А вот что: в первой половине телезрители увидели то же, что зрители в зале, – это понятно. Но – только послушайте, – когда Марию Джефф показали крупным планом во время арии, она откинула голову, перестала петь и хрипло проорала:
– Да пошло оно к черту! Заводите, мальчики!
Зрители услышали, как оркестр бросил нудятину на две четверти – кажется, это называлось «Хабанера» – и подхватил старую лихую пятидольную песню про «Алису под кайфом», девчонку, которая не верила в евгенику. Они увидели, как Мария прошлась по сцене, сбрасывая одежды, – и я ее осуждать не могу. Предполагалось, что выступление будет исторически достоверным, и там, похоже, было жарко. Но было во всем этом что-то странное.
Я в жизни ничего подобного не видел и не слышал. Сначала я решил, что это часть оперы, потому что, как нам рассказывали в школе, древним людям такое нравилось. Мне-то откуда знать? Но когда сам старик Стависк запрыгнул на сцену и пустился в пляс с примадонной, я заподозрил неладное. Видеовизоры повернулись на зрителей – те танцевали между рядов, все до единого. И еще как танцевали! Ничего себе!
Можете себе представить, какой после этого поднялся шум. Федеральная комиссия по связи ошарашила Кинорадио закрытием точно так же, как Телевизионное объединение. Ошарашены были и сто тридцать тысяч людей, которые посмотрели оперу и остались довольны. Все до единого отрицали, что устроили танцы между рядов. Никто не видел, чтобы Стависк выпрыгивал на сцену. Тут явно что-то не сходилось.
Разумеется, Кинорадио сделало запись. Как оказалось, Комиссия тоже. Оба доказательства подтверждали точку зрения их владельца. На записи Кинорадио, сделанной звуковой камерой прямо в зале, была музыкальная программа. На пленке Комиссии, полученной с помощью стандартного правительственного приемника, был дебош, который я и остальные миллионы зрителей увидели в трансляции. Все это для меня было слишком. Я поехал к Бербело. Старик был умен и знал, с чего начался весь дурдом.
Видеовизор его дома показал радостное лицо.
– Гамильтон! – воскликнул он. – Заходите! Я обзвонил все пять центральных районов в поисках вас.
Он нажал на кнопку, и дверь прихожей закрылась за мной. Одним махом я очутился на самом верху. Отличная штучка эта его прихожая-лифт.
– Думаю, не стоит спрашивать, зачем вы пришли, – сказал он, когда мы пожимали руки. – Вот это Кинорадио дало маху, да?
– И да, и нет, – сказал я. – Я начинаю думать, что Грифф был прав, утверждая, что с его стороны программа была высшего уровня. Но если он был прав, в чем тогда дело? Как программа может попадать в передатчики в идеальном состоянии, а выходить из каждого приемника в стране в виде мечты любителя розыгрышей?
– Не может, – сказал Бербело. Он задумчиво потер подбородок. – Но это произошло. Трижды.
– Трижды? Когда…
– Только что, перед тем как вы пришли. Министр иностранных дел выступал на канале Икс-зет-эм. Ну, знаете, по поводу объединенного атомного проекта. Икс-зет-эм выкупил цветное оборудование у Кинорадио тут же, как то попало в черный список Комиссии. Достопочтенный министр гундел в своей манере всего двенадцать с половиной минут. Вдруг он остановился, ухмыльнулся в передатчик и сказал: «Знаете анекдот про путешествующего фермера и дочку торговца?»
– Я знаю, – сказал я. – Господи, только не говорите, что он его рассказал.
– Именно, – сказал Бербело, – в подробностях, прямо в девственные телеволны. Я сразу же побежал к телефону, но дозвониться не получилось. Магистральные линии Икс-зет-эм были заняты. Крайне взволнованная телефонистка подсоединила одновременно целую кучу линий и объявила: «Если вы звоните по поводу речи министра, с ней все в порядке. Пожалуйста, не занимайте линии!»
– Итак, – сказал я. – рассмотрим факты. Первый: трансляции покидают студии точно по расписанию и в соответствии со сценарием. Мы это принимаем?
– Да, – сказал Бербело. – И так как пока ни одна черно-белая трансляция не пострадала, предположим, что странное поведение ограничивается полихромной технологией.
– А записи, сделанные в студии? Они цветные, но не повреждаются.
Бербело нажал на кнопку, из ниши в стене выехал сервировочный столик и остановился перед нами. Мы налили себе выпить, взяли по сигарете, и столик вернулся на место.
– Кинорадио сделало запись не с телевизора, а с помощью звуковой камеры. Что до Объединения… Я понял! Программа попала на записывающее устройство Гриффа по проводу прямо из студии! Она не выходила в эфир!
– Вы правы. Значит, страдают только полихромные программы, вышедшие в эфир. Хорошо, и что это нам дает?
– Ничего, – признал Бербело. – Но, возможно, нам удастся выяснить больше. Идите за мной.
Мы зашли в лифт и спустились на три этажа.
– Не знаю, известно ли вам, но я телеэнтузиаст, – сказал Бербело. – Вот моя лаборатория. Я тешу себя мыслью, что более совершенной нет ни у кого.
Я в этом не сомневался. Никогда в жизни я не видел подобного оснащения. Это был наполовину музей, наполовину мастерская. Здесь находились подлинные исторические модели из каждой эры телевидения, от самых первых механических до новейших атомных устройств с трехмерным изображением. В углу стоял невероятно сложный аппарат, в котором я узнал полихромный передатчик.
– Отлично вышло, не правда ли? – сказал Бербело. – Его прямо здесь собрал один парень, который выиграл нашу стипендию.
Я об этом не подозревал и почувствовал искреннее уважение к этому поразительному человеку.
– Как он работает? – спросил я его.
– Гамильтон, – раздраженно сказал он, – у нас важное дело. Если я начну рассказывать, то проговорю всю ночь. Но если вкратце, то передатчик посылает рассинхронизированные колебания. Окрашивание в приемнике достигается особым смешиванием этих рассинхронизированных колебаний, когда они покидают первое устройство. В результате получается весьма необычный эффект – колеблются сами электромагнитные волны, что приводит к абсолютно новому виду волны, который все еще может приниматься стандартным устройством.
– Понятно, – соврал я. – И какой у вас план?
– Я собираюсь транслировать изображение отсюда в мой загородный дом на севере. До него восемьсот миль, этого должно хватить. Мои сигналы примутся там и автоматически вернутся по проводу. – Он указал на стоящий рядом приемник. – Если между тем, что мы посылаем, и тем, что получаем, будет разница, мы сможем понять причину неисправности.
– А как же Федеральная комиссия? – спросил я. – Что, если… – Мне и самому смешно. – Но просто предположим, что мы услышим такую же брань, как во время трансляции моей «Ракушки»?
Бербело фыркнул.
– Я обо всем позаботился. У трансляции будет заданное направление. Ее не сможет перехватить ни один приемник, кроме моего.
Вот это человек! Он все продумал.
– Хорошо, – сказал я. – Тогда начинаем.
Бербело включил пару рубильников и уселся перед приемником. Зажегся свет, и с помощью набора кнопок на подлокотнике он расположил фотоэлементы передатчика над приемником и позади него так, чтобы мы могли передавать свое изображение и смотреть передачу, не поворачивая головы. Бербело кивнул мне, я подался вперед и включил приемник.
Бербело взглянул на часы.
– Если все пойдет как надо, то пройдет от десяти минут до получаса прежде, чем начнутся помехи.
Звук его голоса был немного металлическим. Я понял, что он исходит из приемника. По мере того как разогревался телевизор, изображение становилось четче. У меня возникло странное ощущение. Я увидел нас с Бербело сидящими рядом друг с другом, как если бы мы сидели перед зеркалом, только изображение не было перевернуто. Я показал нос сам себе, и мое отражение ответило тем же.
– Осторожнее, юноша, – сказал Бербело. – Если у нас будут такие же помехи, как у других, ваше изображение может это извратить. – Он ухмыльнулся.
– Чертовски верно, – отозвался приемник.
Мы с Бербело вытаращились друг на друга, а потом на экран. Лицо Бербело осталось без изменений, а вот мое ехидно усмехалось. Бербело невозмутимо сверился с часами.
– Восемь сорок шесть, – сказал он. – С каждой трансляцией все меньше. Если так пойдет дальше, скоро изменения будут появляться с самого начала.
– Только если трансляции станут передаваться по расписанию, – ответило изображение Бербело.
Очевидно, оно полностью отделилось от самого Бербело. Я был обескуражен.
Бербело, сидящий рядом со мной, замер.
– Видите? – прошептал он. – Ему нужна минута, чтобы сориентироваться. До тех пор изображение остается моим.
– Что это все значит? – поразился я.
– Смотрите на меня внимательно, – сказал парфюмерный король.
Мы сидели и смотрели во все глаза. И богом клянусь, наши изображения смотрели в ответ. Они наблюдали за нами!
Бербело решился на прямой вопрос.
– Кто вы?
– А на кого мы похожи? – ответил экранный я, и они оба раскатисто рассмеялись.
Изображение Бербело легонько толкнуло локтем мое.
– Вот это мы их напугали, да, дружище? – захихикало оно.
– Прекратите дурачиться! – резко сказал Бербело. К моему удивлению, это сработало.
– Мы ничего такого не хотели, – жалобно сказало мое изображение. – Не ругайтесь. Давайте веселиться. Мне весело.
– Да они точно дети! – сказал я.
– Похоже, вы правы, – сказал Бербело. – Слушайте, – сказал он изображениям, которые сидели надувшись. – Прежде чем мы перейдем к веселью, я хочу, чтобы вы мне рассказали, кто вы такие, как попали в приемник и как вам удалось испортить три предыдущие трансляции?
– Мы сделали плохо? – невинно спросило мое изображение.
Другое захихикало.
– Вот ведь дерзкие негодники, – сказал Бербело мне. – Отвечайте на вопросы, или я отключаю передатчик! – сказал он изображениям.
– Мы скажем! Мы скажем! Пожалуйста, не выключайте! – отчаянно заладили они в один голос.
– Как вы до этого додумались? – прошептал я Бербело.
– Ткнул пальцем в небо, – ответил он. – Видимо, им