Николай I
Александра Федоровна с детьми
Модест Корф, автор первой официальной книги о событиях декабря 1825 г., записал со слов Михаила его разговор с Николаем: «– Зачем ты это делал? – сказал Михаил Павлович, – когда тебе известны были акты покойного государя и отречение цесаревича? Что теперь будет при второй присяге в отмену прежней, и как Бог поможет все это кончить?
Объяснив причины своих действий, брат его отвечал, что едва ли есть повод тревожиться, когда первая присяга совершена была с такою покорностию и так спокойно.
– Нет, – возразил Михаил Павлович, – это совсем другое дело: все знают, что брат Константин остался между нами старший; народ всякий день слышал в церквах его имя первым вслед за государем и императрицами, и еще с титулом цесаревича; все издавна привыкли считать его законным наследником, и потому вступление его на престол казалось вещью очень естественною. Когда производят штабс-капитана в капитаны, это – в порядке и никого не дивит; но совсем иное дело перешагнуть через чин и произвесть в капитаны поручика. Как тут растолковать каждому в народе и в войске эти домашние сделки и почему сделалось (первоначально было написано: «что никто не обойден» и т. д.) так, а не иначе?»
Николай и Константин продолжают обмениваться письмами, а время идет, и страна замерла в ожидании провозглашения Константина. Его отречение от престола Александр решил держать в тайне, и теперь никто не предполагает, что на трон взойдет младший брат, оттеснив старшего.
К сожалению, переписка идет через фельдъегерей, те хоть и скачут с возможной скоростью, все же не могут в один момент перенестись из Петербурга в Варшаву и обратно. 27 ноября, еще до приезда Михаила, Николай пишет Константину письмо, полное почтения: «Дорогой Константин! Предстаю перед моим государем с присягою, которою я ему обязан и которую уже и принес ему со всеми меня окружавшими в церкви, в ту самую минуту, когда разразилась над нами весть о жесточайшем из всех несчастий. Как сострадаю я тебе, и как все мы несчастливы! Бога ради, не покидай нас и не оставляй одиноких. Твой брат, верный подданный на жизнь и на смерть Николай».
Спустя пять дней он уже торопит: «Мы все ожидаем вас с крайним нетерпением; совершенная неосведомленность, в которой мы находимся, о том, что вы делаете и где находитесь, чрезвычайно тягостна. Присутствие ваше здесь необходимо, хотя бы ради матушки! С божьей помощью нам удается пока сохранить во всем порядок; все поглощены скорбью, все думают лишь о том и о выполнении предписанного присягой долга. Порядок полный».
Уже после приезда Михаила, 3 октября, Николай пишет Константину еще одно письмо: «Припадая к вашим стопам как брат и как подданный, я молю о вашем прощении, о вашем благословении дорогой, дорогой Константин. Решайте мою судьбу, приказывайте вашему верному подданному и рассчитывайте на его беспрекословное послушание. Что же, Великий Боже, я могу сделать, что я могу сказать вам? Вы имеете мою присягу, я ваш подданный. Я могу лишь повиноваться и лишь покоряться вам. Я сделаю это потому, что таков мой долг, ваша воля, моего Владыки, моего Государя, которым никогда не перестанете быть для меня. Но сжальтесь над несчастным, единственное утешение которого заключается в убеждении, что он исполнил свой долг и заставил других сделать то же самое; но, если я и был не прав, то я следовал чувству моего сердца, чувству слишком вкоренившемуся, слишком глубоко запечатлевшемуся в моей душе с самого детства, слишком глубоко запечатленному в моей душе, чтобы я хотя бы на мгновение смог от него отречься, чувству, которое в моих глазах сделалось еще священнее, когда я узнал о намерениях моего благодетеля и ваших.
К нему, который нас видит, нас судит, потому что он видит в глубине наших душ, к нему – этому ангелу, нашему благодетелю, к нему я взываю; пусть он будет судьей между нами. Мог ли я по человеческим понятиям поступить иначе? мог ли я забыть даже свою честь и свою совесть, мог ли я поставить в тяжкое положение государство, нашу обожаемую родину? Это значило бы пренебречь священным долгом как перед вами, моим государем, так и перед родиной, но и только – потому что никакой задней мысли у меня не было. Я вас – увы! – достаточно знал, чтобы не сомневаться, каков будет результат моих действий, но по крайней мере я смею надеяться, что вы не захотите обидеть меня, допуская возможность с моей стороны другого поведения. Теперь же с чистою душою перед вами, мой Государь, спокойно и безропотно покоряюсь я вашей воле и повторяю вам здесь клятву перед Богом, исполнить вашу волю, как бы тягостна она ни была для меня. Я не могу Вам сказать ничего большего. Так я исповедывался перед вами, как перед Самим Господом…».
Заканчивается письмо так: «Ради Бога приезжайте! Ваш покорный Николай».
Константин вроде бы согласен уступить корону, но почему-то упорно затягивает подписание манифеста. В конце концов решили письма, полученные из Варшавы, хранить в тайне. 27 ноября войска начинают присягать Константину.
Фельдъегерь привозит из Варшавы новое частное письмо, в котором Константин выражает «свою искреннюю признательность» «милому и дорогому Николаю» «за то чувство доверия и дружбы, которое вы мне выказываете». И снова заверяет «милого и дорогого Николая», «что все мои силы по долгу и убеждению, по дружбе будут отданы на служение вам. 30 лет моей службы и 47 лет моей жизни этому порукой». Фельдъегерь привозит также рескрипт на имя министра юстиции князя Лобанова-Ростовского с выговором за присягу 27 ноября из-за неисполнения воли императора Александра. Из-за резких выражений его также не решились опубликовать. Но по-прежнему нет никакого официального манифеста, на который Николай мог бы опереться в переговорах с армией; многие генералы, которые служили с Константином, готовы были поддержать его.
В своих воспоминаниях Николай Павлович пишет: «Но как было изъяснить наше молчание перед публикой? Нетерпение и неудовольствие были велики и весьма извиняемы. Пошли догадки, и в особенности обстоятельство неприсяги Михаила Павловича наводило на всех сомнения, что скрывают отречение Константина Павловича. Заговорщики решили сие же самое употребить орудием для своих замыслов…».
Вакуум власти становится все опаснее. Николай начинает принимать решения, которые должен принять монарх, но делает это тайком от собственных министров. Он вспоминает: «Бумаги, не терпящие отлагательства, должен был я лично вручать у себя тем, к коим адресовались, и просить их вскрыть в моем присутствии. Положение самое несносное!».
В этот-то момент и приходит новость от Дибича: покойный император Александр уже несколько лет знал о готовящемся восстании в Гвардии, но не предпринял ничего, сказав: «Не мне их судить» (вероятно, намекая на свое молчаливое согласие с убийством Павла), и оставил и эту проблему младшему брату.
«В одно утро, часов в шесть, был я разбужен внезапным приездом из Таганрога лейб-гвардии Измайловского полка полковника барона Фредерикса, с пакетом „о самонужнейшем“ от генерала Дибича, начальника Главного Штаба, адресованным в собственные руки императору, – рассказывает далее Николай. – Спросив полковника Фредерикса, знает ли он содержание пакета, получив в ответ, что ничего ему неизвестно, но что такой же пакет послан в Варшаву, по неизвестности в Таганроге, где находится государь. Заключив из сего, что пакет содержит обстоятельство особой важности, я был в крайнем недоумении, на что мне решиться. Вскрыть пакет на имя императора – был поступок столь отважный, что решиться на сие казалось мне последней крайностью, к которой одна необходимость могла принудить человека, поставленного в самое затруднительное положение, и – пакет вскрыт!
Пусть изобразят себе, что должно было происходить во мне, когда, бросив взгляд на письмо от генерала Дибича, увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись через всю империю, от Петербурга на Москву, и до Второй армии в Бессарабии».
Николай понимал, что ждать больше невозможно, и поручил Карамзину и Сперанскому составить манифест, а одновременно князю Лопухину собрать Государственный совет 13 декабря, в 8 часов вечера. На следующий день манифест обнародовали.
И вот уже император получает роковую новость, ее принес начальник штаба Гвардейского корпуса: «Ваше величество! – доложил он. – Московский полк в полном восстании… мятежники идут к Сенату, я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и конной Гвардии».
«Меня весть сия поразила, как гром, – пишет Николай, – ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная о существовании заговора, узнал в сем первое его доказательство».
Что было дальше, хорошо известно всем: долгое стояние гвардейского каре на Сенатской площади, расстрел картечью и бегство, заключение заговорщиков в Петропавловской крепости, суд и ссылка в Сибирь. Огромный шок в светском обществе, и твердое решение Николая любой ценой не допустить повторения бунта. Блестящее царствование, первые железные дороги, разгул III Отделения и гневные стихи Пушкина и Лермонтова… А Константин по-прежнему жил в Варшаве со своей милой, кроткой Жанеттой до тех пор, пока Польша тоже не взбунтовалась.
Трагедия страны и ее наместника
Студенты-патриоты, молодые шляхтичи и католическое духовенство объединились в стремлении отторгнуть Царство Польское и прилежащие к нему земли от России. Гвардейский подпоручик Петр Высоцкий в 1828 г. основал союз офицеров и учеников военных школ и вступил в сговор с другими тайными обществами. Восстание назначили на конец марта 1829 г., и оно приурочивалось к предполагаемой коронации Николая I как царя польского. Николай подозревал, что в Польше далеко не все ждут его с распростертыми объятиями, что возможно повторение событий 1825 г., как в Варшаве, так и в Петербурге, и, уезжая, оставил фактически завещание сыну, в котором наставлял его ничего не бояться и при первых известиях о волнениях садиться на коня и самому вести войска против повстанцев. В тот момент ничего не произошло: заговорщики еще не были готовы к решительным действиям, коронация благополучно состоялась в мае 1829 г.