Хотя и очень почтительно, но Константин Петрович пытается оказывать на нового императора давление. С Александром это получалось. Он, по-видимому, был достаточно «толстокож» и не чувствовал никакой угрозы своему авторитету, когда его учитель по старой памяти переходил на менторский тон. Совсем не то – Николай. По-видимому, давление особенно завуалированное было как раз тем, что он умел превосходно распознавать и чего на дух не переносил. Тот же Витте приводит еще и такое мнение о юном Николае – «это будет нечто вроде копии Павла Петровича, но в нашей современности». Имелась в виду взбалмошность и почти театральная рыцарственность Павла, но Николай ни в малейшей степени взбалмошен или театрален, тогда болезненная подозрительность несчастного сына Екатерины? Очень может быть.
Поначалу, кажется, что Николай с благодарностью принимает наставления учителя. На встрече с представителями земств перед коронацией он сказал: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду охранять начала самодержавия также твердо и неуклонно, как охранял их мой незабвенный покойный родитель». Слова «бессмысленные мечтания» вызвали бурную реакцию, они показались слушателям оскорбительными. Позже приближенные царю лица уверяли, что он просто оговорился, и на самом деле хотел сказать «беспочвенные», но и это звучало не многим лучше.
Но Победоносцев не унимается. Он начинает давать Николаю советы по поводу назначения министров. «Больше всего он боялся, чтобы император Николай по молодости своей и неопытности не попал под дурное влияние», – пишет Витте и рассказывает, как Николай, обсуждая с ним назначения, говорил со смехом, что Константин Петрович отозвался о кандидатах так: «Плеве – подлец, а Сипягин – дурак». И тем не менее Вячеслав Константинович Плеве в 1894 году назначен Государственным секретарем и Главноуправляющим кодификационной частью при Государственном совете. Дмитрий Сергеевич Сипягин 1 января 1894 года стал товарищем министра внутренних дел, а еще через шесть лет – министром. Карьеры обоих успешно продолжались до самой их смерти: оба позже погибли от рук левых эссеров. Сипягин – в 1902 году, а Плеве, сменивший его на посту министра внутренних дел, спустя еще два года.
Затем встает вопрос о престолонаследии. У императора и императрицы одна за другой рождаются четыре дочери, а наследника все нет. Нужно решить, можно ли передать престол старшей дочери, Ольге. Победоносцев высказывается категорически против, на этот раз Николай с ним соглашается, и цесаревичем становится его младший брат Георгий. Однако вскоре рождается долгожданный сын и, кажется, что этот вопрос решился сам собой. Правда, новый наследник болен гемофилией, но этот факт пока скрывают. Императорская чета связывает рождение мальчика с посещением мощей Серафима Саровского и хочет официально провозгласить его святым. Витте пишет: «Об этом эпизоде мне рассказывал К.П. Победоносцев так: Неожиданно он получил приглашение на завтрак к Их Величествам. Это было неожиданно потому, что К. П. в последнее время пользовался очень холодными отношениями Их Величеств, хотя он был один из преподавателей Государя и Его Августейшего батюшки. К. П. завтракал один с Их Величествами и после завтрака Государь в присутствии Императрицы заявил, что он просил бы К. П. представить Ему ко дню празднования Серафима, что должно было последовать через насколько недель, указ о провозглашении Серафима Саровского святым. К. П. доложил, что святыми провозглашает Святейший Синод и после ряда исследований, главным образом, основанных на изучении лица, который обратил на себя внимание святою жизнью и на основании мнений по сему предмету населения, основанных на преданиях. На это Императрица соизволила заметить, что „Государь все может“. Этот напев имел и я случай слышать от Ее Величества по различным поводам. Государь соизволил принять в резон доводы К. П. и последний при таком положении вопроса покинул Петергоф и вернулся в Царское Село, но уже вечером того же дня получил от Государя любезную записку, в которой он соглашался с доводами К. П., что этого сразу сделать нельзя, но одновременно повелевал, чтобы к празднованию Серафима в будущем году Саровский старец был сделан святым. Так и было исполнено. Государь и Императрица изволили ездить на открытие мощей. Во время этого торжества было несколько случаев чудесного исцеления. Императрица ночью купалась в источнике целительной воды. Говорят, что были уверены, что Саровский святой даст России после четырех Великих Княжен наследника. Это сбылось и окончательно и безусловно укрепило веру Их Величеств в святость действительно чистого старца Серафима. В кабинете Его Величества появился большой портрет – образ святого Серафима. Во время революции, после 17-го октября, обер-прокурор Святейшего Синода, князь А.Д. Оболенский, несколько раз мне стенал, что черногорки все вмешиваются в духовные дела и мешают Святейшему Синоду и что как-то раз по этому предмету он заговорил с Его Величеством о святом Серафиме Саровском, на что Государь ему сказал: „Что касается святости и чудес святого Серафима, то уже в этом я так уверен, что никто никогда не поколеблет Мое убеждение. Я имею к этому неоспоримые доказательства“». Скорее всего, Победоносцев был также недоволен «произволом» Николая в этом вопросе, а Николай в свою очередь был недоволен тем, что Константин Петрович осмелился ему возражать и запомнил это, по своему обыкновению, не высказав прямо своего недовольства.
Победоносцев уже не молод. Поначалу казалось, что его уход будет подобен заходу солнца – он тихо «опустится за горизонт», оставив после себя постепенно меркнущий свет. Достойный конец пути для патриарха, но все получилось совсем не так.
В 1905 году Победоносцев готовит документы к предстоящему Собору Русской церкви, которую он представляет Святейшему Синоду 28 июня 1905 года. Но вся страна охвачена волнениями, которые позже назовут «первой русской революцией» или «революцией» 1905 года. Николай предлагает Витте пост премьер-министра. По инициативе Сергея Юльевича составлен Манифест 17 октября, даровавший основные гражданские свободы и вводивший институт народного представительства – Государственную думу. Победоносцев назначен главой комитета, которому поручено уточнить формулировки этого манифеста. Для Константина Петровича это крушение всего, во что он верил на протяжении всей своей жизни.
Витте пишет: «Вернувшись 17 октября к обеду домой, я на другой день должен был снова поехать в Петергоф, чтобы объясниться относительно министерства. Одобрение моей программы в форме резолюции „принять к руководству“ и подписание манифеста 17 октября, который в высокоторжественной форме окончательно и бесповоротно вводит Россию на путь конституционный, т. е. в значительной степени ограничивающий власть Монарха и устанавливающий соотношение власти Монарха и выборных населения, отрезал мне возможность уклониться от поста председателя совета министров, т. е. от того, чтобы взять на себя бразды правления в самый разгар революции.
Таким образом, я очутился во главе власти вопреки моему желанию после того, как в течение 3–4 лет сделали все, чтобы доказать полную невозможность Самодержавного правления без Самодержца, когда уронили престиж России во всем свете и разожгли внутри России все страсти недовольства, откуда бы оно ни шло и какими бы причинами оно ни объяснялось. Конечно, я очутился у власти потому, что все другие симпатичные Монаршему сердцу лица отпраздновали труса, уклонились от власти, боясь бомб и совершенно запутавшись в хаосе самых противоречивых мер и событий…
С.Ю. Витте
В Петергофе я успел объясниться только по следующим вопросам. Во-первых, было решено, что обер-прокурор Победоносцев оставаться на своем посту не может, так как он представляет определенное прошедшее, при котором участие его в моем министерстве отнимает у меня всякую надежду на водворение в России новых порядков, требуемых временем.
Я просил на пост обер-прокурора Святейшего Синода назначить князя Алексея Дмитриевича Оболенского. С какою легкостью Государь расставался с людьми и как Он мало имел в этом отношении сердца, между тысячами примеров может служить пример Победоносцева.
Его Величество сразу согласился, что Победоносцев остаться не может, и распорядился, чтобы он оставался в Государственном совете, как рядовой член, и на назначение вместо него князя Оболенского. Затем мне пришлось ходатайствовать, чтобы за Победоносцевым осталось полное содержание и до его смерти, чтобы он оставался в доме обер-прокурора на прежнем основании, т. е. чтобы дом содержался на казенный счет. Я кроме того заезжал к министру двора обратить его внимание на то, чтобы со стариком поступили возможно деликатнее, и чтобы Его Величество ему Сам сообщил о решении частно.
Если бы я об этом не позаботился, то Победоносцев просто на другой день прочел бы приказ о том, что он остается просто рядовым членом Государственного совета, и баста».
После отставки Победоносцев прожил еще два года и скончался 10 [23] марта 1907 года. На его похоронах члены императорской семьи не присутствовали.
Из многочисленных эпитафий, появившихся после смерти Константина Петровича, самая впечатляющая принадлежит Николаю Александровичу Бердяеву. Русский философ упрекает покойного ни много, ни мало в… нигилизме.
«Победоносцев – знаменательный тип: искренний идеолог нашего исторического нигилизма, нигилистического отношения русской официальной Церкви и государства к жизни… – пишет он. – Какая основная черта Победоносцева, его „умопостигательный характер“? Неверие в силу добра, неверие чудовищное, разделяемое русской официальной Церковью и русским государством. Сила Победоносцева, непостижимая власть этого человека над русской жизнью в том и коренилась, что он был отражением исторического русского неверия, исторического русского нигилизма сверху. Нигилистическое отношение к человечеству и миру на почве религиозного отношения к Богу – вот пафос Победоносцева, общий с русской государственностью, заложенный в историческом Православии. Победоносцев был религиозный человек, он молился своему Богу, спасал свою душу, но к жизни, к человечеству, к мировому процессу у него было безрелигиозное, атеистическое отношение, он не видел ничего божественного в жизни, никакого отблеска Божества в человеке; лишь страшная, зияющая бездна пустоты открывалась для него в мире, мир не был для него творением Божьим, он никог