нно, занавес и плафон превратят маленькое помещение театра в удивительную «шагаловскую шкатулку». Центральное панно «Введение в еврейский национальный театр» размером три на шесть метров, на котором были изображены актеры театра вместе с самим Шагалом, окруженные еврейскими символами, планетами и священными животными, наглядно демонстрировало историю и перспективы еврейского искусства. Композицию, призванную, по мысли Шагала, символизировать театральность всего мироздания, мистический характер театра и высший смысл хаотичности бытия, из которого – согласно каббале – родился мир, один из критиков назвал «еврейским джазом в красках».
Из-за возрастающего неприятия «нового искусства» со стороны государственных чиновников Шагалу все меньше удается нормально работать. Он снова надеется на возвращение в Европу: его зовет туда и непоседливая душа художника, и необходимость разыскать оставленные в Берлине картины, но уехать по-прежнему не удается. В результате почти весь 1921 год он проработал преподавателем рисования в детских трудовых колониях – «Малаховка» и «III Интернационал», где учениками его были бывшие беспризорники, потерявшие семьи в пламени войны и революции, а коллегами – такие же отвергнутые властью интеллектуалы, как и он сам. Настроение «Малаховки» представляло из себя сложную смесь надежды, депрессии, усталости и детской радости – все это нашло свое отражение в работах Шагала.
Наконец в 1922 году он собрался уезжать: поэт Демьян Бедный, знакомый с Лениным, помог получить разрешение на выезд, Луначарский оформил паспорт, коллекционер и друг Яков Каган-Шабшай дал денег на дорогу, а поэт Юргис Балтрушайтис, занимавший пост поверенного в делах, а позже посла Литовской республики в Москве, дал разрешение на вывоз его работ дипломатической почтой в Каунас, где у Шагала планировалась выставка. Шагал отправился в путь один, летом: незадолго до отъезда Белла, упав на репетиции, повредила ногу и была вынуждена остаться. Они с Идой присоединятся к Шагалу только через несколько месяцев.
Когда Шагал добрался до Берлина, он обнаружил, что Герхарт Вальден распродал почти все его работы, а инфляция съела почти всю вырученную сумму. Отчаявшийся Шагал затеет долгий судебный процесс – хотя бы для того, чтобы узнать имена покупателей. Лишь через четыре года Шагал сможет вернуть себе некоторые работы; судьба многих до сих пор неизвестна. Многие из них Шагал позже нарисует заново.
Еще в Каунасе Шагал начал писать свою автобиографию, получившую название «Моя жизнь». В Берлине он задумал издать ее: были созданы графические иллюстрации в новом для Шагала жанре гравюры, заказан перевод на немецкий язык – однако текст Шагала, перенасыщенный образами, жаргонизмами и поэтическими символами, оказался слишком сложен для перевода – текст так и не успели сделать. Гравюры были изданы отдельно – полностью «Моя жизнь» выйдет лишь в 1931 году в переводе на французский язык, выполненном Беллой Шагал.
В сентябре 1923 года Шагал с семьей вернулся в Париж, ставший для него второй родиной: «Париж, ты мой Витебск!» – писал он. Не имея постоянной мастерской и, следовательно, возможности писать, он все больше времени отдает книжной графике. Для издателя Амбруаза Воллара Шагал создал иллюстрации к «Мертвым душам» Гоголя, басням Лафонтена, Библии и современной прозе, а также создает цикл гуашей под названием «Цирк Воллара»: однако из-за внезапной смерти самого Воллара эти работы не были изданы.
Оказавшись, наконец, в Париже, Шагал при любой возможности начинал рисовать. Всего за несколько лет он создал (или воссоздал) множество прекрасных произведений, к концу двадцатых годов завоевавших ему повсеместное признание критиков как одного из крупнейших художников своего времени. Его выставки от Парижа до Нью-Йорка, от Праги до Палестины проходят с неизменным успехом, и вырученные от продажи картин деньги позволяют Шагалу уже в конце 1929 года купить дом на улице Сикомор. Однако в новом доме художнику не сидится: он постоянно путешествует по Франции, очарованный красками Средиземноморья и снежными альпийскими пейзажами, церквями Савойи и цветами Бретани.
Марк Шагал. Церковь в Шамбон, 1926 г.
А позже Шагал влюбился в зелень Испании, переливы света Голландии, итальянские музеи и легенды Палестины. Однако он все равно остался русским художником, не растворившим, а обогатившим свою национальную составляющую. Как отмечали критики, его манера стала свободнее, а краски – ярче. В отличие от многих русских эмигрантов, лишившихся вдали от родины самобытности, жизненной силы или вдохновения, Шагал лишь обрел в Париже новую жизнь: его Россия, его Витебск, его молодость всегда были с ним, воплощенные в его обожаемой Белле. Она неизменно вдохновляла его, оставаясь музой, подругой, помощником и любимой женщиной – единственной и неповторимой.
Политика, которая всегда мало интересовала Шагала, все же внесла свои коррективы и в его жизнь, и в его творчество. Из-за того, что когда-то Шагал исполнял обязанности комиссара по делам искусств, ему долго не давали французское гражданство: лишь в 1937 году, по ходатайству влиятельных друзей, художник официально обретет во Франции вторую родину. А в Германии только что пришедшие к власти нацисты публично сжигали работы еврейских художников, в том числе и Шагала. Заря антисемитизма разгоралась над миром, пока еврей Шагал гравировал иллюстрации к Библии, проникнутые любовью ко всему живому, – судьба любит грустные шутки.
Хотя картины Шагала по-прежнему полны ярких красок и полета над реальностью, их судьба становится все более трагичной. В то время, как его картины выставляются по всему миру, музеи Германии снимают со стен его работы – наряду с произведениями других художников-евреев. Если раньше немецкие критики восхищенно писали о летающих козах и коровах Шагала, то теперь Геббельс с возмущением высказывался о «выскакивающих из-под земли, играющих на скрипках, летящих по воздуху зеленых, фиолетовых и красных евреях». В июле 1937 года в Мюнхене была открыта выставка «Дегенеративное искусство», наглядно демонстрирующая немцам – на примере шести с половиной сотен произведений Кандинского, Макса Эрнста, Пауля Клее, Эдварда Мунка, Алексея фон Явленского, Оскара Кокошки, Пита Мондриана, Марка Шагала и десятков других – образцы опасного для нации и всей арийской расы творчества евреев, коммунистов, умалишенных и прочих антиобщественных элементов. Многие экспонаты той выставки тоже были сожжены; прочие сгинули в сырых хранилищах или в огне войны…
То, что сначала казалось локальным сумасшествием, всего за несколько лет переросло в угрозу всему миру: Германия начала захватывать одну страну за другой, всюду насаждая свои порядки. В 1939 году, незадолго до объявления войны, Шагал вывез все свои работы из Парижа, а потом разместил их в прованской деревеньке Гордее – Шагал купил там здание бывшей школы, где устроил мастерскую и склад.
Через несколько месяцев Шагалу – а так же Матиссу, Пикассо, Максу Эрнсту и некоторым другим – передают приглашение Музея современного искусства в Нью-Йорке приехать в Америку. Поначалу Шагал не собирался покидать Францию, однако антисемитские законы, вступившие в силу после оккупации, вынудили его принять приглашение. Как оказалось, он успел почти в последний момент: уже во время сборов в Марселе его, как еврея, арестовали во время облавы в отеле, и лишь вмешательство друзей спасло художника.
В мае 1941 года Шагалы через Мадрид и Лиссабон добрались до Нью-Йорка – вместе с шестью центнерами работ художника. 23 июня – на следующий день после того, как Германия напала на Советский Союз, – Шагалы прибыли в Нью-Йорк.
Нью-Йорк, этот Новый Вавилон, произвел на Шагала огромное впечатление: без устали кипящая жизнь, бесконечные встречи, выставки, премьеры – было трудно поверить, что в Европе идет война. Но Шагал никак не мог об этом забыть – далекая родина по-прежнему оставалась родной для него. Он помогал Советскому Союзу, как мог – собирал деньги, подарил несколько своих работ. Когда до него дошли известия о том, что немцы за время оккупации полностью разрушили Витебск, он опубликовал «Письмо моему родному Витебску»: «Давно, мой любимый город, я тебя не видел, не упирался в твои заборы… Я не жил с тобой, но не было ни одной моей картины, которая бы не отражала твою радость и печаль. Врагу мало было города на моих картинах, которые он искромсал, как мог. Его «доктора философии», которые обо мне писали «глубокие» слова, теперь пришли к тебе, мой город, сбросить моих братьев с высокого моста в Двину, стрелять, жечь, наблюдать с кривыми улыбками в свои монокли…»
Прежний Витебск навсегда стерт с лица земли, но он навсегда останется на картинах Шагала: говорят, что по его полотнам при желании можно было бы полностью восстановить старый город. Даже в старости, не одно десятилетие прожив вдали от него, Шагал продолжал писать Витебск, где на улицах летали люди и улыбались коровы с человеческими глазами. В 1973 году Шагал, выступая на открытии выставки в Третьяковской галерее, говорил: «У меня нет ни одной картины, на которой вы не увидите фрагменты моей Покровской улицы. Это может быть, и недостаток, но отнюдь не с моей точки зрения».
Марк Шагал. Рыночная площадь. Витебск, 1917 г.
В августе 1944 года пришли известия об освобождении Парижа. Шагалы немедленно засобирались домой – однако судьба распорядилась иначе. Белла, заразившись вирусной инфекцией, сгорела буквально за два дня. Второго сентября 1944 года она скончалась в нью-йоркском госпитале: для ее спасения там не нашлось медицинских препаратов – все лекарства отправлялись в Европу, в действующую армию… Так война, хоть и косвенно, добралась и до Шагала. Смерть Беллы стала для него трагедией, сравнимой лишь с крушением мира: он больше не хотел ни рисовать, ни жить. «Все стало мраком», – писал он. На несколько месяцев он забросил живопись, заперся в доме и ни с кем не разговаривал.
Лишь с помощью своей дочери Иды он нашел силы жить. Они вместе перевели на французский воспоминания Беллы, написанные на идиш, разобрали ее дневники и письма. Летом Ида наняла для отца сиделку Вирджинию Хаггард Макнил, разведенную красавицу, умную и образованную, тридцати с небольшим лет, имевшую от первого брака дочь. Как говорят, не без умысла: Ида считала, что без женщины, которая смогла бы заменить ему умершую жену, ее отец или сойдет с ума, или умрет в тоске, а Вирджиния была похожа на Беллу и к тому же ей нравилось творчество Шагала.