Одним из самых важнейших дел княжения Ивана III было присоединение Великого Новгорода к Московскому княжеству наравне и равных правах с другими присоединенными к Москве княжествами. Предшественник Ивана дал почувствовать новгородцам, к чему ведет их разномыслие с великим князем и неисполнение его воли. Новгородцы ясно должны были видеть, что стремление великих князей к уничтожению новгородских вольностей чем дальше, тем больше будет усиливаться. Нужно было искать выход: или смириться с требованиями великого князя Московского и рано или поздно слиться с Москвой, или искать средств к сохранению своих вольностей. Одними собственными средствами Новгород, разумеется, не мог противостоять Москве: нужно было искать сильного союзника. Ни тверской, ни — тем более — рязанский князья не могли ему помочь уже только по отношениям, в каких они находились с московским князем; большая часть уделов присоединена к Москве — здесь тоже нельзя было искать опоры; братья великого князя сидели пока смирно на своих уделах. Куда же обратиться? Под боком был сильный, сравнительно, сосед — король Польский и великий князь Литовский; к нему-то партия, не желавшая подчинения Москве, и обратилась. Но была другая партия, тянувшая к Москве. От вражды этих двух партий раздрай в Новгороде еще больше усилился, особенно к концу 70-х годов. Все предвещало Новгороду что-то недоброе: суеверный народ убежден был в последнем — на это указывали знамения: сильная буря сломала крест на Святой Софии; на двух гробах явилась кровь; у Спаса на Хутыне корсунские колокола сами звонили; в женском монастыре Великомученицы Евфимии из очей Пресвятой Богородицы на иконе исходили слезы… Но вернемся к политическим событиям. Итак, в Новгороде было две партии, московская и литовская; но так как последняя была сильнее, то «грубости» против великого князя чинились без стеснений. Эти грубости летопись начинает перечислять с того, что новгородцы вообще отступили от старины: перестали держать имя великих государей — князей — честно и грозно; дела господарского по земле не исправляли, пошлин не отдавали; земли и воды, от которых (по старине) по суду отступились в пользу великого князя, опять забрали себе, и людей на этих землях приводили к крестному целованию на имя Господина Великого Новгорода. Дерзость этой партии, наконец, дошла до того, что наместникам и великокняжескому послу «лаяли и безчествовали», и вообще над людьми великого князя чинили насилия; на землях, порубежных с великокняжескими, отчинам братьев великого князя и их людям «многу пакость чинили». Наконец, и это самое важное, противная Москве партия хотела отдаться королю Казимиру, государю латинской веры, а это значило изменить православию. В Москве, конечно, очень хорошо знали об этом, но Иван Васильевич, хотя и не надеялся на исправление Новгорода до окончательного подчинения его Москве, тем не менее счел нужным сначала подействовать на новгородцев мерами вразумления: великий князь писал новгородскому владыке, что польский король еще отцу его Василию не однажды предлагал принять митрополита Григория, а ему, владыке, самому известно, откуда пришел этот Григорий и кем поставлен: «Он пришел из Рима, от папы, и поставлен в Риме же бывшим цареградским патриархом Григорием, который повиновался папе с осьмого собора»; далее великий князь напоминал владыке, что он, владыка, дал московским митрополитам (Ионе, Феодосию и Филиппу) обет — не приступать к Григорию, не отступать от митрополита московского; наконец, Иван Васильевич предупреждает владыку, что если Григорий начнет подсылать к нему или к новгородцам с какими-нибудь речами или письмами, то чтоб он, владыка, поберегся и внушил своим духовным детям, чтоб они не верили Григорьеву посланию и речей его не слушали. И к новгородцам великий князь обращался с увещаниями, чтоб «никоторого лиха не учинили… жили бы по старине», — но не исправлялась его отчина — Новгород Великий! Приехал в Москву посол от Новгорода, посадник Василий Ананьин, и правил великому князю посольство о своих новгородских земских делах, а о грубости и неисправлении новгородском «ни одного слова покорна не правил» и на вопрос бояр об этом так отвечал: «О том В. Новгород не мне приказал, об этом мне не наказано». Великому князю «велми грубно стало», что новгородцы о своих земских делах хлопочут перед ним, бьют ему челом, а о своих грубостях забывают. Все-таки он весьма сдержанным показал себя и теперь: приказал Ананьину сказать отчине его, великого князя: «Исправьтесь, моя отчина, сознайтесь, а в земли и воды мои, великого князя, не вступайтесь, — имя мое, великого князя, держите честно и грозно по старине, а ко мне посылайте бить челом по докончанью: вас, свою отчину, жаловать хочу и в старине держу». С этим он и отпустил посла, «возвещая своей отчине, что ему уже не в истерп, боле того им терпети не хочет их досады и непокорьства». Но великий князь хорошо видел, что Новгород зашел чересчур далеко, что отчина его разнуздалась, и не было надежды, чтобы она исправилась от увещаний, — а потому послал сказать псковичам, что если новгородцы не исправятся, то они, псковичи, были бы готовы идти с ним на Новгород. Псковичи известили об этом новгородцев. Между тем 8 ноября 1471 г. умер новгородский владыка Иона. Через несколько дней после его кончины в Новгород прибыл испрошенный у Казимира князь Михаил Олелькович. В то же время новгородцы бывшего у них князя Василия Шуйского-Гребенку послали на Двину в Заволочье, в заставу, опасаясь нападения на эту землю великокняжеских ратей. С прибытием Олельковича литовская партия хоть и усилилась, тем не менее московских наместников не тревожили, и относительно нареченного владыки дело пошло по старине. На место Ионы избран был Феофил, архиепископский ризничий, и его нужно было посвятить: обратились не в Литву, а в Москву. Посол Никита Савин просил митрополита Филиппа и мать великого князя печаловаться пред последним, чтобы великий князь дал опас на проезд в Москву для посвящения вновь избранного на место Ионы Феофила: великий князь гнев свой к новгородцам отложил и опасные грамоты дал. Между тем в Новгороде Олелькович приступил к делу: он, по сказанию одной летописи, предлагал Марфе Борецкой, вдове посадника Исаака, стоявшей во главе литовской партии, одного пана в женихи, с которым она могла бы от имени Казимира заправлять всеми делами Новгородской земли. Олелькович, впрочем, недолго пробыл в Новгороде (4 месяца с небольшим): в ту же зиму он ушел в Киев, где умер княживший там его брат Семен. По дороге он пограбил Русу и все места новгородские до самой литовской границы. Но и с его отъездом литовская партия продолжала действовать энергично: к ней пристал архиепископский ключник Пимен, один из бывших кандидатов на архиепископскую кафедру; когда жребий пал на Феофила, Пимен все-таки не терял надежды быть архиепископом: так как он заведывал архиепископской казной, то имел теперь возможность распоряжаться ей по своему усмотрению: он много передал денег Марфе на привлечение людей в свою партию, а также и на пропаганду его избрания в архиепископы, — его не стесняло обстоятельство, что уже выбран Феофил. Этот последний непременно хочет ехать на поставление в Москву. Но есть еще митрополит в Киеве. Пимен говорил Марфе и ее клевретам: «Меня хоть в Киев пошлите, я и туда поеду на поставление». Но, должно быть, уж чересчур грубо и нахально действовал Пимен, и притом нарушая старину, по которой избранный жребием считался указанным от Бога: Пимена схватили и мучили, казну его разграбили, кроме того, с него взыскали еще 1000 рублей. Между тем нареченный архиепископ, удерживая новгородцев от их увлечений и не видя с их стороны исправления, хотел уйти в свою монастырскую келью, но новгородцы не пустили его, хотя в то же время продолжали свое дело. В эту-то пору и пришло известие от псковичей, что им приказано быть наготове в случае надобности к походу на Новгород. Это еще более раздражило литовскую партию: новгородская голь, подкупленная приверженцами Литвы, кричала на вечах: «За короля хотим!» — а в приверженцев Москвы, когда те начинали говорить, бросала камни. С королем Казимиром заключен был договор, по которому Новгород сохраняет все свои вольности. Великий князь еще раз хотел вразумить новгородцев и послал к ним Ивана Федоровича Товаркова с такими речами: «Чтобы отчина его от православья не отступали, а лихую бы мысль у себе из сердца отложили, а к латыньству бы не приставали, а ему бы челом били да к нему исправилися; а он, великий государь, жалует вас и в старине держит». Митрополит в свою очередь также посылал в Новгород увещательную грамоту. Но все было напрасно! Великий князь собрал совет, на котором решено было смирить Новгород оружием. Прежде всего Иван Васильевич послал на Двину, в Заволоцкую землю, на новгородские пригороды и волости, воевод Василия Федоровича Образца и Бориса Матвеевича Слепого-Тютчева с устюжскими, вятскими и вологодскими ратями; в конце мая в Новгород была послана разметная грамота, а псковичам приказано было сложить к Новгороду крестное целование; воеводой к псковичам назначен князь Шуйский. В собственно Новгородскую землю великий князь отправил прежде всего (за неделю до Петрова поста) десятитысячную рать с воеводами Даниилом Димитриевичем Холмским и боярином Федором Давидовичем; он приказал им идти к Русе и по дороге все предавать огню и мечу; ратям братьев приказал идти из своих вотчин разными путями к самому Новгороду; князю Ивану Стриге приказано идти с царевичевыми татарами вверх по Мете. В Москве на время похода великий князь оставлял сына Ивана, брата Андрея-меньшого и царевича Муртозу, сына Мустафы, с его князьями и казаками, «на что ся где пригодить ему на каково дело»; с собой он брал братьев Юрия, Андрея-большого и Бориса, а также Михаила Андреевича Верейского с сыном его Василием и Касимова сына, царевича Даньяра, с его князьями и казаками; наконец, брал дьяка своей матери Степана Бородатого, знатока летописей, на случай, если бы пришлось обличать новгородцев в их изменах и неправдах.