– Не принуждал? А как еще назвать это твое «все сошлись во мнении», если не принуждением? Якобы ради твоего собственного блага!.. Подобным образом жестокость, видимо, оправдывают во всех уголках Вселенной. Я уже сомневаюсь, действительно ли твой народ более просвещенный, чем мы.
Эш не стал ни спорить, ни защищать тех, кто угрожал – пусть до сих пор и тщетно – семейной жизни Нэн, той немудреной пользе, которую он приносил округу Эвартс, и надеждам, что он мог бы делать больше. Скромный и лишенный амбиций, Эш считал сородичей более развитыми, и до сих пор у Нэн не возникало повода ставить это под сомнение. Но что, если их «развитие» стало не шагом вперед, прочь от «примитивных» талантов Эша, а, наоборот, едва заметным сползанием к упадку? Что, если, обретя способности, которые Эшу казались столь грандиозными, они утратили часть его совести и благородства, откатившись к морали, не более возвышенной (ну ладно, будем честны – чуть более возвышенной), чем на Земле образца 1960-го?
– Ты же не послушаешься, правда?
– Я им нужен.
– Как и мне. И юному Эшу.
Он очень нежно ей улыбнулся.
– Я не хочу ставить на весы ни нужды миллионов, ни нужду в любви и благополучии, ни собственные потребности. Подобные рассуждения ведут лишь к самооправданию, к жестокости под маской сострадания, к разрушению ради перестройки.
– То есть ты не уйдешь?
– Если только ты сама мне не скажешь.
На следующий день, гуляя по саду, Нэн вдруг вспомнила, каким запущенным был тот до появления Эша, вспомнила лицо Джоузи и свое собственное мятежное сердце. Теперь ее окружали новые цветущие деревья без единой кривой или бесплодной ветки. Она гуляла по новой ферме, ничуть не похожей на ту, на которой Нэн выросла, – безнадежную, нещадно мучимую и эксплуатируемую. Поля вокруг зеленели и колосились, а пастбища были сочными и обильными. Она дошла до места, где остановилась накануне, и ее уши и голову вновь наполнила музыка.
Нэн отчаянно припоминала свое несогласие, свои доводы. Только музыка не умоляла, не спорила и не увещевала. Эти материи слишком приземленные, а музыка просто была. Лишенная надменности или вызова, бесконечно далекая в пространстве-времени и сложности своей формы, но тем не менее близкая в чем-то фундаментальном. Она была далеко за пределами приемов общения, которые Нэн переняла у Эша, однако нельзя сказать, чтобы ее содержание оказалось вовсе недоступным.
Нэн слушала очень долго – кажется, не один час, – а после вернулась в дом. Эш прижал ее к себе, и она в который раз поразилась, насколько можно быть любящим, не проявляя при этом ни тени жестокости.
– Ах, Эш! – всхлипывала она. – Эш, мой Эш!..
Позже она спросила его:
– Ты вернешься?
– Надеюсь, – серьезно ответил он.
– Когда… когда ты уйдешь?
– Как только все уладим. Тут немного, ведь деловыми вопросами у нас ты занимаешься. – Эш улыбнулся: сам он ни разу не прикоснулся к деньгам и не подписал ни одной бумажки. – Я сяду в Хенритоне на поезд, и все будут думать, что я уехал на восток. Когда я не вернусь, говори, что меня задержали семейные хлопоты. А через несколько месяцев возьми сына и тоже уезжай, как будто я вас позвал к себе.
– Нет. Я останусь здесь.
– Но люди подумают…
– Пусть думают, что хотят! – произнесла Нэн с вызовом. – Пусть только попробуют.
– Не волнуйся, если я вернусь, то смогу найти тебя где угодно.
– Ты не вернешься… Но если вернешься, то найдешь меня здесь.
С урожаем трудностей не было. Как Эш и говорил, после смерти отца деловой стороной занималась Нэн – и занималась хорошо. Батраки всегда охотно шли трудиться на ферму Максиллов, а закупщики назначали цену один выше другого… Но что будет через год?
Без мужней заботы и земля, и сама Нэн зачахнут. На лице пролягут глубокие морщины, волосы поседеют, уголки рта опадут. Деревья понемногу станут погибать, плоды будут рождаться реже и всё менее безупречные. Кукуруза год от года будет расти все хуже, начнет болеть и страдать от паразитов, станет неказистой, крохотной, никакой. В конце концов урожай уменьшится настолько, что перестанет хватать на покупку семян. Со временем сады засохнут, все заполонят сорняки, и ферма превратится в пустошь. А уж Нэн…
Она знала, что вся эта музыка звучит лишь в ее воображении. Однако морок был столь сильным и реальным, что на мгновение она как будто различила голос Эша, его послание ей, такое интимное, нежное, успокаивающее…
– Да, – произнесла Нэн вслух. – Да, конечно.
Наконец она поняла. Зимой она обойдет всю ферму, подбирая промерзшие комья земли и отогревая их в ладонях. Весной – запустит руки по локоть в мешки с семенами, перебирая их одно за другим. А потом станет касаться ростков и почек на деревьях. Она обойдет посевы и поделится с ними своей жизненной силой.
Такого, как при Эше, конечно, не будет. Это попросту невозможно. Но земля продолжит приносить урожай, цветы и деревья продолжат благоухать и плодоносить. Вишни, абрикосы, сливы, яблоки и груши не будут такими же обильными и аппетитными, как раньше, да и кукуруза не будет такой же аккуратной и высокой. Но они будут расти, ее руки заставят их расти. Руки о пяти пальцах.
Эш был здесь не зря.
Отстоять пути мои. Ричард Маккенна (1913–1964)The magazine of fantasy and science fictionфевраль
Ричард Милтон Маккенна – автор превосходного романа The Sand Pebbles («Песчаная галька», 1962), по которому был снят известный фильм со Стивом Маккуином в главной роли. К сожалению, это единственный роман писателя, умершего в расцвете своих литературных сил.
В мире научной фантастики и фэнтези Маккенну хорошо помнят за замечательные добрые и нежные рассказы, многие из которых можно найти в сборнике Casey Agonistes, and Other Science Fiction and Fantasy Stories («Предсмертная галлюцинация по имени Кейси и другие научно-фантастические и фэнтезийные рассказы», 1973). Один из них, «Тайник», завоевал премию «Небьюла-66». Для продвижения работ Ричарда многое сделал Деймон Найт, и несколько лучших историй писателя (Маккенна был прирожденным рассказчиком) можно найти в знаменитой серии антологий Orbit.
В The Sand Pebbles нашла отражение более чем двадцатилетняя служба мистера Маккенны в Военно-морском флоте США, за годы которой он опубликовал всего несколько художественных произведений. Заметное место в его фантастике занимают антропологические темы, особенно в «Вернись домой, охотник» (1963), «Тайнике» (1966) и «Стране мечты» (1967). Ричард Маккенна – это еще один (увы) пример большого нераскрытого потенциала. (М. Г.)
Культурные различия трудно понять. Когда встречаются две цивилизации, каждая склонна считать другую примитивной, отсталой, даже безумной. Представьте, как, должно быть, удивительно прожить всю жизнь среди людей, говорящих на одном языке, и столкнуться с теми, кто издает непонятные звуки и тем не менее умудряется общаться. Древние греки называли всех, кто не говорил по-гречески, «ба-ба-ба», поскольку звуки, которые те издавали, казались бессмысленными слогами. Таким образом, негреки стали barbaros, превратившимися для нас в «варваров».
Мы склонны думать о «варварах» не просто как о людях, говорящих на незнакомом языке, но как о людях нецивилизованных. Римляне считали «варварскими» северные племена, а китайцы называли «варварами» всех европейцев, и так далее. Мы также называем других savages (дикарями), если они, на наш взгляд, лишены благ цивилизации. Это слово происходит от латинского «обитатель лесной глуши», но стало означать «неоправданно жестокий».
Если мы когда-нибудь будем исследовать другие миры, представьте, сколько странных «варваров» и «дикарей» нам повстречается и какой трудной окажется попытка понять их уклад. (А. А.)
Уолтер Кордис был пухлым стареющим человеком, любящим спокойную жизнь. В последний, как он полагал, день полевой работы перед отправкой на пенсию в Новую Зеландию Уолтер взирал на свою жену на экране шпионского устройства и паниковал.
Пока они с Лео Браммом и Джимом Андрисом строили гиперпространственный ретранслятор на планете Робадур, жизнь была далека от спокойствия: с ними были жены, а отдыхать и работать приходилось, спрятавшись под высоким горным массивом. Причина в том, что робадурианцы – уязвимые для культурного шока асимволики, и Институт человека, под юрисдикцией которого находились планеты гоминидов, запретил любые контакты с аборигенами. Марта продолжала скучать даже после того, как ей построили домик на соседнем пике. Кордис обрадовался, когда они с Андрисом вошли в тау-контакт с ретрансляционным блоком связи.
В следующие два месяца мирной изоляции тау-схемы устройства скопировали определенные нейронные паттерны людей, сделав его наполовину разумным и способным к электронной телепатии. Все шло тихо и спокойно. Теперь, когда работа закончена, люди были готовы опечатать станцию и вернуться на заранее подготовленной спасательной капсуле обратно на Землю. В дальнейшем Робадур посетят разве что антропологи из Института человека.
Но сейчас Уолтер Кордис стоял посреди разгромленного домика, и изображение на экране нелегального шпионского устройства приводило его в ужас.
Робадурианцы не пользовались символами. Они просто не могли совершить налет на этот временный приют. Но экран показывал Марту, Уиллу Брамм и Элли Андрис сидящими на опушке леса и привязанными к кольям. Голубое платье Марты и ее тугие рыжие кудри были в полном порядке. Короткие ноги были чопорно прижаты друг к другу, а упрямо надутые губы показывали, что Марта в дурном расположении духа и тоже не верит своим глазам.
Возле ручья, на усыпанном желтыми цветами зеленом лугу одни обнаженные бородатые аборигены рыли яму острыми палками, другие складывали в кучу сухие ветки. Это были высокие парни с буграми мускулов под редким мехом, с низкими лбами и оскаленными челюстями. Один, в дьявольской маске из веток и перьев, казался старшим. Рядом с Мартой тихо плакала дерзкая смуглая малышка Элли Андрис. Уилла напрягала белые руки, пытаясь справиться с веревками. Женщины прекрасно понимали, что попали в беду.