, то есть со времени бегства пророка из Мекки в Медину, и заменил ее новой хронологией, ведущей отсчет дней с восшествия самого Акбара на престол (Абу-ль-Фазл поясняет, что Акбар находил датирование событий по Хиджре «зловещим» — главным образом из-за упоминания о бегстве); наконец, он позволил себе дерзость самому произносить проповедь и читать хутбу в мечети, хотя при первом таком случае он вынужден был прервать себя на середине, поскольку начал дрожать — по-видимому, в очередном своем квазимистическом припадке. Наряду с указом о непогрешимости это его поведение в мечети оказалось, вероятно, наиболее оскорбительным для блюстителей мусульманского благочестия. Оно означало, что Акбар возложил на себя статус ученого богослова. Следующее потрясение улемы испытали, когда Акбар продвинулся еще на одну ступень и явил себя в качестве священнослужителя.
Дини Ллахи, новая вера Акбара, основанная на неопределенном и мистическом свободомыслии, не позволяла точно установить, где он сам проводит границу между земным и небесным. Новое летосчисление, установленное с момента восшествия Акбара на престол, получило наименование Божественной эры. Немалое возмущение вызвало его решение чеканить монету с потенциально двусмысленной надписью Аллаху акбар двусмысленность проистекает из того факта, что слово «акбар» означает «великий» и в то же время это имя императора, и слова на монетах можно истолковывать либо как «Бог велик», либо как «Акбар есть Бог». Это показалось различным современным историкам наиболее вопиющим утверждением собственной божественности, однако вряд ли это так. Когда некий шейх обвинил Акбара в том, что он намеревался выразить именно второе значение, император с возмущением ответил, что ничего подобного ему и в голову не приходило. Его возмущение кажется притворным; тот факт, что он предпринял необычный шаг, приказав удалить с монет свое имя и титулы, заменив их вышеназванными словами, сам собой говорит, что император прекрасно знал, что в надписи содержится его собственное имя, так же как имя Бога. Но ведь слова «Аллаху акбар» — основная магическая формула ислама, и достаточно привести хотя бы два примера тому: таков был боевой клич воинов Тимура, и эти слова с плачем выкрикивали женщины во время пожара мечети Аль-Аска в Иерусалиме 21 августа 1969 года{37}. Похоже, что Акбар скорее забавлялся двусмысленностью, нежели всерьез воспринимал это как свое отождествление с Богом.
Во всех таких начинаниях Акбар был энергично поддерживаем — если не направляем — шейхом Мубараком и его сыновьями. Написанная Абу-ль-Фазлом биография Акбара в изобилии уснащена эпитетами, свидетельствующими о божественности императора, и автор приписывает императору несколько чудес, в их числе даже сотворение дождя. Наибольший упор в своих писаниях Абу-ль-Фазл делал на веротерпимости Акбара — он-де поступал в соответствии с собственными проповедями, имея, к примеру, жен из Индии, Кашмира и Персии, — но в том же разделе текста наш историограф называет мусульман из Кашмира «узколобыми приверженцами слепой традиции», а индуистских священнослужителей из той же провинции восхваляет за то, что они не применяют «язык клеветы против иноверцев». Постоянной целью изучения и описания культуры и философии индусов стало утверждение, что «враждебность по отношению к ним следует отбросить, а карающий меч удержать от кровопролития».
Постепенный переход Акбара от ортодоксального ислама к его собственной достаточно туманной религии был, несомненно, связан с его сознательными усилиями стать как бы символическим воплощением всех народов, населявших его империю, — раджпуты, к примеру, видели в своих правителях как земное, так и божественное начала, что соответствует взгляду того же Абу-ль-Фазла на Акбара. Это вполне отвечает общей политике императора, включая разрешение совершать свои обряды и празднества индусам и парсам{38} и отказ Акбара есть мясо в подражание индуистам. Но все это соответствовало и личным желаниям императора. Он был приверженцем мистицизма, любителем уединенных размышлений, искателем ключей к истине, а если эта истина, как он полагал, приближала его к божественному началу, то подобные прецеденты отмечались и ранее в его семье; Хумаюн находил радость в мистическом отождествлении себя со светом, а через свет — с Богом; Тимур, более условно, имел обыкновение требовать к себе отношения как к «тени Аллаха на земле». Религиозные убеждения Акбара оказались удачным соединением личных склонностей с государственной политикой.
Нет необходимости говорить, что негодование ортодоксальных мусульман быстро росло. Они считали действия Акбара прямым покушением на ислам. Распространялись слухи, что мечети будут закрыты в принудительном порядке и даже разрушены. Верили тому, будто в гареме люди произносят слова: «Нет Бога кроме Аллаха, и Акбар пророк Его». Когда Акбар, чтобы умерить пьянство, приказал открыть винный магазин у ворот крепости для тех, кто должен был пить вино по предписанию врачей, зашептались о том, что к вину, запретному и без того, по приказу императора подмешана свиная кровь. Даже самые незначительные замечания Акбара оценивались как злонамеренно направленные против Корана. Бадавни был возмущен открытием, что Акбар предпочитает совершать омовение до совокупления, а не после него. Это прямо противоречит тому, что говорил Мухаммед.
Фанатики вынуждены были угомониться, однако даже во время правления Акбара существовали признаки негативной реакции, которые к концу века могли привести к ухудшению отношений между религиозными общностями по сравнению с тем временем, когда император вступал на престол. Мусульманскую оппозицию против Акбара возглавлял правоверный суннит шейх Ахмад Сархинди, который в особенности любил изречение Мухаммеда: «Любое новшество, внесенное в мою веру, должно быть осуждено»; шейх не имел влияния на Акбара и был брошен Джахангиром в тюрьму, однако его сын и внук продолжали его дело и мало-помалу все ближе подбирались к подножию трона. Бадавни описывает обожаемого им Хусаин-хана как человека, ни разу не пропустившего молитву, не прикасавшегося ни к одной женщине помимо трех своих законных жен и жившего в аскетической нищете при всем своем богатстве; Бадавни добавляет, что Хусаин «считал орехи хмельным зельем». Описание Бадавни словно по мерке изготовлено для Аурангзеба, последнего из Великих Моголов, чье правление в течение почти пятидесяти лет, с 1658-го по 1707 год, было торжеством религиозного фанатизма и предвестием гибели империи, созданной Акбаром. В конечном счете скорее победил Бадавни, а не Абу-ль-Фазл.
Я так задержался на религиозной политике Акбара и ее результатах только потому, что это попытка синтеза личности и современного ей общества, который придает правлению Акбара особое обаяние сегодня, в свете нынешних противоречий между двумя религиозными общ-ностями в Индии. Историки немало рассуждали о том, означает ли новая религия Акбара, дини Ллахи, его уход от ислама или только отказ от самых жестких его догм при сохранении основной духовной сути. Вопрос этот представляется неважным и неразрешимым — в том смысле, что Акбар, вероятно, не знал и не заботился узнать, как он сам относится к той или иной религии. Для фанатика отказ от любой части есть отказ от целого; поскольку подобное суждение опровергается, целое остается незыблемым вплоть до того момента, пока не отвергнута последняя его часть, и Акбар, разумеется, сохранял веру в Бога в той же сильной — пусть качественно иной — степени, как веру в себя. Духовная одиссея Акбара была важна не только с точки зрения его отношения к Богу, но и с точки зрения ее воздействия на отношения с легко возбудимыми и переменчивыми религиозными общностями Индии.
Произошедшие в 1580 году одновременно мятеж афганцев в Бенгалии и заговор сводного брата Акбара Хакима в Кабуле оказались последней серьезной угрозой безопасности империи. В оставшиеся двадцать пять лет его правления Акбар и его военачальники занимались подавлением мелких смут на существующей территории — Бенгалия, в частности, требовала почти постоянного внимания — и присоединением немногих, но важных новых областей. Захват в 1592 году Умаркота, где родился Акбар, был особенно желанной победой и частью овладения всеми землями Синда; за этим последовали расположенный дальше к западу Белуджистан, а также Кандагар, но наиболее важным, несомненно, оставалось включение в 1586 году в состав империи Кашмира. Императоры-Моголы необычайно любили Кашмир. Акбар, несмотря на трудную дорогу, трижды побывал в этой долине и называл ее своим садом. Большую часть гарема он оставлял в крепости Шер-шаха в Рохтаке, так как путешествие было очень трудным, а сам двигался к северу по дорогам, особо подготовленным для него. То, что император мог совершать столь долгие и дальние поездки, из которых невозможно было вернуться срочно, свидетельствовало о безопасности империи. Попадая в долину, Акбар имел возможность вести беспечное существование любознательного путешественника: он плавал на лодках, охотился на водоплавающую дичь, считал, сколько человек может забраться в дупло огромной чинары (ответ был: тридцать четыре), или наблюдал, как убирают на полях шафран, вместе со своим старшим сыном Салимом, будущим императором Джахангиром, любовь которого к Кашмиру была даже более сильной, чем у отца.
Менее успешной оказалась попытка продвинуться к югу, на Декан, — кампания, которую Акбар так и не завершил за последние двенадцать лет правления; продолженная его наследниками, она стала все более возрастающим и в конечном итоге непосильным бременем для государства Моголов. Хиндустан, как называли обширные равнины на севере Индии, имел естественные связи с империей. От устья Инда до устья Ганга раскинулись огромные просторы, не пересекаемые никакими географическими барьерами и доступные для беспрепятственного и скорого прохода большой армии. Совсем иное дело плато Декан с его природными границами: море на западе и на востоке, изогнутая великанская арка Гиндукуша и Гималаев на севере, да и само плато — местность пересеченная. К 1595 году вся эта область находилась под контролем у Акбара. Для современного экономиста с его взглядом на внутреннее развитие империя могла считать себя завершенной. Однако Акбар смотрел на дело завоевания как на свое личное занятие, а имея в виду характер могольской экономики, считал, что завоевание должно быть реальным. Не менее реальными были и трудности овладения Деканом.