиц.
Никанор выполз из палатки и увидел солнце. Давно солнце не видал. Солнце случилось на краю неба. Лес был близко — темный, хороший. Никанор хотел отправиться в лес, но не смог. Сел Никанор на обгорелый пень. Солнце подошло к горе Гольтоулева. Спрячется солнце за гору Гольтоулева — будет ночь. Никанор встал, прошел десять шагов и снова сел.
— Что сидишь? Идти не можешь? — услышал Никанор голос Гольтоулева.
— Как — не могу идти? Идти могу. Да зачем идти? Сидеть лучше. Вот посижу и пойду дальше. Куда мне торопиться.
В озере крякали утки — должно быть, селезня приглашали.
«Хоть бы ушел Гольтоулев. Хоть бы утки не улетели бы», — подумал Никанор.
Но Гольтоулев не уходил. Он сидел на горе, смотрел на Никанора и смеялся.
— Куда тебе торопиться, Никанор? Ты сиди, а я пойду, уток убью. Утятины мне захотелось.
В это время в лесу собака Гольтоулева залаяла радостным лаем. В лесу плакал заяц. Собака его поймала.
Гольтоулев пошел в лес — взглянуть, а Никанор подождал, пока он скроется, и пополз к озеру по берегу ручья. Ручей бежал к озеру, торопился. «Был бы ручьем, — подумал Никанор, — к озеру бы побежал. Лялеко в палатке есть просит».
Никанор полз к озеру с горы. Солнце подошло к Гольтоулевой горе, вот-вот спрячется.
Утки поднялись над озером, хлопая крыльями. Вот-вот улетят.
Никанор выстрелил. Две утки упали на другом берегу озера. Никанор понял, что ему не доползти до того берега, если он даже будет ползти туда всю ночь. И он заплакал.
Солнце спряталось за гору Гольтоулева, когда Никанор услышал мягкие шаги Гольтоулева и его собаки.
— Помираешь? — сказал Гольтоулев. Сплюнул. — Я тебе говорил, все равно помрешь.
— Дочка Лялеко помирает.
— Помрет, — сказал Гольтоулев.
Помолчал.
— Уток ты убил? Я видал. На той стороне упали твои утки. Не доползти тебе будет. Разве собаку послать за твоими утками. Купец! Сюда!
Собака бросилась в озеро, переплыла его и принесла утку. Поплыла за второй уткой.
— Хорошая у тебя собака, — сказал Никанор. — Добрая собака. У ней я возьму уток. Для дочки утки. У тебя бы не взял.
— Взял бы, — сказал Гольтоулев. — Все равно бы взял.